Портрет себе на память

Потом прочтет и будет в очередной раз вправлять мне мозги: «Ты ничего не понимаешь! Ты Одесу не чувствуешь. Рынку 200 лет, оттуда всё и начиналось, а ты – бабушки, дедушки».

Но ведь я не про рынок пишу. Я пишу про неё – пишу портрет себе на память.

Виля и его род

Придя домой, мы все раскладываем: кабачки, баклажаны, лук, картошку, помидоры «бычье сердце», вишню – для неё, черешню и персики – для меня, а также ставим в холодильник творог, сметану и сливочное масло.

Мы устали, пьем чай. Тамара позволяет напоить себя чаем. При этом она подбадривает меня: «Лей больше кипятка в чашку, не жалей, лапка"

После чая я лежу на диване, проглядываю местную еврейскую газету и вдруг слышу какую-то возню в кухне. Заглядываю туда – она грузит в свою сумку на колесах два четырехлитровых пластиковых сосуда, – собирается в поход за родниковой водой. Я моментально меняю халат на сарафан, причесываю волосы и демонстрирую ей свою готовность. Она грозно вопрошает:

– Куда это ты собралась?

– С вами пойду за водой.

– Никогда! – отвечает она, – ты мне не нужна. Мне одной проще, я дойду до угла, возьму трамвай – и всё. Мне не нужно, чтобы ты устраивала мне истерики. Я как ходила по дороге, так и буду ходить, и не тебе меня учить. Дорога – для всех!

Вопрос решен, возражения не принимаются. Она мягко выталкивает меня из кухни в комнату, выбирается со своей груженой пластиковыми бутылями колесницей в вестибюль, как обычно натыкается пару раз на ящики с запасами, и через минуту я уже слышу, как она запирает ключом дверь со двора.

Я наказана. И пусть. Собираю свою сумку и иду на пляж. По дороге размышляю, как это я не смогла договориться с ней о совместных действиях по части обеспечения нашего быта – чувствую себя неуютно. Когда я ехала сюда, думала, что, как все дети, навещающие престарелых родственников, «натаскаю воды, починю крышу и дров заготовлю». Я даже была уверена, что мой скромный труд может пригодиться в этом доме. А теперь выходит, что все крутится вокруг меня. Я никогда не занимаюсь уборкой, она ужасно злится, если я хватаюсь за тряпку, ей не нравится, когда я что-то покупаю; приготовление еды, кроме салата, тоже не приветствуется. Топлю в море свои тяжелые мысли и надеюсь, что ей помогли войти в трамвай и уступили место около двери, и даже представить себе не могу, как она обычно добирается обратно с полными баклагами…

Вечером опять сидим за столом.

– Куда ты так смотришь? – спрашивает Тамара.

– Это чья фотография у вас в серванте? Мужчина симпатичный.

– Это Виля, мой двоюродный брат. Его уже нет, он умер рано от наследственного заболевания. Он при Хрущеве был директором завода. Его уважали все: и рабочие, и высшее начальство – он был большой умница, отличный специалист и исключительно честный человек. Виля прошел путь от простого рабочего, он был прекрасным инженером по мукомольному оборудованию. Однажды его послали в Монголию, чтобы обсудить план строительства мукомольного завода в Монголии. Наши собирались продать туда советское оборудование. Но Виля съездил, изучил вопрос и пришёл к выводу, что монголам дешевле покупать готовую муку, чем строить завод и молоть пшеницу, которую они будут привозить из-за границы. Так и сказал им. Хотя на контракте с Монголией он мог бы хорошо заработать. Вот такой он был порядочный человек.

– Хочешь, я расскажу тебе его историю?

Я уже не знаю, хочу или нет. Придётся внимать и запоминать имена, чтобы случайно не задать глупого вопроса, выдающего мою невнимательность. Несмотря на то, что мне интересно, я периодически подремываю, как, впрочем, и все «слушатели». Тамара в хороший день, когда я мало работаю, наговаривает порядка пяти-шести часов. Рассказывая о своей семье, она пробуждает в моей памяти другие истории – истории моей собственной семьи и людей, с которыми меня сводила жизнь, которые тоже могли бы стать предметом повествования. Они, как падающие звезды, ярко вспыхивают в моем воображении и быстро гаснут, оставляя тающий след в облаках; у них нет той силы, которая присуща её воспоминаниям. Пока я раздумываю, Тамара начинает:

«Виля, которого ты видишь на фотографии, был женат на Берте. Берта была женщиной необычайной красоты. Она была скромна и даже немного застенчива. Её красота струилась изнутри и придавала её движениям и манерам величественное спокойствие и грациозность. Я должна тебе сказать, что женщины Одессы – это особые женщины, настоящие. Они никогда не позволяли относиться к себе как-нибудь; в Одессе женщина – это королева. Так вот, Берта была королевой.

