Портрет себе на память

Я вышла в кухню, являвшую собой довольно жалкое зрелище: чуть больше чем на десяти квадратных метрах, кроме кухни, размещались ещё прихожая с коридором и туалет, отгороженный в углу около входной двери. Окна в кухне не было, поэтому для проветривания входная дверь всегда была приоткрыта, и с лестницы просачивалась прохлада, какая обычно бывает в подъездах старых каменных домов. В узкой части кухни, напротив туалета, на стене была прибита небольшая вешалка – она была пуста, если не считать старого зонта с массивной ручкой и длинной металлической пикой. К вешалке примыкали две этажерки, заваленные пакетиками и хозяйственными принадлежностями, на одной из них обычно отдыхал кот. А над этажерками размещалась та самая газовая колонка АГВ, которая должна была нагревать воду для раковины и душа, находящегося в туалете. Система АГВ доверия мне не внушала. С первой попытки зажечь её я не смогла, но что самое главное, я не могла понять: почему она располагается на противоположной стене, и каким образом вода поступает в туалет и в водопроводный кран через многочисленные трубы, проложенные по стенам и под потолком. Я быстро приспособилась ополаскивать утром лицо холодной водой из крана, а по вечерам обычно мылась в тазике, поливая из ковшечка. Душем, который находился в туалете, мне не хотелось пользоваться. Да и Тамара между делом успела сообщить, что в течение года она уже имела одиннадцать аварий с системой АГВ.

Завершив водные процедуры, я приготовилась ко сну, расположившись на отведенном мне диване через стол напротив её кресла, натянула на себя толстую домотканую простыню, которую по причине непрекращающейся ни днём ни ночью жары, я собиралась использовать вместо одеяла.

Было уже два часа ночи, а мы всё не спали. Закончив свою программную речь, она, наконец, успокоилась и внимательно глядела на меня, загадочно улыбаясь и слегка прищурив глаза. А глаза её – как будто два тоннеля, из глубины которых свет фар выносит целые эпохи. Она много помнила ещё из доисторической эпохи, когда я – как говорила мне мама в таких случаях – ещё птичкой летала. Там, в голодных тридцатых, а потом в полных лишения сороковых осталось её детство. Но она сейчас вспоминала о моём детстве, о моей юности – это была её молодость, наверное, незабываемые годы. Она любила наш дом, любила сидеть с нами за столом и обсуждать крамольные тогда темы об искусстве и свободе. Они часто спорили с папой: папа любил подтрунивать над ней, сводить её идеи к абсурду. Мы все смеялись. Мама прикрывала плотно дверь в коридор, чтобы соседи не слышали разговора, и учила меня с раннего детства: что говорится в доме за столом, нельзя повторять больше нигде и никогда!

Но кроме этого маминого запрета ничто не омрачало моё детство. Солнечный свет лился из огромных окон нашей коммунальной кухни. В лучах солнца часами нежился кот, которого я иногда мучила; была няня и были соседи – и все относились ко мне с уважением, кроме кота, конечно. Мы с мамой часто ездили в Елисеевский магазин или универмаг ДЛТ на Желябова и, несмотря на то, что и там и сям приходилось стоять в очередях, мне нравились эти поездки и нравился Невский проспект – его величественная каменная стать и грязно-блеклые, давно не ремонтированные фасады. Архитектурный пейзаж Невского проспекта, особенно в ненастные осенние дни, напоминал мне чёрно-белые иллюстрации к книжке Самуила Маршака «Мистер Твистер». И я понимала, что на земле таких городов мало, куда бы могло занести Мистера Твистера. Провожая взглядом из автобуса дома, облицованные серым гранитом, я представляла себе, какой бы дом захотел купить «мистер Твистер – бывший министр, владелец заводов, газет, пароходов», после того, как он отказался жить в «Англетере», увидев там чернокожего гостя. Наш автобус сначала делал остановку у гранитного мавританского дома – задания касс Аэрофлота. Ни этот дом, ни угловой гранитный дом, как и любимый мною дом из серого гранита с большими окнами на другой стороне улицы, где располагалось ателье дамского трикотажа, называемое в народе «Смерть мужьям», не подходили. А вот на следующей остановке, в доме Мертенса, где на втором этаже был Дом моделей, мистеру Твистеру наверняка бы понравилось. Кроме мистера Твистера в голове у меня было полно всякой другой чепухи. К тому времени я уже коверкала два иностранных языка, освоила нотную грамоту и «концертировала» под аплодисменты, когда в наш дом приходили гости.

