– В две тысячи глоток сколь хлеба влезет!
– Размыслим получше, где б хлебца добыть, и найдем, – возразил Гаврила.
– Ты б, Левонтьич, раньше размыслил, чем нас, горожан, накормить.
– Где бы нам, горожанам, хлебушка взять! – кричали стрельцы и посадские.
Гаврила не ждал такого отпора… Он понимал, что городу без крестьян не вынести долгой осады, чувствовал, что крестьяне могут удесятерить силы города, но убеждать и доказывать он не умел… Он растерялся и молча слушал…
И вдруг ему под ноги плюхнулся снизу тяжелый и мягкий куль, а за ним ловко вспрыгнул Гурка. Это был не суровый земский палач, который казнил дворян, а веселый базарный шут в ярком платье с гремящими бубенцами. В руках его было полено, на заду болталась волынка.
– Ты чего? – спросил хлебник.
– А дело есть, отойди! – отмахнулся Гурка.
Он сел на мешок, повернувшись к Гавриле спиной, отодрал от полена коры и, сунув ее за скулу, стал жевать.
Скоморох отвлекал внимание народа. Все вокруг засмеялись.
Хлебник не мог говорить и досадливо, с силой пнул скомороха под зад ногой; он попал по пузырю волынки, которая дико взревела. Хохот толпы усилился. Гурка оглянулся, словно удивленный, на хлебника, молча пожал плечами и продолжал равнодушно и деловито жевать.
Гаврила нахмурился. Вступать в пререканья со скоморохом – значило унижать себя и становиться участником глума… Он оглянулся, ища у народа поддержки, но скоморох уже овладел толпой. Он сидел на мешке, словно был один на всей площади, и жевал кору.
– Эй, Гурка, что деешь?! – громко спросил из толпы Иванка.
– Сам видишь – хлеб стерегу! – хлопнув по кулю, откликнулся скоморох.
– Чего же ты березу грызешь? – спросил Иванка, вскочив к нему на дощан.
– Ись хочу, то и грызу! На, пожуй, – предложил скоморох, отодрав от полена кусок коры и подавая ему.
– Ты бы хлебушком лучше меня угостил, – сказал Иванка, ткнув ногою в мешок.
– Вон хозяин-то. Он тебе даст! – указал скоморох на Мошницына. – Нече ржать, дураки, хоть и сами спрошайте – даст? – обратился он ко всему народу.
– Спрошали, брат, не дает! – откликнулись из толпы.
– И то – корье в муку-то мешаем!
Кузнец раздраженно шагнул к скомороху.
– Пшел вон с дощана! – крикнул он.
– Ты хозяин. На то и обрали. Велишь голодать – голодуем. Велишь уходить – уйду! – сказал Гурка и под общий смех скакнул вниз.
Мошницын со злостью, сжав кулаки, подступил к Иванке, но тот стоял, вызывающе глядя в глаза всегороднего старосты… Несколько мгновений они оба почти касались грудями и лицами, ощущая дыханье друг друга… Вдруг кузнец отвернулся, ударом ноги сбросил вслед скомороху его мешок, снял шапку и внятно сказал, обратясь к замолчавшей толпе:
– На мне ответ, господа! Царских житниц не отворю и царского хлеба не дам. Ведется еще в городе хлеб. Сколь ведется, отоль ешьте! Я сам не боярским столом живу: по два дни не бывает хлеба – не плачу…
– У бояр, что ли, милости хошь заслужить? – выкрикнул пуговочник Агапка.
– Дайте, братцы, дорожку голодному скоморошку! – взревел на всю площадь Гурка, проталкиваясь через толпу.
Вокруг смеялись, хлопали его по шапке с бубенцами, притискивали волынку, и она издавала протяжный нескладный рев, заглушая слова кузнеца.
– Так что же, господа, мне ль говорить, аль скомороху глумиться? Кого слушать станете? – нетерпеливо спросил Мошницын.
– А тебе разумнее Гурки не молвить! – дерзко крикнул Иванка, уже оказавшийся рядом со скоморохом.
Гурка пронзительно свистнул в три пальца, притопнул так, что звякнули бубенцы на шапке и на загнутых вверх носках ярких козьих сапожков.
Толпа расступилась, и Гурка пустился в пляс…
Я на хлебушке сижу,
Хлеб боярский сторожу.
Ой, дид-ладо, ой, дид-ладо,
Хлеб боярский сторожу…
Иванка приплясывал рядом со скоморохом, и толпа легко увлеклась пестротой скоморошьей пляски, ловкостью насмешливых «коленец» и песней.
– Еще! Еще! – поощряли в толпе, забыв, что староста всегородний стоит в ожиданье на дощане.
Иванка огляделся кругом, звонко хлопнул над головой в ладони и запел:
– Помир-ра-айте, женки, дети,
Не отдам ключей от клети…
Гурка выхватил из-за пазухи связку больших, тяжелых ключей и призванивал ими в такт пляске. Народ расступился, давая дорогу, все подпевали, притоптывали, прихлопывали в ладоши и повторяли вслед за Иванкой и скоморохом озорной глумливый припев:
Тега-тега, тега-тега,
Не отдам ключей от клети…
4
Из рыбной лавки с дальнего края площади Аленка видела и слышала все, что происходит. Когда Гаврила умолк, уступив свое место на дощане Гурке, она со стыдом увидела Иванку в паре со скоморохом, но тотчас же стыд уступил в ней место гордости при виде отца, который решительно оборвал недостойный глум и сказал всему городу твердое веское слово. С радостным самодовольством обернулась она на стоявших вокруг псковитянок, ища их сочувствия и желая в их взглядах прочесть восхищение своим отцом.
– Глянь-ка, глянь – кузнечиха! – услыхала она женский шепот.
Внимание польстило ей. Она опустила глаза, и к ее щекам теплой волной прихлынула кровь.
– Подумаешь – старосты дочка, велика птица! – послышался голос рядом.
– А мнит! Столь мнит о себе, что сурьмы на бровях, ни белил, ни румян знать не хочет!
– И так красна-то, что свекла!..
Аленка забыла отца, всегородний сход и дощан. Уши ее загорелись. Она слушала женские голоса и твердо решила не оглянуться, но непослушный и любопытный глаз исподтишка покосился сам. Она увидела, что взоры стоявших поблизости женщин и девушек обращены на нее. Стройная нарумяненная темно-русая щеголиха, в зеленом шелковом летнике с собольей опушкой, с жемчужной повязкой на волосах, насмешливо смерила взглядом Аленку.