Я обращаюсь со словом, как Марадона.
Но мне за это не платят. И не обидно.
Спасибо родной Отчизне: я – инвалид второй группы.
Я получаю пенсию за отравленье ядом.
Совет при Патриархе Алексии насыпает мне крупы.
Я чувствую себя, словно Усама бен Ладен.
Признаюсь, грежу терактами:
люблю помечтать на кухне,
пока собака похрапывает на коврике возле двери.
В своих ювелирных письмах я обращаюсь к Кюхле.
Но больше меня волнует таинственное Бери-Бери.
Я вижу в окошке город: может быть – это Канна.
Там тоже живут, но только не люди – эльфы и феи.
В России поэтов много. Но вот что,
должно быть, странно:
Они почти поголовно все немцы или евреи.
«Куда-то…»
Куда-то
Я подевал три дня: головоломка.
Скорее, их и не было. Поди,
еще жена могла их прикарманить,
когда б они ей в тему. Но, увы,
я для нее лишь старый маразматик.
Друзей же я лишен. Из двух друзей —
один всегда дурак, другой – подлец.
Я в эти игры больше не игрок.
Я, словно путешественник, смотрю
на этот мир, его дома и окна,
светящиеся… И на снегопад.
И мне все чаще хочется покинуть
его вослед за теми из поэтов,
которых я любил. Болтают чушь,
что к смерти их, как будто бы, причастны
Агенты КГБ. Но это бред.
Никто их не убил.
Но все их понемножечку убили.
Я у окна. Передо мной – январь.
Прошли Сочельник, Рождество и Старый
год поменялся с Новым. Но опять
на свете ничего не изменилось.
И так же, как в свой первый Новый год
Бог дует на огромный одуванчик.
«Вот так удача: людей на дороге немного…»
Вот так удача: людей на дороге немного.
По убегающей вниз веренице огней из другого
мира, поэт – сочетание ангела с пьяным —
мчит за провизией, спрятанной в доме стеклянном.
Хлюпает дождь, как уключина в лодке Харона.
Быстро темнеет, и улица, как макарона,
скользкая. Милая – дома. Глядит муз-tv и таится,
что ее жизнь, наконец-то, с моей, раздвоится.
Я в магазине. Природа меня не смущает.
Кто с Богом дружит, тому Бог всегда помогает…
Нынешний месяц – промозглый какой-то и серый,
болен, наверное, осенью или холерой.
Сыро. Январский снежок не скрипит под ногою,
в эту погоду не встретишься с Бабой-ягою,
что для чего-то всегда дуракам помогает.
Грустно до смерти, что нас в феврале ожидает.
Все предначертано. Скучно. И Некто бесстрастный
смотрит с пустющих небес, как по наледи грязной
прет на меня, трансформировав крылья в дрезину,
особь, которой дано пережить эту зиму.
«Приближается осень. Листва начала осыпаться…»
Приближается осень. Листва начала осыпаться.
Снова вечер потерян. А утром тоска просыпаться.
Вспомнишь, как ты ушла, – проклинаешь
Денницу и Бога.
Хорошо еще, что грустных дней остается немного.
Но пора подниматься: заманивать в стойло пегасов,
и вести на прогулку собаку в Страну Пидарасов,
а, вернувшись, запихивать в скучную пасть бутерброды,
удивляясь, откуда повсюду такие уроды.
А потом одиночество грустную душу терзает,
будто кто-то театр, закрытый навек, подметает,
и бегом начинаешь молитвы шептать и креститься,
словно «Отче» прошепчешь, и счастье
к тебе возвратится.
Лишь под вечер с тебя напряжение будто спадает,
и никто на тебя уже, вроде бы, не нападает:
всякий занят собой, своим логовом потным и сра..м.
Только сон и мечты остаются с тобою, со странным.
Как ни дико, когда-нибудь ты примиришься с судьбою,