Родителями Берты были Лазарь и Рива. Рива жила в Одессе и была дочерью инженера. А донжуан Лазарь был родом из Вильнюса, но мы о нем мало что знали. В Вильнюсе, несомненно, осталась его довоенная семья. Он, очевидно, побывал в плену, но никому об этом не рассказывал. Думаю, что в Литве он после войны был объявлен без вести пропавшим. Ему нельзя было возвращаться, его бы посадили в тюрьму, как человека, прошедшего плен. А в Одессе он устроился; таких доносчиков, как в больших городах или в той же Прибалтике, в Одессе никогда не было. Но, естественно, его историю никто не знал. Он повадился ходить в семью Ривы, хотя был значительно старше, а Рива была в расцвете своей красоты. Она молчала, но он не отступал. Тогда он сказал, что если она не выйдет за него замуж, он сведет счеты с жизнью; она в конце концов согласилась, и они вскоре поженились. Рива родила ему четверых детей, но хозяйства вести так и не научилась: дом был неряшливый, готовила она из рук вон плохо, за собой тоже не следила. Вот так бывает в жизни! Красавица превратилась в неряшливую простушку. И Лазарь стал повторять, что чем жить с такой непутёвой женой, лучше уйти к калеке. Так оно и вышло. Он ушел к женщине, у которой одна нога была короче другой.

Один из мальчиков после ухода отца сошел с ума, а Берта не порвала с отцом, приходила в его новую семью, подружилась с его женой и её дочерью. Можно сказать – прижилась там.

Лазарь был очень талантлив, он рисовал. Наверное, скучал по краю, где вырос, и по своей довоенной семье. Его картины и рисунки оказались в нашем доме, я потом их передала в музей.

Так вот эта самая красавица Берта, на которой женился Виля, после свадьбы тоже перестала следить за собой, как и её мать, дом тоже её мало интересовал. Они жили в достатке, но она была ленива и характер у неё был скверный. И бедный мой Виля не находил дома семейного уюта, тепла и даже любви. Она считала, что отношения с мужчиной можно иметь только для того, чтобы завести детей, и ни в какую. А найти женщину на стороне ему не позволяла порядочность. Когда в день смерти она пришла к нему в больницу (дома она не желала за ним ухаживать) и поняла, что часы его сочтены, она упала в обморок. Виля собрал последние силы и позвал врача, чтобы её привели в чувство. Он думал не о себе в тот момент, он думал о ней. И Виля умер только после того, как убедился, что его супругу привели в чувства и ей ничто не угрожает. Ему было всего сорок пять.

У Вили с Бертой было двое детей. Красота матери передалась одной из дочерей – Циле. Она была утонченно красива и скромна. Её необыкновенная красота, – продолжает Тамара, изображая в воздухе красоту Цили своими тонкими пальцами, – привлекала людей, но она была очень застенчива. У неё было особое свойство: когда вокруг неё оказывались мужчины, глаза её делались глубокими как океан, зрачок как бы проваливался в глубину, излучая неземной свет; мужчины, которые приближались к Циле, чувствовали исходящее от неё поле; они, как птицы, обжигались её огнём и влюблялись безумно. Когда она училась в институте, один из профессоров подарил ей редкую книгу – на титульной странице он сделал надпись: «В знак преклонения перед женской красотой». Циля потом стала женой банкира. Но вот странно, у такой красавицы не было детей».