И вот тогда её принесло ко мне каким-то странным ветром, совсем как Мэри Поппинс. Естественно, я сразу же получила указкой по рукам и была низведена на класс ниже, то есть вместо Полонеза Огинского мне пришлось снова переигрывать нехитрые пьески типа «Жили у бабуси два весёлых гуся», чтобы почувствовать гармонию, научиться держать руки и растягивать кривоватые мизинцы, которые с трудом охватывали октаву. Я рыдала – до этого никто надо мной так не издевался. И когда мне, наконец, позволили играть этюды Черни, я колотила по клавишам в исступлении, стараясь попасть в такт метроному, чем оглушала интеллигентных и, в основном, сочувствовавших мне соседей.

Когда я подросла, образ Марии Израйлевны, как я её тогда называла, мне обычно представлялся выплывающим из осеннего тумана или снежной бури. Она всегда спешила, у неё было много забот: учёба в консерватории, преподавание в училище и частные уроки. Бывало, что мы вместе ходили в филармонию. Иногда она доставала билеты на «редкого» исполнителя. Я ждала этих концертов с нетерпением – в такие моменты она излучала особую энергию. Она одевалась просто, но и в одежде, и в прическе, и в нехитрых украшениях всегда присутствовала цветовая гармония, и этим она выделялась на фоне общей серо-чёрной массы. Мы встречались у входа, и я каждый раз боялась, что она опоздает. Она неизменно появлялась в последний момент и, поправляя растрепавшуюся копну пышных подкрашенных хной волос (наверное, у неё уже тогда была седина), подталкивала меня – скорей, скорей, ещё надо успеть в гардероб. Когда мы потом бежали вверх по лестнице, внутри у меня звучал большой оркестр, обязательно с барабанами и литаврами, и как будто дирижер взмахивал палочкой в такт нашим усилиям на марше лестницы.

Я тоже её изучаю: морщин у неё мало, щёки не провисли, а наоборот – кожа натянулась на широких выступающих скулах, и от этого она кажется моложе. Она называет много имен – это имена её родственников, учеников и просто знакомых. Время от времени меня это утомляет и я клюю носом. Я не могу ни запомнить их, ни понять взаимосвязи между ними, даже не могу вспомнить большую часть её учеников, которых должна была знать по музыкальной школе – ведь прошло столько времени! Хотя некоторых помню, особенно тех, кто помогал ей при частых переездах с одной квартиры на другую. Сколько квартир она сменила в Ленинграде! И это с книгами и пианино. Мне интересно узнать, как она жила после того, как выучила меня и вскоре исчезла с моего горизонта, а потом внезапно уехала в Одессу навсегда.

В большой комнате на всех четырех стенах картины в старых рамах, конечно, репродукции. Из простенка между окон ко мне направляется знаменитая «Шоколадница» Лиотара. Когда Тамара утром приносит чай и мы садимся за стол, я всегда смотрю на шоколадницу. Она создает настроение. Откуда все эти репродукции? Хочется узнать историю каждой вещи. Но даже, когда я ничего не спрашиваю, меня заливает потоками её красноречия. И я стараюсь не задавать лишних вопросов, иначе мы не выйдем отсюда до зимы.

На боковых стенах пейзажи Левитана, а в уголках и над небольшими старинными столиками – картинки малого формата: акварели, рисунки, вышивки. И ещё одна, совершенно необычная картина, наверняка польского художника. Это я определяю моментально, и это действительно так. Открытый рояль, за роялем в полумраке квартет, и люди, сидящие в импровизированном партере, самозабвенно слушают музыку. Мужчина с острой бородкой вытянулся вперед, положив руки на спинку переднего стула, словно ловит растворяющиеся в воздухе пассажи. Рядом женщина, опустив голову на вытянутые руки, тоже опирается на спинку стула, словно пытается вздохнуть после того, как заставила замереть свое сердце, уносясь куда-то со звуками музыки.

