Портрет себе на память

– Все мои ученики мне близкие люди, – отвечает она. – А как я переезжала! Я уже тогда была больна. Это к твоему приезду я навела порядок, а так тут даже нераспечатанные коробки стояли. А она?.. Она купила здесь квартиру, хотела переехать насовсем, но потом передумала. А квартиру сдает. Она стала похожа на прибалтийцев.

Вот и весь ответ.

Пирушка с Раей

На следующий день мы приглашаем в гости Раю. Мне разрешается купить печенье и конфеты, я заодно покупаю и мороженое. Она долго копается на полуметровом подоконнике среди пакетиков и коробочек и, наконец, достает бутылку самодельного вина. Вино пить невозможно, оно уже превратилось в уксус, но мы с Раей пригубливаем, а возбужденная нашей пирушкой Тамара хлопает целую рюмку. Рая сообщает последние новости: какие-то люди благодарят Тамару за то, что она помогла организовать концерт, где выступал в качестве концертмейстера чей-то сын, кто-то уехал в Америку и тому подобное.

Потом Тамара открывает пианино, заваленное книгами, и собирается играть нам свои сочинения. Концерт начинается «Гимном еврейскому народу». Она исполняла этот гимн в начале девяностых в нескольких прибалтийских странах, куда её приглашали на мероприятия, посвященные жертвам холокоста. Помню, она писала мне об этом. Гимн начинается патетическими аккордами, вторая часть гимна очень лиричная, а заканчивается он трелями, похожими на колокольный звон, – впечатление производит. Потом мы слушаем украинские народные песни в её переложении. Среди этих песен любимая песня её отца.

Мы с Раей уговариваем её взять телевизор в еврейской общине – дают даром, новый. Но ей ничего и ни от кого не нужно, если бы она захотела, родственники и ученики завалили бы её разным барахлом. Тогда я ей нахально вру, что по телевизору каждый день транслируют концерты классической музыки, что она сможет слушать мировых исполнителей, и говорю, что без музыки она живет в вакууме. И тут она оживляется, смеется и объясняет мне глупой, что ни дня в своей жизни не прожила без музыки, потому что музыка всегда звучала внутри. И люди, с которыми она часто соприкасалась, научились угадывать, какое произведение сейчас исполняется в её внутренней филармонии. Наверное, это были мужчины, но о мужчинах я совсем ничего не знаю. Заканчиваются наши посиделки обменом информацией о судьбе собак и котов, живущих в соседних дворах.

Когда Рая уходит, я чувствую, что жара спала, тянет на улицу, ведь это Юг, а на Юге нужно проводить все время на свежем воздухе. Мы так много сидим дома.

Тамара откликается на мое предложение о прогулке, решаем прогуляться к новому музыкальному театру. Когда мы идем по улице Белинского, естественно медленно, потому что она все время выискивает то птиц, то собак, которых можно покормить, на противоположной стороне улицы мое внимание привлекает двухэтажная усадьба с колоннадой в стиле ампир. За орнаментальной чугунной решеткой на портике здания висит вывеска «Ресторан Александровский». В проеме открытых ворот компания элегантно одетых мужчин и дам в длинных нарядах. Подъезжают шикарные машины. И через всю эту толпу я пытаюсь разглядеть в глубине парка старинное здание барской усадьбы.

– Что ты туда уставилась? – спрашивает Тамара. – Мерзавцы, превратили Александровский дворец середины девятнадцатого века в ресторан и ещё гордятся этим. Это им с рук не сойдет, как, впрочем, и другие художества.

А мне почему-то хочется быть среди этих людей и разгуливать по барской усадьбе, как у себя дома. Я, наверное, неустойчива против соблазнов, меня притягивают красивые дома, нравятся одесские ресторанчики. Ещё я много времени провожу около витрин ателье мод. Обычно в витринах можно обозревать четыре-пять нарядов. Какие это платья! Они сшиты не по европейской моде, которая сейчас стремится больше к оригинальности, чем к красоте. Они сшиты по-одесски, каждое платье уникально и красиво. Большинство платьев длинные, но они не кукольные, их реально можно носить. И одесские женщины их носят. В Одессе вообще много роскошных магазинов, ресторанов и развлечений, но это не для нас с Тамарой, мы дамы серьезные – обсуждаем мировые проблемы.