Может, я циник, но представляю Цилю просто страстной женщиной, которая в силу своего воспитания и традиций еврейской семьи старалась всякий раз подавлять свои чувства. А приближение мужчин её так волновало, что внутри все кипело, излучая в инфракрасном диапазоне, где и зависали её жертвы. Детей, наверное, не было по той причине, что, ещё учась в институте, она могла сделать аборт и, естественно, никому об этом не рассказывала, как все скромные девочки. Ведь замуж за банкира она вышла, закончив учебу и ещё проработав некоторое время – лет, наверное, в двадцать пять, не раньше. Это было в конце восьмидесятых или даже в начале девяностых. Мне трудно поверить, что такая красавица, сжигаемая внутренним огнем, в то время мучила себя затворничеством. Но мы с Тамарой часто видим предметы под разным углом. Жаль, что она не верующая, если бы она посещала церковь, там наверняка бы случались чудеса; а каким бы она могла стать проповедником! Но я это все думаю про себя и, конечно, не перебиваю её своими глупыми комментариями.

Тамара глядит в пространство, как будто смотрит кино про Вилю и Цилю и пересказывает его мне.

«Банкир купил прекрасный дом, – продолжает её голос за кадром, – он создал все условия для своей любимой жены, а прибавления в семье все не было. Десять лет он водил её по врачам – и никакого толку. Отдыхать они обычно ездили за границу. Он лечил её на лучших курортах и в лучших клиниках Германии».

Я наливаю себе чашечку чая, устраиваюсь с ногами на диване, а блюдце с халвой тихонько ставлю на стул перед собой так, чтобы Тамара его не видела из-за стола. Она кидает на меня строгий взгляд, как бы концентрируя мое внимание, и продолжает:

«И вот однажды они поехали отдохнуть на хутор в совершенно дикое место. Остановились в деревенском доме, хозяйка была очень гостеприимна, готовила им, приносила парное молоко. Она каким-то образом догадалась о бесплодии молодой женщины и предложила свести её к местной знахарке. Знахарка ничего не спрашивала, никаких особых действий не производила, просто положила ей руки на живот и пошептала что-то себе под нос. Циля не придала этому особого значения и быстро забыла. Но прошло немного времени, и она забеременела и родила сначала мальчика, а через некоторое время и второго ребёнка – девочку. Это мои внучатые племянники. Мальчик был здоровым, а девочка родилась без одного глаза».

– Как это без глаза? – спрашиваю, чуть не подпрыгнув на диване.

– Так это! Врачи говорят, что глаз просто не развился в чреве матери. Ей сейчас ещё только пять лет. Родители ей оставляют длинные кудряшки, которые закрывают половину лица. Она похожа на ангелочка и очень талантлива – у неё прекрасный слух и она замечательно поёт. Мы её не утомляем музыкальной грамотой, врачи говорят, что нельзя напрягать.

Удивительно, как бесстрастно она всё это рассказывает, как близко в её рассказе стоят фразы типа «умереть от любви» и «уйти к калеке». Я вытаскиваю из-под стола альбом. Мы находим чёрно-белые фотографии Берты и Цили, они и вправду были библейскими красавицами. А фотографию дон-жуана Лазаря не удалось найти. Наверное, это неспроста, он ведь всю жизнь скрывал свое настоящее имя.

Я собираюсь спать, медленно раздеваюсь: мысль об ангелочке с одним глазом не дает мне покоя. А вдруг это и есть первозданная гармония: красота и уродство, как инь и ян. Ведь в определенный период времени красавица мать и уродливое дитя были одним целым. Значит, лицо или тело – это только абажур, под которым может гореть свеча или электрическая лампочка, а может и ничего не гореть. Тамара это знает давно, может, с самого начала. Это сакраментальное знание и есть её ключ к окружающему миру. А, может, бесплодие было знаком, защитой, чтобы не родился неполноценный ребенок.

Пора укладываться, кот уже давно спит на Тамариных руках; когда она жестикулирует, Матрося потягивается, и меня от этого ещё больше тянет в сон. Уже укладываюсь и вдруг слышу:

– Что ты там теребишь? Что это у тебя? Крестик? Ты что, веришь в Бога? Ты же образованная женщина!

Я просто ошарашена. Как она не боится? – Сама, что называется «под богом ходит». Я распутываю тонкую золотую цепочку, завязавшуюся в узел вместе с висящим на ней крестиком. Цепочка поддается, но крестик выскочил из замка и куда-то упал. Я ищу его около дивана, на диване. Тамара делает вывод:

– Вот видишь, исчез, значит тебе это не надо.

– Я удивляюсь, как вы можете так говорить, – отвечаю, глядя на неё с укором.

