Балашиха-блюз. Саркастический детектив

– Иди ты, Федь! Тебе ли жаловаться! Правильно бабка моя говорила: все мужики без пиздюлей, как без пряников.

– Мож она и права, – вздохнул Пухов.

– Не «мож», а права.

– А мне-то что делать? Хочется же чего-то такого, а Дашка не соглашается.

– На что не соглашается?

– Ни на что. Одним словом, безжизненная она какая-то. Не могу я ее растормошить.

– А ты и не тормоши, ей без твоих тормошений дел хватает. Она за день так набегается, что ей не до твоих умозаключений об «огоньке».

– Во! И тебя туда понесло. Подумаешь, набегается! Я тоже на работе устаю, – обиделся Пухов.

– Дурак ты, Федор! Живи спокойно.

– Спокойно – скучно. Обидно жить и думать, что у тебя жена – серая масса. Я ее растормошу.

– Как бы она тебя не растормошила.

– Она не сможет.

– Сможет… Готова твоя прическа.

– Не сможет, – упрямо повторил Пухов и, гордо шаркая шлепанцами, удалился домой.

Даже чай пить не стал, обиделся, наверное.

Я бы и не вспомнила об этом разговоре, не произойди в нашем доме история, надолго запомнившаяся местным кумушкам-бабушкам.

Смысл занятий домохозяйки днем – подготовка к вечеру, когда прибудет с трудовой оплачиваемой вахты остальная часть семьи. Вот я и вкалывала в семейном гнезде. На каком-то этапе моих «домомучений» в открытое окно моего обиталища ворвался почти нечеловеческий крик, исполненный неподдельного страдания, то есть матерный. Я выглянула в окно, и увиденное заставило меня сомневаться в моей психической полноценности. По двору усталой походкой ходила толстая голая баба лет сорока, орала и снимала с мокрых веток шиповника какие-то тряпки. На пьяную она никак не походила, уж больно ловко у нее все получалось, да и орала она хорошо поставленным голосом с хорошей дикцией. Я замерла, раскрыв рот от удивления, не зная, что предпринять. Да и что, собственно, предпринимают обычно в таких случаях? На вопрос самой себе, почему такое происходит перед моими окнами, просился только один возможный ответ: по кочану. Пока я терялась в догадках, женщина прервала свои стенания и начала облачаться в собранные на кустах тряпки, оказавшиеся, как ни странно, обычной одеждой. Она оделась и ушла. Вот так просто: оделась и ушла, плюнув в сторону нашего подъезда. Тупо глядя ей вслед, я пыталась захлопнуть варежку еще минут эдак пять-шесть. Ладно, дело не в этом.

Часа через полтора заваливает ко мне Федя. Смотреть на него было страшно. Как говорится, подраненный везде и духом бледный. На мой участливый вопрос, что же все-таки произошло, он дико замотал головой, затем развернулся на сто восемьдесят градусов и умчался. Вернулся с бутылкой. В порядке исключения разрешаю выпить у меня на кухне, поскольку видок у него – закачаешься. Постепенно Пухов пришел в себя; водка ведь не только вред людям приносит.

– Поняла? – спросил и стал крутить в руке соленый огурец.

– Чего поняла?

– Дурак я, Варь, вот чего.

– Ты заканчивай мастурбировать огурцом и расскажи по порядку.

– Ты не говори такие слова сегодня, – вздрогнул Федор. – Я после сегодняшнего не то, что ЭТО, я ссать как баба начну.

– Почему? – я тихо начинала офигевать от происходящего.

– Я его больше в руки не возьму…

– Слушай, Федь, не тяни резину, в конце концов!

– Ну, бабу я привел, вот что! – Пухов обхватил голову руками.

– А вид почему такой? Не склалось, что ль? Дык это фигня, не ты первый, не ты последний, – попыталась я утешить соседа.

– Ага! Жди. Получилось! ЕЩЕ КАК!

– Я тебя тогда совсем не понимаю. Ну, привел, ну, получилось… И дальше чего?

