Портрет себе на память

Продавщица моментально меняется в лице и разражается бранью. Это не одесситка. Настоящие одесситы такого себе не позволяют. Правильно Тамара говорит – Одесса потихоньку деградирует.

Наконец дохожу до огромного мясного павильона – здесь можно купить все части животных: уши, хвосты, яичники, почки, печень, мозги, которые считались деликатесом (особенно в семьях интеллигенции), когда бывший Советский Союз ещё был на пути к коммунизму. Так и говорили, выстаивая в гастрономе длинную очередь в кассу: «Выбейте мне полкило мозгов». Здесь присутствуют и более редкие части животных типа селезёнки, поджелудочной железы, и, конечно, кишки, которые, как чулки разного размера, развешаны на растяжках – они используются для приготовления домашней колбасы. Впрочем, вопросом про те же пресловутые мозги вас могут тут поставить в тупик: хотите ли вы мозги молодого бычка или взрослого животного – и как тут выбирать? Поражает ассортимент: говядина и телятина, свинина и молочные поросята, баранина, козлятина, нутрия, зайчатина, а уж птицу и не счесть – и домашняя и дикая.

Конечно, Тамара права, Привоз – это необыкновенный рынок; это – пульс, жизненно важная артерия не только города, но и окрест лежащих сел. Но нет в нём такой красоты, как в восточных рынках: например, в Самарканде, Бухаре или в Испании. Например – в Барселоне, где само здание – это архитектурное творение, а торговые ряды с овощами и фруктами напоминают вернисаж – просто галерея импрессионистов. Когда входишь в мясной павильон и видишь живописно разложенные части туш и сыровяленые окорока, хамоны, – нет ощущения убиенных животных, разобранных на части – поражает живописность, невольно вспоминаешь полотна великих фламандцев. А рыбные ряды! – Хочется писать натюрморты. Это не рынок – это музей изобразительных искусств.

Пробегаю по мясным рядам и покупаю парное мясо, по которому я уже успела соскучиться. Еще хочу приготовить вареники с вишней. Я уже заблудилась, Идти до вишни далеко, по дороге запихиваю в свою сумку желтые помидоры, солёные огурцы, персики и примерно килограмм овощей и зелени в ассортименте; с тяжеленной сумкой и ноутбуком за плечами добираюсь до трамвайной остановки.

Вареники

Выйдя из трамвая, прохожу пешком ещё одну остановку – и это с моими-то сумками! У ворот на меня сочувственно смотрит грустный поеденный молью кот Кузя. Вхожу в арку через резную чугунную калитку, открываю нашу парадную дверь «ключом от собора» и потом закрываю её изнутри. Похоже – Тамары дома нет. На кухне два стола и оба они заставлены хозяйственными принадлежностями и кастрюльками, в которых она варит себе и коту. Тут же аккуратно сложенные пакетики, как говорит Тамара «кульки», которые она берёт с собой на рынок, чтобы «грузить» в них куриные ребра с мясом для кота. Я понимаю, что предметы на столах не меняют своего положения годами, поэтому аккуратно расчищаю себе место – и вперед. Отвариваю мясо со специями, раскатываю тесто для вареников.

По возне на лестнице и громким крикам: «Мерзкий кот, обязательно ему тут на ящиках с овощами сидеть нужно. Что тебе, чердака мало? Ты ещё будешь на меня ёршиться, а такой хозяйки, как у Кузи, не хочешь, не хочешь такую мерзавку, как она?!» – я понимаю, что вошла Тамара. Она с сумочкой, зонтом и с огромным пакетом семечек для кормления птиц. Тяжело дыша, она ставит свои кульки на место, вешает зонт, и настает моя очередь.

– Ты что, не соображаешь, что ключ надо поворачивать на три оборота, я могла не войти в дом! – восклицает она, глядя на меня, как на двоечницу, и нервно сообщает последние новости. – Ты видела Кузю? Он совсем плох, нужно его подкормить. И витамины ты, конечно, не отнесла этой заразе. А это что? – вопрошает она, картинно разводя руками, – что ты тут развела?