Но это Тамару не смущает. Я, наконец, нахожу свой крестик. Но молчу. Думаю про девочку: она, наверное, все видит в тумане. Вот кому лучше было бы не рождаться, но думаю, что Тамара тут со мной не согласилась бы – они все её очень любят и берегут. И вдруг вспоминаю Вилю, который умер от какого-то наследственного заболевания. Вот оно в чем дело.

От Большой Арнаутской до Привоза

Малую Арнаутскую я уже освоила, теперь хожу по Большой Арнаутской. Здесь дома, пожалуй, посолиднее; некоторые перестраивают, есть и совсем новые в стиле модерн. Прохожу мимо свадебного агентства «Мендельсон и сыновья» и почему-то вспоминаю не свадебный, а также хорошо известный траурный марш Мендельсона; может, слово «агентство» у меня ассоциируется с похоронным агентством. Тамара говорит, что это не случайно. Оказывается, что есть такая еврейская традиция отмечать богатые свадьбы на кладбище. Ещё до революции и потом тоже, когда в городе случались эпидемии, моры или стихийные бедствия, в этом обвиняли евреев. Такие периоды длились иногда по несколько месяцев, а люди жили и не только умирали, но ещё и женились. Если в это время играли свадьбы, то евреи устраивали их на кладбище и просили своего бога Иегову, чтобы никогда не было пожаров, эпидемий и войн. Богатые евреи иногда устраивали на кладбище шикарные свадьбы, никого не смущая и не вызывая зависти у бедных соседей.

Я здесь много узнаю о жизни евреев, прохожу подготовку для поездки в Израиль. Я легко вписываюсь в их общество, потому что быть Тамариной ученицей – это быть Тамариным ребёнком. Меня соседи по двору так и воспринимают, и все ко мне доброжелательны, потому что доброжелательны к ней. Это очень важно. Она могла бы поменять свою квартирку на двухкомнатную в современном доме, где была бы кухня с окном и горячая вода, а не эта беда – АГВ. Как справедливо заметил таксист, подвезший меня с вокзала: квартира на Малой Арнаутской денег стоит. Но даже если бы у неё было больше сил, она не стала бы заниматься обменом. Однажды она мне сказала: «Ты должна понимать, что люди разные, и в некоторых домах живут некультурные люди, которые могут тебя обидеть или унизить только потому, что ты еврейка».

Сегодня по Большой Арнаутской иду за двумя мужчинами: один – лет тридцати пяти – довольно упитанный с толстыми ягодицами, в черных брюках, белой рубашке и чёрной кипе, прикрывающей его затылок. Кипу часто называют ермолкой – это российское название XIX века, транслитерированное на идиш (ярмлкэ). Я здесь часто встречаю «настоящих» евреев – несмотря на жару, они одеты в черный костюм, на голове шляпа с плоскими круглыми полями, которую надевают на кипу. Именно так одет другой мужчина, который заметно старше. Они обсуждают какие-то проблемы, вальяжно жестикулируя руками. У того, что в ярмолке, из карманов брюк торчат веревочки, по четыре с каждой стороны. Они называются цицит. В Торе целый закон посвящен тому, как носить эти цицит. Тамара говорит, что тот, у которого брюки с цицит, редактор еврейской газеты. Она сразу узнала его по моему описанию – Одесса город маленький. Она затеяла с ним тяжбу и жалобу на него передала раввину; хотя Тамара в бога не верит, но раввина признает как должностное лицо. Предметом тяжбы является редакционная статья в еврейской газете, дающая неправильное представление о взаимоотношениях русского и еврейского народа во время второй мировой войны. «Как он мог такое написать?! – возмущается она, и её подведенные черные брови поднимаются, – у меня много примеров того, как евреи, русские и украинцы сражались за Одессу плечом к плечу. Я знаю, как прятали евреев, когда пришли немцы. А он мальчишка! Я добьюсь, чтобы его сняли», – нервно постукивает она пальцем по столу. Раввину придется туго – Тамара не отступит.

