Один из рода

–Конечно, милый! Так и есть! Ты же знаешь, «где двое или трое собрались во Имя Мое, там и Я посреди них», а мы во имя Его здесь собираемся. Слушай историю. Она правдивая, не сомневайся! Веришь мне?

–Полностью, матушка, верю!

–Началась она в давние времена, еще при Наполеоне. Но мне приятнее было бы сказать: при благословенном государе Александре первом.

–Вы хотите рассказать мне о своих предках?– спросил Горшков, усаживаясь на пень, служивший в избушке стулом.

–Прежде всего, я хочу поведать о твоих предках. Сей рассказ, возможно, развлечет и позабавит тебя. Но слушай внимательно, потому что рассказ поведу я не только ради забавы. Он хранит в себе важный урок, что поможет тебе сделать в своей жизни верный выбор.

Глава 7. Иван Горшков

Молодой дворянин Иван Федорович Горшков, не смотря на поздний час, все еще лежал в кровати под пологом. Он уже пробовал подняться, и даже надел поверх ночной рубахи тонкий батистовый вытертый на локтях халат, но тусклый свет, проникающий в узкое оконце из грязного петербуржского дворика, заставил его вернуться в кровать.

«До чего же дрянное утро!– подумал он, отворачиваясь от окна.– И это надо было столько времени ждать лета, чтобы получить эту тоскливую слякоть».

Иван Федорович мечтал о деревне. Что может быть лучше родной Николаевки? Простор, воля, молоко, статные беспрестанно смеющиеся над каждым его остроумным (и не очень) словом, девки! И даже подобие «светского общества» там имеется, в виде нескольких семейств мелких помещиков. И даже дамы и девицы, пускай не первый сорт, пускай еще незначительней и бедней его, но отчего же не поволочится, пока молод?

Весь год Иван Федорович мечтал о деревне, проживая в Петербурге, в нанятой по случаю квартире, пока его отец пытался уладить некоторые судебные дела. Мать тоже была чрезвычайно занята. Оббивала пороги благодетелей, выпрашивая хлебные места в министерстве для мужа и сына.

Отец уже имел честь служить в министерстве внутренних дел, в общей канцелярии, занимался важными хозяйственными делами. В юном возрасте Горшкова взяли на службу как сына коллежского секретаря. Он служил исправно и сподобился дослужиться до чина титулярного советника. Впереди маячил «Коллежский асессор». Федор Петрович мечтал о выслуге, о чине статского советника, в обозримом будущем. Однако это ведомство казалось слишком мелким для честолюбивых намерений. Кто его заметит в общей канцелярии? Так могут и забыть, как случилось с отцом (дедом Ивана). Федор Петрович решил действовать. Он пытался задружиться с начальством, бывать на приемах и обедах. Он истрепал не один мундир, пока не нашел благодетеля, который согласился хлопотать о переводе Федора Горшкова из общей канцелярии в особую. Но несчастная страсть к женщинам, преследовавшая отца всю его жизнь, в самый неподходящий момент высунула свое ядовитое жало. Получилась некрасивая история, связанная с супругой начальника – благодетеля, и полетела головушка Горшкова в отставку. Семья Горшковых вновь вернулась в свою деревню. В единственное еще не проданное за долги имение, родную Николаевку. История с супругой чиновника, на горе Горшковым, получила такую огласку, что думать о новом назначении не представлялось пока возможным. Денег тоже не было, поэтому молодой барин воспитывался в совершенно диких, по мнению матушки, условиях деревни. Средств едва ли хватало на то, чтобы содержать гувернера, французский которого оставлял желать лучшего. Немного поправило дело устройство Ивана в гимназию, где он с горем пополам окончил 7 классов. О годах обучения в губернском училище Иван вспоминать не любил. Слишком трудно было после деревенской воли попасть в казарменную атмосферу мужского общежития. Юноша предпочел бы выкинуть это время из памяти целиком. Он злился на родителей, что отправили единственного сына на истязание учителям и сверстникам. Но при этом прекрасно понимал, что обойтись без гимназии было невозможно. Не мог же он похоронить себя в деревне и умереть для общества еще в юные годы?

Вот и теперь, в тусклом свете Петербуржского утра, перед взором Ивана промелькнули серые холодные стены гимназии. Это воспоминание и еще сырость комнаты заставили вздрогнуть его широкие, но худые плечи. Иван получил в наследство от отца атлетическое строение тела. Он был высок, гибок, широкоплеч, но излишне худощав. Икры, облаченные в парадные, узкие по моде брюки отличались изяществом. Грудь в сюртуке и, особенно во фраке радовала глаз красивой пропорцией. Иван выглядел настоящим красавцем, но только при параде. А в тот момент, в тонком халате с босыми крупными ступнями, он напоминал себе угря, запутавшегося в бурой тине. Иван ненавидел свои крупные, покрытые жилистой сеткой ступни и руки, и всячески прятал этот недостаток. Но прятать ступни под одеялом в это утро больше не представлялось возможным. Еще полчаса назад он вызвал к себе Степана и потребовал умываться. Вода в тазу, поди, остыла.