Молча доходим до театра музыкальной комедии имени Водяного. Да, да, в этом театре играл знаменитый одессит Михаил Водяной – которого я больше всего запомнила как Мишку Япончика и Папандопулло из «Свадьбы в Малиновке». А потом он стал директором театра. Громоздкое бетонное здание советского периода и архитектура никакая. Зато вокруг театра большая балюстрада с цветниками, лавочками и деревьями. После ухода Водяного здесь, так же как и в Театре оперы и балета, если хороший спектакль – значит это гастроли. Видно, талантливых людей в этих краях не хватает.

Она опять ищет птиц. Уже закат, и сумерки начинают спускаться мимо бесконечных ларьков и кафешек. И я ненавязчиво говорю:

– Птицы не голодные, лениво клюют. Им уже спать пора.

Зря я это сказала, мне не хватает терпения. Мне всю жизнь не хватает терпения. Она останавливается как вкопанная, поднимает на меня глаза и с укором вещает.

– Кормить птиц – это часть моей жизни. Ты не понимаешь! Ты не понимаешь, что такое Одесса! – взмахивает она руками как крыльями, – Одесса – это, прежде всего, люди. Ты знаешь, какие люди были раньше в Одессе! Я тебе расскажу.

«Однажды я ехала в трамвае, и вдруг трамвай остановился. Люди стали выходить, глядим: у двухэтажного дома собралась целая толпа и все смотрят вверх. Птицы, воробьи, беспокойно летают вокруг карниза дома и кричат. Прохожие останавливаются, чтобы посмотреть что случилось, не требуется ли их помощь. Выходит и водитель трамвая, вооруженный длинным жезлом, которым он переключает стрелку; он пробирается в центр толпы и тянется вверх жезлом, его подсаживают, но жезл слишком короткий. И мы видим, что с карниза на тонкой нитке головой вниз свисает птенец. Кто-то уже добежал до пожарного депо, которое было неподалеку. Через минуту едет пожарная машина с лестницей, вся толпа с волнением следит, как спасают запутавшегося воробьишку и возвращают его под крышу. Знаешь, птицы для витья гнезд часто используют конский волос, вот в таком конском волосе птенец и запутался лапкой, выпал из гнезда и повис на нём».

Я опять виновата. Домой Тамара возвращается расстроенная, потому что по пути я ещё умудряюсь что-то неправильно сказать про собак, которые стаей в семь особей несутся по трамвайным путям. За свои грехи я принимаю позу покорного слушателя, чтобы, попивая чай, выслушать её очередной рассказ.

Смерть отца

«У отца в то время работы не было,– говорит Тамара,– он был просто потерян. Он любил проводить время у старых друзей, которые уезжали из СССР. В начале восьмидесятых в Одессе многие уезжали, тогда уехала и моя сестра. Это было время разлук, но евреям не привыкать. Со времен исхода из Египта вот уже более трех тысяч лет этот народ, рассеянный по всему свету, часто гонимый, прошедший через пытки и уничтожение диктаторами, хранит свое самоопределение и высокую духовную сущность».

– Что? – спрашиваю, – духовная сущность у евреев выше, чем у других народов?

– Да, – отвечает она спокойно и медленно отворачивает голову в сторону от меня, вызывающе демонстрируя свой гордый профиль. – Ты знаешь ещё какие-либо народы на Земле, которые бы со времен Двуречья сохранили свою идентификацию, свою религию – монотеистическую, замечу? Нет таких народов,– отвечает она за меня, чтобы я не мучилась, перебирая все религии за последние четыре-пять тысяч лет.

Не сильно задумываясь, выпаливаю то, что на слуху.

– Буддизм! – она так морщится, что я тоже кривлю носом и оговариваюсь, – да, да, знаю, не совсем религия и не совсем монотеистическая. Но это самая человеческая религия, и она завоюет мир! А что там было в Древнем Египте три тысячи лет назад, тем более никто не з

– Нет такого народа, – продолжает Тамара, не обращая никакого внимания на мои доводы, и, как на уроке когда начинался шум, властно повышает голос, – который бы, как евреи, принес миру веру в единого бога; и на почве этой веры возникли бы многие европейские и восточные религии. И ты знаешь почему – потому что этот народ послан на землю с особой миссией. А твой буддизм – это просто философия, как и конфуцианство в Китае, впрочем…