– Вареники, – отвечаю.

– Что ты понимаешь в варениках! Надо же сначала приготовить вишню, вытащить косточки.

– Я делаю вареники с косточками, у нас так все делают.

– Кто там и что там делает – мне это совершенно все равно; пусть делают, идиоты. Я делаю так, как мне нужно! Ты собиралась работать – вот иди в свой интернет и работай. Дай мне мысочку, я буду чистить вишню, пока ты все тесто не извела.

Вытаскивать косточки у меня, как оказалось, сноровки нет, я только давлю ягоды. Поэтому Тамара готовит начинку, а я леплю вареники. Пока варится пробная партия, я предлагаю Тамаре кусочек ароматного отварного мяса. Но мое внимание и забота не оцениваются – опять попала впросак.

– Ни за что! – говорит она.

– Почему? – спрашиваю, – вы что, совсем не едите мяса?

– Ем иногда, – отвечает Тамара твердым голосом, – но сейчас не буду. Не ясно, как это животное было убито.

Мне что бежать на рынок и спрашивать там, как было убито это животное? Набираю полные легкие воздуха и считаю до пяти, потом съедаю свою порцию прекраснейшего мяса с ароматной горчицей и жёлтыми помидорами, и наступает момент вынимать вареники. Вареники в кастрюле разбухли как клецки. Ничего не понимаю, делаю вид, что все нормально и раскладываю вареники по тарелкам. Тамара пробует и задумывается. Она настолько деликатна в данный момент, что думает не о том, на какой сорт мыла похожи мои вареники, а как мне это преподнести, чтобы сильно не обидеть. Я уже и сама понимаю, что тут что-то с мукой, которую я взяла на полке.

– Что это была за мука? – спрашиваю, обороняясь, – ведь была у меня мысль купить нормальной муки. Помните, когда мы ходили за бубликами и ещё сыра взяли? Я ведь хотела тогда и муки купить, а вы мне не дали!

Тамара, похоже, собирается меня успокоить, хочет что-то рассказать про эту муку. Но теперь это уже не имеет никакого значения. Главное – не дать ей углубиться в историю мукомольных заводов Одессы, начиная с ветряных мельниц, которые появились в Одессе в самом начале 19 века. Быстро собираюсь и иду купаться.

Купание успокаивает и отвлекает. День клонится к вечеру, и не хочется уходить с моря. Море – это моя любовь с детства; часами могу смотреть, как море меняет свой цвет и темперамент в зависимости от настроения неба. Тамара тоже любит море, в юности она много времени проводила на берегу, а купалась редко из-за своего здоровья. Накупавшись, выхожу на верхнюю площадку и направляюсь по тенистой аллее в сторону Приморского бульвара.

Я думаю про Тамару. Эта встреча не случайна. Она явно должна мне что-то сказать, но смогу ли я понять? И что мне с этим делать? Она спешит, видимо времени мало, Тамара, для которой многие ученики стали родными детьми. И я здесь чувствую себя как дома. Неважно, что она переехала в соседний квартал, я ощущаю место, связанное с ней, с её жизнью и каким-то образом – с моей, как говорят, память крови. Хотя кровь у нас разная – но это неважно. Загадочная память, переданная через неё. Мне кажется, что я здесь уже бывала и даже видела все это во сне.