–Туфли, Степан! – скомандовал Иван и решительно сел на кровати.

Позволив себя обуть в расшитые осыпавшимся местами бисером домашние туфли, Иван устроился перед столиком с бритвенными принадлежностями.

Из небольшого посеребренного зеркала на молодого человека глянули его черные глаза, обрамленные длинными ресницами. Иван пригладил всклоченные вихры и улыбнулся своему изображению.

Собственное лицо виделось юноше не лишенным аристократического изящества. Небольшой нос, круглый подбородок, изящная линия лба, маленький рот и губы – все это казалось ему весьма привлекательным. Но главным предметом гордости служил богатый вихор из черных вьющихся волос. Прямо—таки, гусарский вихор!

–Ч-т знает что!– воскликнул Иван, подставляя щеку под бритву. – Степка, вот это Петербург! Уже белый день, а, пожалуй, придется свечи жечь, чтобы не порезаться во время бритья!

–Будьте спокойны, барин, не обрежу!– слегка поморщился от черного слова Степан.

–Так режь!– Иван приподнял подбородок, чтобы лакей мог обернуть его грудь салфеткой.– Режь брат, я верю тебе!

–С чего бы вам не верить, барин? – пожал крепкими плечами Степан.– Я ж вас с младенчества знаю. Все при вас. Вы мне родной. С какой стати мне вас резать?

–Откуда мне знать? – лукаво покосился Иван на бритву в руках слуги. – Может, затаил что на меня?

–Бог с вами барин! – устало отозвался лакей, взбивая мыльную пену в чашке.

Он привык уже к чудачествам молодого барина, который увлекался чтением газет и считал себя «просвещенным человеком».

–Так как же, Степан,– вкрадчиво напомнил ему барчук,– давеча ты говорил, что хотел бы вольную получить, а теперь говоришь, мы родные. Где же тут логика?

–Что?– остановился на секунду Степан.– Вы уж, простите, но не понимаю я ваших словечек модных.

–Противоречие тут, я говорю!

–Никакого противоречия не вижу! Получил бы вольную и остался с вами.

–А зачем тебе вольная тогда? – удивился Иван.

–А вот затем, чтобы лучше понимали, что я искренне вам служу, а не по надобности.

–Ну, ты даешь, брат! – рассмеялся Горшков.

–Поберегитесь, барин, не дергайтесь, а то и в правду обрежу.

Иван немного помолчал, размышляя о том, что в Николаевке начался купальный сезон. Он тяжело вздохнул, взглянул с тоской в тусклый проем окна на серое небо и продолжил терзать слугу своими фантазиями:

–Степан, а если бы не тебе одному дали вольную, а всем крепостным разом, ты бы хотел?

На мгновение рука слуги повисла над щекой барина, на лбу сложились складки сомнения, но тут же разгладились.

–Нет,– решительно ответил он.

–Но отчего же?– удивленно приподнял бровь барин.

–Если все вольные, в чем тут интерес? Если бы, к примеру, все генералами были, кем бы они командовали?

–Чудак ты, Степан!– закатил глаза к потолку Горшков.

–Диколонить будем, барин?

– Разумеется! Я сегодня на обед к Софье Александровне.– Только экономно расходуй! Новый покупать не на что.

– Знаю я, как не знать!– пробормотал слуга.– Вы уж, скорее женитесь, а то скоро и на мыло не будет.

–Ну, ты поговори мне!– нахмурился Горшков.

Степан, молча, принялся собирать мокрые полотенца и вытирать бритвы. Иван тут же забыл о том, что рассердился. О трудном финансовом положении семьи думать не хотелось. Он подошел к окну и стал наблюдать, как два мужика, что—то выгружают из подводы, перегородившей весь переулок.

–Мостовая мокрая, ночью был дождь. Снова,– вздохнул он.– Ах, братец, сейчас бы в деревню!

–Да куда уж лучше,– мягко согласился Степан.– Но не возможно и думать при нынешнем самочувствии барина.

–Да, уж! – помрачнел Иван. – Затянулась болезнь. И теперь, доктор сказал, необходимо ждать кризиса в самое ближайшее время. Скоро будет ясно, если надежда или ждать скорой развязки.

–Каждый день Бога молю,– протяжно ответил слуга, исчезая с тазом за дверью.

Дверь, скрипнув, закрылась, но тут же снова отворилась, и в комнату вплыла худая женщина в темно—коричневом шуршащем многочисленными оборками платье. Она остановилась на пороге, два раза перекатилась с носка на пятку, причмокнула полноватыми губами, и, сложив белые руки, будто в мольбе, произнесла:

–Жан, милый, зачем так долго? Ты совсем уж опоздал к Софи!

–Не драматизируйте, маман!– нахмурился Горшков.– Вы же знаете, меня примут в любом случае. Так даже лучше, будет случай отобедать.