Дохожу до Ришельевской и, проходя мимо Арабского культурного центра, вдруг вспоминаю, что никогда не была в мусульманском храме. Уже несколько дней приглядываю это красивое белое здание с зеленым, как бы сплющенным, куполом и длинными резными окнами. Оно не похоже на классические мусульманские мечети с голубыми высокими куполами; нет тут ни минаретов, ни звезд – всего два этажа. Рассматриваю здание, думаю, как бы войти туда, и вдруг ощущаю внутренний дискомфорт – это молодой человек, одетый, несмотря на жару, во все чёрное, которого я сначала приняла за случайного прохожего, пристально глядит на меня. Я под прицелом – это страж храма. Направляюсь к входу – он за мной; тогда спрашиваю, можно ли посетить культовое учреждение. Он провожает меня в вестибюль, где выдает мне черные грубые носки, которые я надеваю на босые ноги, и черный плащ до пят с капюшоном, в котором я должна утонуть, чтобы не было видно, что я женщина. Вид как у куклуксклановца. То поднимаясь, то спускаясь по лестницам, осматриваю пустые молельные комнаты, расписанные цветочным орнаментом. В самой большой зале потолочный фриз и ограждение балкона гармонируют с орнаментом, все очень тонко продумано, но, на мой взгляд, избалованный созерцанием фресок и икон, – пустовато. Может, здесь и хранятся какие-нибудь святыни, типа древних манускриптов, но мне ничего такого не показывают – только голые стены. Спросить не у кого, такое впечатление, что я здесь одна.

Продолжаю прогулку по Пушкинской. Здесь совершенно особые дома; в основном эклектика: крошечные дорические капители соседствуют с ротондами в стиле барокко, попадается модерн девятнадцатого века, и везде много лепнины. И вдруг в недоумении останавливаюсь, не могу оторвать глаз: на углу улицы Бунина стоит ярко розовый дом, похожий на кремовый торт. Это гостиница «Бристоль», как утверждает путеводитель – «самый роскошный отель Европы» (который, естественно, находится в Одессе), где останавливались многие знаменитости. Балкончики и эркеры увиты множеством лепных элементов, колонн, фризов, бордюров; огромный балкон над входом поддерживает изящная парочка – атлант и кариатида, а в нишах второго этажа скульптурные бюсты – не хватает только большого розового банта. Такое впечатление, что все эти архитектурные излишества добавлялись заботливой рукой хозяина, движимого одним желанием – украсить свой дом не хуже других.

В конце концов, я все-таки дохожу до интернет-кафе, которое, кстати, мне помогла найти Тамара. Она обычно звонила из этого кафе сестре в Америку, и вдруг её осенила догадка, что мой интернет и её международный телефон могут быть как-то связаны. За компьютерами в небольшой комнате обычно сидят три-четыре человека. Я всегда заказываю кофе, который мне приносят на стол, ловлю кайф, потому что дома кофе не пью, чтобы не злить Тамару. И рыбу тоже не ем, чтобы не злить кота. Редактор газеты – тоже здесь сидит за компьютером. Он возбужденно разговаривает с кем-то по скайпу, орёт на всю комнату. Помимо газеты, наверное, крутит бизнес. Идиш немного похож на немецкий язык, и я понимаю, что они что-то отгружают и что-то проводят через таможню.

Читаю почту, пишу ответы, но работа не клеится – ловлю ворон. Думаю про редактора, отрываюсь от своей работы и роюсь в интернете. И, о ужас! Я там обнаруживаю, что предыдущий редактор еврейской газеты был осужден на полтора года за раздувание межнациональной розни. Но я думаю, что это не Тамара.

Работать совсем не хочется, грузная фигура редактора навела меня на мысль о еде. В голове прокручивается целая гастрономическая программа. В Одессе не много продуктовых супермаркетов. Все уважающие себя одесситы покупают свежие продукты на Привозе. Закрываю свой ноутбук и устремляюсь на рынок.

Вхожу на рынок через дальний вход и долго двигаюсь мимо рядов с одеждой, наконец, не удерживаюсь и начинаю примерять все подряд; покупаю босоножки. Ряды не кончаются, и мой глаз падает на симпатичный сарафан. Возле моего сарафана две женщины: одна из них примеряет жакет, из которого как шарик выступает её живот.

– Я вас умоляю, это так сидит на ваших плечах! – говорит продавщица, – полный ажур, себе накинула и пошла. Правда хорошо?– обращается она к подруге меряющей.

– Тю! Ну и фасон, – говорит подруга. – Сымай, твоё тело не влазит в эту кофточку.