– Ты поняла-а? – спрашивает Тамара, загадочно улыбаясь.

Меня внезапно осеняет, как будто подсказка приходит из её головы.

– Они слушают Шопена.

– Конечно, милочка! Это 2-ой концерт Фа минор, – радуется она и продолжает, – я не знаю, чья это картина и когда она была написана, ты должна помочь мне, узнай все, что сможешь.

Я обещаю. Для этого делаю фотографию картины. Но тот мой учитель, который смог бы найти ответ на этот вопрос, уже там – далеко. Может, он и слышит меня, но только я его не слышу. Вздыхаю и перевожу взгляд на акварельки.

Увидев, что акварельные пейзажи над столиком с её безделушками привлекли моё внимание, она рассказывает историю о студенте Академии художеств, который однажды встретил на Василевском острове высокую худую девушку в ярком платье и просил её стать его моделью, музой и возлюбленной. Конечно он, как и многие другие, получил отказ, но стал другом, и когда она в очередной раз уезжала в отпуск домой, подарил ей эти пейзажи.

Я узнаю её манеру складывать книги на стулья и вешать одежду на спинки стульев и не могу оторваться от дорогих её сердцу предметов.

Я уже совсем осоловела, кутаюсь в свою домотканую простыню, но Тамара, видно, ещё не собирается отходить ко сну.

– Хотя мама меня не любила, – говорит она невозмутимо, – она считала нужным учить меня музыке с четырех лет…

Я вздрагиваю при этих словах, но сейчас мне не хочется выяснять, почему мама её не любила, и как вообще такое могло быть, хотя слышу это уже не в первый раз. Ещё в детстве я знала, что у Тамары была красавица-сестра, которая к тому же проявляла большие способности к математике, а она, Тамара, была не оправдавшим надежды ребёнком. И ещё тогда меня возмущала эта несправедливость. Потому что это она, со своей непримиримостью ко злу и тонким чутьем к красоте, научила меня отделять семена от плевел. И когда она в очередной раз нарочито вставляет в рассказ о своей сестре, благополучно отбывшей в Америку двадцать лет тому назад, фразу: «Ты понимаешь, я ведь не должна была родиться, это просто недоразумение», – я перевожу разговор на другую тему.

– Я раньше писала вам на улицу Воровского, и номер дома был другой.

– Сейчас, лапочка, всё объясню, – неожиданно легко переключается Тамара. – Конечно, у меня была большая квартира, где мы раньше жили всей семьей, и кухня с окном, но я её поменяла по двум причинам. Во-первых, зачем мне такая большая квартира? И, во-вторых, – Оля. Но, впрочем, это не так важно. А историческое название улицы, на которой я живу, – Малая Арнаутская, и я рада, что она опять стала Малой Арнаутской.

Тамара поднимается из кресла и поворачивается к окну с широким подоконником, заваленным книгами, статуэтками, какими-то коробочками и сухими цветами. Поправляет не задернутую штору, и задумчиво произносит:

– Я вижу, лапка, ты уже совсем спишь. Спи, я тебе завтра всё расскажу.

Старый двор

Утром, досматривая сон, в котором фигурируют незнакомые персонажи из услышанных вчера рассказов, я чувствую, что Тамара уже на ногах, но глаза не открываю. Потому что в моем сознании происходит процесс, похожий на повторение урока перед школой, а именно: совершенно спокойно и в полной сосредоточенности систематизирую свои представления о Тамариных котах. Сначала был потрясающий кот Мурзя, который играл на фортепиано (хорошо, что Тамара не преподавала виолончель); у дома сидел кот Кузя, которому я должна дать витамины, чтобы он снова стал персом; и уже открыв глаза, я понимаю, что в настоящий момент на кухне происходит кормление кота Матроси, подкинутого за Тамарины грехи.

Она кормит кота курицей с геркулесом, как советовал ветеринар. И ничего другого ему не полагается. Матрося иногда капризничает, требуя разнообразить меню, поэтому она по обыкновению лично стоит рядом и, как только кот отрывает морду от недоеденной каши, начинает назидательно, но ласково, вещать о пользе такого питания. Кот вроде как морщится, но перечить не смеет, и завтрак продолжается. После принятия пищи Матрося издает несколько громких горловых звуков, совершенно непохожих на мяуканье, и с поднятым хвостом проносится по периметру комнаты к своему стулу, покрытому накидкой, где он долго не задерживается, а обследовав местность вокруг, вылетает на лестницу через всегда приоткрытую кухонную дверь.