– Да что вы говорите! И притом ещё с вашим неверием в бога, – перебиваю её, подняв свою славянскую голову так же гордо, как и она минуту назад. – У меня совершенно другое мнение: евреи, будучи рассеянными по всему свету, не проходили в своем развитии, как нация и государство, общепринятых ступеней от рабовладельческого строя к феодализму и дальше к монархическому или демократическому государству через технологические и социальные потрясения и войны, скажем, не теряли попусту времени. Мне кажется, что евреи – это родоплеменное понятие. Не смотрите на меня так! Всё, что было на Земле, – осталось: и рабовладение есть, и феодализм присутствует, и социализм. Я заметила, что сохранившиеся дикие племена удивительно дружно живут в своих сообществах, помогая друг другу и соблюдая укоренившуюся этику. Евреи – тоже такое племя, или несколько племен с удивительно сильным ощущением своей этнической принадлежности, своей этикой и взаимопомощью, которая есть не что иное, как инстинкт самосохранения. Они вписываются в уже существующие структуры различных государств, занимая в них, между прочим, неплохие позиции. И государства тоже выбирают, в Руанду и Бурунди, например, не едут.

– Меня не интересует твоё представление, оно не меняет порядка вещей, а только затуманивает тебе голову. Какой идиот тебе это рассказал! А то, что евреи прошли на своем историческом пути, другим народам и не снилось! – отвечает Тамара, резко сбрасывая с колен укусившего её мерзавца Матросю.

У неё всё продумано и структурно выстроено, и спорить с ней бесполезно. Да и сама тема, где именно: в Древнем Китае, в Индской цивилизации или в Древнем Египте впервые возникла вера в единого бога, – это тема докторской диссертации; пусть диссертанты и доказывают. А я даже не вижу существенной разницы в том, кто главней Христос или Дева Мария, – кровные родственники. Интересно другое: почему китайцы, индусы или египтяне не заседают в американском парламенте, как и в парламентах европейских стран, а потомки Израильского и Иудейского царств заседают и пользуются авторитетом. И действительно ли они сохранили свою идентификацию со времен бегства из Египта?

Я не семитка и не антисемитка, но росла ведь не в вакууме, и с детства знала, что не надо всем рассказывать, какой национальности мамин друг дядя Ося и моя, тоже любимая, учительница немецкого языка Нама Львовна. И как-то я случайно подслушала, что Верховские просили папу замолвить словечко по службе, но об этом ни гу-гу. Потому что могут подумать, что папа помогает евреям, и его больше не пустят в заграничную командировку.

Тамара пишет в своей книге, что узнала про то, что люди делятся на евреев и не евреев, во время войны, когда, бросив свой дом и все дорогое и любимое в этом доме, они покидали Одессу. Это случилось на вокзале, с которого четыре дня невозможно было уехать из-за непрекращающейся бомбёжки. Там ждали своей отправки разные люди, там она и узнала впервые, что «жиды бегут из города». А я узнала об этом раньше нее; я даже ещё в школу не ходила, но знала, что у соседей Давидсонов дети сопливые, потому что они евреи.

По мере знакомства с другими народами и национальностями, населяющими нашу страну и другие не наши страны, вопрос этот постепенно терял для меня свою актуальность, хотя интерес к исторической миссии иудеев остался.

– Выходит, что у евреев всегда сохраняется высокая пассионарность, – продолжаю дискуссию, – потому что они переселяются в те государства, которые в данный момент на пике развития.

– Не морочь мне голову! – кричит выведенная из себя моими теориями Тамара, – я тебе рассказываю, как умер мой отец. А этот бред с пассионарностью здесь ни при чём. В еврейской истории просто не было момента, чтобы можно было расслабиться и завалиться на печи – Обломовых не было, потому что каждое поколение должно было трудиться, чтобы выжить. Слушай про отца!

Она сосредотачивается, как будто читает текст на стене или смотрит кино, и продолжает свой прерванный рассказ:

«Чтобы не маяться от вынужденного безделья, отец помогал людям собираться к отъезду; это было его основное занятие. Людям в такой ситуации всегда помощь пригодится.