Тамара, которую не любила мать…

Мать её, конечно, любила. Это она разглядела талант в четырехлетней девочке и купила пианино, наделав при этом долгов, за которые семья ещё долго расплачивалась. А какие платья она шила! А шелковые блузки! На фотографиях видно, как искусно они сшиты. Сколько ночей она просидела с иголкой, создавая тонюсенькие петли, рюши и строчки. Я часто разглядываю альбом, когда Тамары нет дома; мне интересно, как она причесывалась, как одевалась. У неё даже были лайковые перчатки. Меня поразила элегантность, а ведь это были послевоенные годы. Что-то тут не сходится…

Да и любовь не всегда приносит счастье тем, кого любят. Не зря же лорд Байрон изрек по этому поводу: «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал. Один жестокостью, другой отравою похвал…». А мать убивала её словом: «язык змеи», – говорит Тамара. Но почему? Послушать её, так она виновата, что родилась в неудачный момент, внеплановый ребёнок. И всю жизнь сокрушается, что мать не сделала аборт – лишняя, ненужная. Странно, но в этом есть доля правды. Есть такие люди, которые всем как бы должны. Но главное, что эти «все» воспринимают их труд и заботу о себе как должное. Ещё и требуют, сердятся, повелевают. И такие гордые натуры, как Тамара, покорно несут бремя неразделённой любви и всегда готовы на подвиги, чтобы оправдать свое существование. Единственное, что утешает, так это то, что у неё потрясающая тяга к жизни.

А может, она явилась на свет, чтобы любить мать; чтобы любить мать так, как матери любят своих детей. В этом мире иногда происходят сбои, и всё может быть перепутано. Но одно ясно – неразделенная любовь наносит травмы. А недолюбленные дети – это диагноз.

С такими грустными мыслями я подхожу к Потемкинской лестнице и поднимаюсь к Одесскому оперному театру. Во-первых, нужно сфотографироваться на фоне театра, он и вправду чем-то похож на Гранд Опера в Париже. Ищу глазами, кто бы мог мне помочь в этом деле. Людей, к которым можно было бы обратиться, немного, наконец, один останавливается. Объясняю задачу: главное, чтобы я была красивая, театр тоже нужен, но это во вторую очередь. Он любезно улыбается и показывает, энергично жестикулируя, что мой телефон ему не нужен. Он что думает, что я хочу продать ему свой телефон? Но через секунду меня осеняет, что это же иностранец. Снова все ему объясняю по-английски, и мы так хохочем, что на фотографиях я получаюсь полной уродиной: то с закрытыми глазами, то с кривым ртом. Но моему фотографу снимки нравятся и фотосессия на этом заканчивается. Собственно, не для этого я сюда шла в своем выцветшем за мое пребывание в теплых широтах сарафане. Я задумала купить билеты в театр.

Приближаюсь к театру, вхожу в боковой вход, афиш много, но все одинаковые – каждый день концерт оперной труппы. Это, конечно наводит на мысль, что даже оперы толком поставить не могут, только концерты. А может, все таланты уехали на гастроли или ещё куда-нибудь. По цене билетов понятно, что шедевров не будет, но театр посмотреть хочется, и ещё думаю, что посещение театра должно благотворно подействовать на наши отношения в целом, поэтому покупаю два билета. До дома добираюсь на автобусе, надо подготовиться к завтрашнему концерту.

Открываю ключом от собора дверь, закрытую на три оборота. Тамара сидит с котом и, повернув ко мне голову, усталым голосом спрашивает:

– Как искупалась?

– Очень хорошо.

– Не выбрасывай гнилые персики в мусорный пакет, на них сидят тонны дрозофил, – продолжает она как бы хладнокровно, но я понимаю, что она скучала.

– Я же тебя предупреждала. И не закрывай полностью дверь в туалет, там на стенке живут особые мушки, маленькие треугольные существа. Они безвредны. Я не знаю, как они называются, но это очень деликатные мушки. Ты заметила, что они треугольные? Я в жизни своей не видела подобных мушек, пусть живут.

Иду разглядывать мух в туалете на стене под потолком – они и вправду особенные: менее сантиметра в длину и в проекции их очертание напоминает равнобедренный треугольник, в основании которого вырезан ещё один крохотный треугольничек.

Матрося, Кузя, ещё бездомные коты, потом птицы и, наконец, мушки – это её мир. Я, наверное, буду такой же одинокой, как она. Наверное, к старости тоже начну кормить голубей, кошек и собак.