Мы так поздно легли, что я ещё немного повалялась бы в постели, но завтрак уже на столе, и мне приходится подниматься. Она пьет чай с бубликами, а для меня стоит миска творога, сметана и огромные ягоды чёрной смородины (как говорит Тамара, размером с вишню). Пока я думаю, как лучше смешать эти ингредиенты, она изучает меня, собираясь начать свой новый рассказ. Наконец, по её лицу я понимаю, что план утреннего рассказа готов, и на море я пойду позже, может даже значительно позже.

Немного приосанившись и набрав в легкие воздуха, она начинает.

– Тебе интересно, почему я переехала? Переехала я потому, что поменялась. Прежний дом стоял на углу Канатной. Перекресток стал очень шумным, и зачем мне эта их загазованность. Только здоровье портить.

– А Оля, кто такая Оля? Расскажите про неё, – спрашиваю с любопытством.

– Она из Прибалтики, – говорит Тамара с каменным лицом, – она сама меня нашла, и мы с ней несколько лет плодотворно работали. Она очень талантливый педагог; она хотела переехать в Одессу, потому что в Эстонии, где она жила, ей не давали творчески работать.

– Вы поменялись, чтобы купить ей квартиру?

– Ну да, я немного помогла, но ей все равно средств не хватило, залезла в долги. Квартиру она сдавала, а когда приезжала – жила у меня. Я ни о чем не жалею, – произносит она, резко вскинув голову и уставившись на меня широко раскрытыми глазами, словно показывая, что разговор закончен. Но я продолжаю своё наступление.

– А где сейчас Оля?

– Наверное, в своей Прибалтике, – неохотно отвечает Тамара, как будто вопрос ей неприятен и, слегка прищурив глаза, вытягивает шею, словно хочет вдохнуть проплывающую мимо струю волшебного эфира и перенестись в свой дом на углу Канатной и Малой Арнаутской.

«Я любила наш старый дом, – говорит она, как будто продолжая прерванную мысль. – В нашем дворе было шестеро соседей. Гриша и Яшка с первых дней войны ушли на фронт. Весельчак Гриша так и не вернулся. А Яша прошел всю войну, он был большой умница: у него тогда уже было техническое образование, и он-таки дослужился до командира взвода. Он отличился при обороне Одессы.

Говорят, что евреи не сражались, – продолжает она задумчиво с грустной улыбкой и, резко меняя тон, добавляет, – ещё как сражались! А куда им было деваться, когда пришли немцы и убивали их семьи? Это действительно была битва не на жизнь, а на смерть. Немцы после себя не оставляли ни одного еврея.

А ещё, дорогуша, в нашем дворе жила одна женщина, она была украинка или молдаванка. Её все звали Мадам Скарбон. Она была красива, не первой молодости, и очень следила за собой. Говорили, что она раньше пела, может даже в Одесском театре, но карьера певицы не сложилась, поэтому она иногда давала уроки музыки. Надо думать, что в то время мало кто мог платить деньги за уроки музыки.

По утрам кто только не заходил в наш двор: сначала молочница, потом булочник, мясник, продавец сладостей – мы покупали у него петушки на палочке, за ним сапожник, точильщик, лудильщик, который чинил старые кастрюли и чайники. Да ещё уйма всякого народу – не скучно было. Однажды летом у нас гостил кукольный театр. Кукольный театр ходил по дворам, а мы за ним – смотрели представление по пять раз в день. Мама давала деньги, и мы покупали леденцы или петушки.

И каждое утро эта женщина выходила на балкон в своём шелковом китайском халате и спускала со второго этажа в ведерке деньги, а молочница наливала ей свежей сметаны в крыночку, которая тоже была в ведерке, потом она точно так же брала бублики.