День был наполнен делами, общением, иногда перед отъездом люди раскрывались совсем в ином свете: прощали друг другу старые грехи, о которых близкие могли и не подозревать. Мечтали о жизни в свободной стране, думали, как туда добраться; ведь разрешение, в основном, давали только на выезд в Израиль. Кроме того, он постоянно что-то притаскивал в дом. В Одессе это называется шнёверство – когда кто-то подбирает все, что оставляют отъезжающие. Может, продавал их вещи, у него ведь не было работы. Наверное, он о чём-то думал, и грусть часто обуревала его. И вот в один из дождливых осенних дней, когда он долго бродил по улицам, он простудился и слег. Никто не придал этому значения – мама была занята хозяйством, нужно было проверить все заготовки на зиму, которые ставились в подвал, находящийся под домом. Сестра тоже собиралась уезжать и, как всегда, была занята своими проблемами, а её подруга, Ленка Мейзехейнер, которая была оракулом у нас в доме, сказала, что это не опасно. Ляля всегда слушала только свою подругу. Ленка решала, какое платье сшить, стоит ли белить кухню в этом году. Ляля у неё чуть ли не спрашивала, будет ли дождь сегодня. Папа не хотел, чтобы о нем как-то особенно заботились, старался скрыть симптомы. Говорят, что врач предлагал ему лечь в больницу, но он отказался; и никто не мог ему объяснить, что положение может оказаться серьёзным. Конечно, никому не пришло в голову дать мне телеграмму или написать письмо. Он болел около месяца. А когда Ленка Мейзехейнер сказала, что нужно в больницу, было уже поздно. Я в тот момент жила в Гатчине и преподавала в музучилище. У меня было предчувствие, что в доме что-то происходит – ходила на почту, звонила неоднократно, но сестра говорила, что папа и мама здоровы. Это было накануне зимних экзаменов, и бросить учеников в такой момент без особых причин, ты же знаешь, я не могла.

А они с Ленкой по своей глупости недооценивали ситуацию. Когда я освободилась, немедленно взяла билет и поехала. Приезжаю – отец в больнице. Он был настолько нетребователен, что ему все было хорошо. Он не жаловался, а они просто не видели, что он тает. Я не отходила от него несколько дней, он слабел. Мама, которая несла на себе все домашние заботы, из-за этих идиоток не сориентировалась вовремя в ситуации, а когда поняла, уже было поздно. Она плакала, винила себя во всем. А потом, когда его уже не стало, она сказала мне: «Он не заслужил этого, это ты его погубила».

Прекрасная Сара

Сегодня полнолуние, на море безумная красота. Гуляю на закате вдоль моря по нижней террасе, потом спускаюсь на пляж; солнце уходит за горизонт, обрамляя это действо множеством красок; все ярче становится прозрачная луна. Долго смотрю вдаль на дрожащую на волнах лунную дорожку. Запоздалые купальщики спешно собирают свои вещи. Одной на пляже становится страшновато. Тоже собираюсь, поднимаюсь два марша вверх на среднюю террасу, откуда море еще видно. Пройдусь до следующей лестницы, которая ведет на мою улицу. Но темнеет быстро и людей мало, разве что проедет велосипедист или парочка на роликах. Деревья, освещённые поднимающейся с моря луной, бросают длинные черные тени. А что в этих тенях? Становится жутковато, когда попадаешь в тень, слышатся какие-то звуки. Наконец выбираюсь на улицу Лермонтова. Дохожу до кафе, где в следующем году будет Wi-Fi; заказываю кофе с пирожными, сижу и думаю о нашей с Тамарой жизни.

После того, как я дала отпор Тамаре по дороге из театра, когда грозила немедленно уехать, что-то изменилось. И я сейчас достаточно комфортабельно чувствую себя в нашем доме, если, конечно, не принимать во внимание мелкие бытовые неудобства (стараюсь смотреть на жизнь её глазами). После того, как ушла моя мама, никто обо мне так не заботился, как Тамара. Когда я периодически звоню из Петербурга, она в первую очередь спрашивает, как мое здоровье; всегда дает советы, как пережить очередную эпидемию гриппа, предостерегает от хронических заболеваний и жестокости дурных людей. Она всегда беспокоится, чтобы меня никто не обидел: ни мои дети, ни сотрудники или начальство. Она мне говорит… Нет, не буду повторять что именно; просто она говорит так, что я чувствую себя особенной, почти такой же, как она. Иногда она присылает книги, которые мне обязательно должны помочь в разных жизненных ситуациях – одним словом, воспитывает.

Удивительно, что я живу здесь уже почти две недели, просто так, незаметно для самой себя, хотя дома ждут дела. С самого начала что-то внутри мне подсказывало, что быстро я не уеду. Когда я её увидела, сердце сжалось – человек не должен оставаться в старости один. Да, по сути, она и не одна, у неё много друзей; соседи говорят, что к ней каждое лето приезжает кто-то из учеников или родственников. Вот была Оля… Чем ближе отъезд, тем чаще я вспоминаю про неё. С Олей она всё-таки была бы не одна. Но она вычеркнула из своей жизни эту Олю так же, как вычеркнула тротуар, на котором всего лишь в некоторых местах вздыбилась плитка. И теперь она ходит по проезжей части. И в жизни она тоже шагает по проезжей части.