– Ладно, – вздохнул Федор, – скажу тебе, как другу, только ты молчи, не говори никому.

– Ты меня уважаешь? – задала я нетленный русский вопросище.

Пухов хмуро кивнул и заговорил.

– Понимаешь, день рожденья отмечали на работе. Там, у бабы одной… Выпили, туда-сюда, слово за слово, радио включили, танцы… Ну, я бухгалтершу нашу пригласил на этот, как его, белый танец, что ли. Выпили потом еще. Много. Я взял и пригласил Ольку, бухгалтершу нашу, домой ко мне, в смысле чаю выпить. Дашка моя уже вторую неделю у матери в Курске, я один. Скучно в общем. Ну, слиняли мы с Олькой под шумок ко мне. Ночью не помню почти, что было. Утром глаза продираю: мать честная! Шмотки валяются, ковер на одном гвозде висит над кроватью… Пиздец… полный! Олька тоже проснулась и улыбается лежит. Я на нее поглядел-поглядел. А она красивая баба вообще… Ну, я и к ней опять. Все, вроде, нормально у нас. А в самый красивый момент Дашка заходит, прикинь! И ведь тихо так зашла, что я ее не сразу заметил! И знаешь, чего она сделала? Пошла на кухню, взяла щипцы бельевые и аккуратненько так все шмоточки Олькины собрала ими и в окно пошвыряла! Я спокойно свое дело делаю, Олька верещит, аж стены дрожат, и вдруг вижу, что кто-то по комнате ходит! Даже пальто с сапогами умудрилась вышвырнуть! А потом выволокла Ольку из-под меня и – за дверь… Я, конечно, к Дашке. Думаю, хрен с ней, с Олькой, когда жена родная так застукала. Ушла Дашка. Вещи собрала и ушла к подружке. Самое веселое, что мать моя в курсе событий. Дашка все тряпки с кровати собрала, матери моей отнесла, стирай, говорит, колода старая, сама за своим выблядком! Че делать-то теперь, Варь?

Я закрыла лицо руками и молчала. Меня душил хохот, а рассмеяться было – все равно, что плюнуть Пухову в его грешную душу. Я собрала остатки мужества в кулак и, сделав серьезное лицо, встала из-за стола и подошла к окну. Прижалась лбом к холодному стеклу и посмотрела на мокрый от мартовского снега двор. Я почти успокоилась и уже могла членораздельно произносить слова.

– Мудак ты, Пухов. Говорила я тебе, не тормоши жену, хуже будет.

– Да-а… Я знал, что ты это скажешь. Только я ж не нарочно, так получилось. Самое обидное, что никогда, веришь, до этого не изменял Дашке. Она не верит. Разводиться хочет. – Федору стало совсем грустно.

– Поговори с ней, может, простит.

– Да боюсь я с ней связываться теперь. Хрен ее знает, что она еще выкинет!

Само собой, я понимала, как несладко сейчас Пухову, но помочь ему ничем не могла. Вмазал человек водки и ушел домой.

Вот такая печальная история. Даша так от Федора и ушла насовсем. Откровенно говоря, я думала, что они все-таки помирятся. Федор тогда пил сильно, с работы вылетел. Он раньше грузчиком в магазине работал, это потом в сантехники пошел, чтоб квартиру получить. С первой женой он разменялся и оказался в нашей коммуналке. Я, честно говоря, офигела, когда его здесь первый раз увидела. Но мир, как известно, имеет форму чемодана. Вот и столкнула нас жизнь с Пуховым по новой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ОСТАЛЬНЫЕ