Муж мадам Скарбон, кажется, был румын, но он не жил здесь постоянно, а появлялся набегами. Поговаривали, что он был связан с контрабандой. А рядом во флигеле жила бедная девушка, которая убирала у певицы. Она была круглая сирота – мать её мы не знали, говорили, что она умерла давно, а отец допился до чёртиков и повесился. И в эту девушку влюбился сын мясника тоже с Малой Арнаутской. Мясник не мог допустить, чтобы его единственный сын женился на нищей. А девушка была неплохая – скромная и воспитанная. Мадам научила её петь, а голосок у неё был просто ангельский. Скарбон уговорила мясника и приготовила бедной девушке приданое: отрезы на платья и украшения, которые ей самой были не нужны»

– Добрая женщина? – спрашивает Тамара.

– Я думаю, что добрая, – отвечаю неуверенно, подозревая подвох в её вопросе.

– Так вот, – продолжает она, делая шумный вздох, – во время войны, когда в город пришли немцы, эта женщина специально пригласила их разместиться в её большой квартире, они заняли ещё и другие квартиры – тех, кто уехал в эвакуацию, например, нашу. Она рассказала, в каких квартирах остались евреи. Немцы всех нашли и всех расстреляли прямо в доме. Хорошая женщина! Видишь, как бывает!.. Это жизнь…

– Но вы же были в эвакуации, может, совсем и не так все было, – пробую возразить. Но возражения не принимаются. Тамара насупила брови и приготовилась к бою.

– Так, милочка, именно так всё и было! Евреев жестоко расстреливали, а оборону Одессы держали те же евреи, спасая свои семьи от полного уничтожения немцами и румынами. Бои были жестокие, хорошо, что Черноморский флот вступился за Одессу, им командовал адмирал Жуков, вот только имя его не помню, он потом возглавил оборону Одессы. На базе Одесского фронта был сформирован Южный Фронт, а потом Украинский. Я не могу вспомнить, кто командовал объединенным фронтом… ты, случайно, не помнишь?

Я случайно не помнила про войну и чувствовала неловкость за то, что не потрудилась хотя бы запомнить страницы из учебника истории, которые были страницами её жизни. Кроме того, что мы учили в школе, я в юности прочла несколько книг о войне, но с годами всё меньше и меньше интересовалась этой темой. Конечно, такие имена, как например, маршала Жукова и маршала Рокоссовского остались в памяти, но Тамара имела в виду другого Жукова – контр-адмирала. Она много знала про войну, помнила имена и даты, рассуждала о стратегии Сталина, оценивала его решения и даже цитировала, что писали в газетах в то время и что говорили люди. Эта тема её разволновала, она встала со своего кресла и, уставившись в неведомую даль, стала расхаживать по комнате. Она также складно излагала биографии политиков, как когда-то давала нам музыкальную литературу. Постепенно она дошла до Сталина. Сталин, в её понимании, был противоречивой фигурой, а Ленин, который отдал Донбасс, Харьков и Северное Причерноморье и которому было всё равно в какой стране делать революцию (главное – чужими руками), был последним негодяем, и, как она выражалась в подобных случаях: «его нужно было повесить сразу при рождении».

Хотя я уже давно поняла, что Ленин был страшным злом, неизвестно за какие грехи посланным России, меня удивило такое дикое высказывание. Я смотрела на неё с вытаращенными глазами и думала: «Что это? – непримиримость идеалистки, или это приходит с возрастом, когда уже кажется, что ты знаешь, как всё должно быть устроено; когда беспокойная совесть порождает желание объяснить людям свое мировосприятие, а попросту – как правильно жить. А может и вправду «блаженны нищие духом», то есть, те, кто никуда не суётся и никого не осуждает, а принимает естественный ход событий».

После небольшой паузы она вдруг вспоминает, что ещё не всё рассказала о своём доме. Осталась ещё одна история. Она подходит к окну, немного медлит, поворачивается к зрителям (то есть к нам с котом, которого ей пришлось скинуть с колен) и медленно выходит как бы из глубины сцены. Лицо её спокойно, на губах застыла улыбка.

«Ты говоришь, тяжелая женская доля. А что ты знаешь про женскую долю! Про женскую долю знала твоя мать, которая прошла войну и потеряла многих своих близких. Потеряла своего первенца. А у вашего поколения не доля тяжелая – а сплошной пир во время чумы!