Придя домой, застаю очередную сцену с котом. Кот залез на полку с полотенцами в её крохотной спальне. И она кричит, прогоняя кота полотенцем: «Вон скотина! Попробуй только сюда залезть снова! Тварь! Зёзик никогда никуда не залезал. А этот психический».

Догадываюсь, что Зёзик – это ласковое название предыдущего кота Мурзи. Но на всякий случай не уточняю. Хочу поработать сегодня вечером. Но, кажется, не судьба. Тамара явно не в духе; полнолуние, видимо, на неё действует. Она кричит мне из кухни, что опять дрозофилы на помидорах, которые я, конечно, не умею покупать. Сгнивший кабачок. Удивляется, зачем мне два десятка яиц, о которые она устала спотыкаться. А что мне ещё есть? Здесь моя диета и так изменилась. Мне уже не хочется мяса животного, про которое я ничего не знаю, а мяса животного, про которое я что-то знаю – тем более. И яйца я покупаю не у кого попало, и втайне надеюсь, что они пригодятся в хозяйстве. Но что-то у меня с готовкой не получается. Дома я готовлю, не задумываясь, быстро и, говорят, вкусно. А здесь мы с ней питаемся творогом со сметаной, салатами, фруктами и чаем с бубликами. Вернее, это я ем фрукты, а Тамара ест только вишню.

Я, правда, иногда захожу в кафе и заказываю себе рыбу. Последний раз в кафе я ела потрясающий форшмак из щуки. Здесь щука редкость, не спросила, где они её взяли; понятно, что на рынке, но откуда она была родом?

Наливаю себе чай и выкладываю на тарелку бублики, которые испокон веков пекут на Малой Арнаутской. Тамара усаживается в свое кресло, вытягивает уставшие ноги на стул и начинает.

– Я тебе не рассказывала про сестру матери Сару?

– У меня в голове такая каша из ваших родственников, и ещё хронический недосып, что я просто не в состоянии запомнить, кто есть кто, – отвечаю ей со вздохом, как ученица, от которой требуют больше её возможностей, и совсем не намекаю на причину недосыпа.

Ведь кроме жизнеописаний Тамариных родственников я последние дни каждый вечер перед отходом ко сну слушаю ещё и восточную сказку. Засыпаю теперь систематически в третьем часу, думая о хитром или жадном визире и дервише, который благодаря своей ловкости или уму, или просто везению в конце обязательно разбогатеет и покорит красавицу. Я начинаю думать, что тема везения в восточных сказках – это тоже своего рода психотерапия, потому что засыпаю быстро и с хорошим настроением просыпаюсь.

«Ну как же! Она была необыкновенной красавицей, – продолжает Тамара, поводя своими четко вычерченными черными бровями, – Сара была лилейна. И бабушка её берегла, одевала в сафьяновые сапожки и покупала ей шелковые туфли. Она была старше матери. И ещё до того, как мать познакомилась с моим отцом, к ним стал ходить один студент-медик.

Он был из бедной деревенской семьи, но желание стать врачом было настолько велико, что он рискнул приехать в Одессу и поступить в Медицинский институт. По вечерам или по ночам он часто работал, потому что никто ему не помогал, да мало того, ещё в семье случались всякие проблемы: то болезни, то голод, и ему приходилось помогать им. Он познакомился с Сарой, когда учился на третьем курсе. В это время он жил на квартире на той же улице, где жила семья моей бабушки. Он жил на этой квартире по многим причинам: шла гражданская война, надвигалась разруха, и институт не мог обеспечить всех общежитием и, кроме того, за общежитие нужно было платить. А хозяева, у которых он жил, не брали с него платы, они даже уговаривали его не уходить. Он был парень трудолюбивый и много помогал им по хозяйству. Хозяева были из мещан, уже не первой молодости. Они были напуганы гражданской войной, частой сменой власти и всей той кутерьмой и неразберихой, которые царили в Одессе в начале двадцатых годов, и считали, что молодой человек и к тому же медик может пригодиться. Так оно и вышло.

У этих мещан была дочка примерно такого же возраста, как и студент. Она с детства была инвалидом. Бабушка не рассказывала, какая у неё была болезнь, но она была неизлечима.