Ладно. Дальше по списку идет Сазон. То есть зовут-то его Юркой Сазоновым, но все привыкли его Сазоном звать. Наташка, жена его бывшая, его так называла. Он сам родом из-под Пензы, деревенский. В армию сюда, в стройбат, загремел, познакомился с Наташкой, женился и остался. Наташка прописала его к себе, чтоб он мог у метро беспрепятственно пельменями торговать, менты ж дергают за одно место иногородних без регистрации. Они через пару лет разбежались и разменялись, оттяпал наш Иванушка-дурачок у Царевны-лягушки законную жилплощадь и оказался в нашей квартире. Война у него с бывшей тещей по сей день идет из-за этого размена. Оно и понятно, она ж квартиру двухкомнатную эту своим горбом заработала, а теперь оказалась с дочерью в однокомнатной, потому как комнатенку одну Сазон себе «по закону» через суд оттяпал. Теща-то хоть войну и ведет, по инстанциям ходит, жалобы пишет, а Сазон своего добился, ему теперь начхать на все и на всех. Пельменями и печеньем, кстати, до сих пор торгует на рынке, и неплохо себя при этом чувствует, в смысле финансов. Да и вообще, положа руку на сердце, не нравится он мне. С червоточинкой парень. Без совести и без принципов. А может, просто воспитания элементарного не хватает. Не мне судить, конечно. Мне и самой-то до манер английской королевы – как до Китая пешком. Но Сазон – беспредельщик порой полнейший. Оно понятно, некому было в его голову вбивать, что хорошо, а чего не надо. Мать у него померла, когда рожала, а отец после пить начал до зеленых чебурашек. Бабка Сазона воспитывала. Она к тому времени, как Юрке родиться, уж старая была, годов под семьдесят. А уж дремучая такая, каких поискать. Газ проводить в дом отказалась, боялась. Да что газ, – Сазон в десятом классе учился, когда уговорил ее электричество в дом провести, чтоб магнитофон слушать. Бабка считала, что лампочка под потолком – баловство и пустая трата денег. Сама свечки катала из сала. Кошмар. Вот вам и расцвет прогресса в двадцатом веке! Читать-писать, кстати, бабуля Юркина тоже не умела. Когда пенсию получала, в ведомости крестик ставила. Ей теперь уж почти сто лет. Сазон надо мной ржет, когда меня с книжкой видит. Говорит, что его бабка ни одной буквы не прочитала, поэтому и жива до сих пор. Я, конечно, понимаю, что Сазон слаще морковки ничего в жизни не пробовал и внушить ему что-то помимо того, что у бабы под юбкой находится, было попросту некому. Но ведь и самому себя воспитывать нужно, у людей учиться. Из деревни-то своей он уж лет десять назад уехал, мог бы и поумнеть немного. Не хочет. Доволен и так. Как дебил. Деньги есть, хохлушек веселых на рынке полно, – чего еще надо!

Не люблю я его. Сначала ровно к нему относилась. Муж подружки он и есть муж подружки. Он просто есть. А уж когда Натаха с ним разводиться надумала, тут-то он и показал себя. По всем подругам Наташкиным пробежал и нажаловался на нее. Дескать, жуткая баба ему, бедному-несчастному, попалась: кормит плохо, денег на сигареты не дает, по мужикам бегает, да еще и, пардон, задницу редко моет. Я после его возлияний взбеленилась, с матюгами выгнала. Почти год я его не видела. А потом Пухов ему с разменом помог. В нашей квартире тогда старушечка жила, старенькая совсем. Она задумала с детьми своими съезжаться, чтоб под присмотром быть, тут и Сазон подвернулся со своим разменом. Я офигела, когда увидела, как он вещи свои перевозит. Подбросил Бог соседушку.

В тот же день смешная история с ним приключилась. Опять же из-за его безбашенности. Ко мне Витька в гости заехал. Сазон на кухне сидел, новоселье отмечал с Пуховым. Витек к ним присоединился. Поддали. Пухов спать чуть погодя пошел, сломался. А эти два орла захотели подвижных игр и всяческих развлечений. Понесло их в Москву, на ВДНХ, да не просто так понесло, а на роликах кататься! Вернулся Витек один. Почти трезвый.

– Где твой друг? – спрашиваю.

– В ментовке, – говорит, а у самого аж слезы от смеха выступили.

– В вытрезвителе что ли?

– Не, он политический. За возмущение общественного порядка загремел.

– Подрался? – мне любопытно стало.