– Да, заметила, – отвечаю ей, ставя чайник. – Будете пить чай?

– Я буду пить чай гонсин доктора Ноны, я сегодня устала. Ты знаешь продукцию доктора Ноны? Это очень полезные продукты, мне их открыла одна моя ученица, которая живет в Ливане, когда приезжала погостить.

Тамара сама себе доктор, она читает все газеты про целительство и про народные средства. С врачами у неё отношения сложные, некоторым, она считает, лучше было бы вообще не родиться. Лечится от рака сама. Восемь лет назад её уговорили сделать операцию. Это тоже целая история: как она первые три года отказывалась от операции и даже умудрилась улучшить свое состояние. Сейчас опять есть показания, но она опять отказывается от операции, лечится народными средствами и говорит, что ей лучше. Для поддержания разговора спрашиваю:

– Что она делает там, в Ливане?

– Она вышла замуж за ливанца, который у нас учился, у неё там семья.

– Скучает? В парандже ходит?

– Может быть, но у неё там дом и дети. Муж её современный человек, поэтому она носит только хиджаб – это женский платок. Когда она собиралась уезжать, она приходила ко мне за советом. Ей очень хотелось завести семью, тем более, что отец её пил и она не испытала счастливого детства. Да и красотой она не отличалась, а он парень неплохой. Хотя, конечно, по их законам мужчина может себе позволить больше, чем женщина. Я думаю, что здесь у неё вряд ли могла сложиться достойная семейная жизнь, вышла бы замуж за какого-нибудь пьяницу и тянула бы лямку.

Смотрю на неё и хочу сказать про театр, но слова не вставить, слушаю рассказ о жизни в Ливане. Вспоминаю мусульманский культурный центр, который я сегодня так кстати посетила. Наконец, набираю воздух, чтобы сообщить радостное известие, но Тамара мне говорит:

– Я смотрю, ты все время ковыряешь эту халву, непонятно у кого купленную, непонятно из каких отходов сделанную! Выбрось её немедленно! Я не понимаю,почему люди таким дурацким способом принимают яд. Даже в средние века, чтобы не умереть от яда, многие часто отказывались от яств, подозревая, что они отравленные. А у нас всё наоборот. Люди сами нарываются и ещё детей кормят. Нация вымирает. Раньше такого не было, мы питались простыми живыми продуктами. А какие дети были в нашей семье! Я научила своего племянника Фиму в 7 месяцев петь. Он повторял за мной и ни разу не сфальшивил. А его сестра Римма! Она в десять месяцев рассказывала сказку «Колобок». Правда, картавила, но мы понимали. Я помню себя с полутора лет, но расскажу тебе воспоминания, относящиеся к третьему году моей жизни, как я чуть не утонула в огромной кринке с молоком. Однажды мама пошла в црабкоп…

– Куда мама пошла? – перебиваю её.

– Я думаю, это был центральный рабочий кооператив, – поясняет она, продолжая свое повествование.

Передо мной стоит мой ноутбук, я параллельно умудряюсь работать, поэтому всё остальное пропускаю мимо ушей, а слово црабкоп записываю. Как давно это было, какие смешные слова. Тамара замечает мою невнимательность и окликает:

– Ты слышишь, что я тебе говорю?! Когда ты научишься слушать?! А потом родилась моя сестра. Сестра была очаровательным ребёнком. Ей ещё года не было, когда она рассказывала сказку: «Снесла курочка яичко…», конечно, на своем языке, но мы её понимали. А когда ей было три года, мама однажды ей сказала: «Пойди, отнеси дяде Фиме утюг и скажи ему спасибо». Сестра пошла, постучала в соседскую дверь, дверь отворила жена дяди Фимы, тётя Мара. Она протянула ей утюг и сказала: «А нам не надо, мы не хочим».

– Вот такие были кошки и мышки, – заканчивает Тамара свое очередное выступление.

Ладно, скажу ей про театр утром.

Театр