Острая кромка

Мы гуляли по городу. От «Новокузецкой» мимо «Третьяковской» через Лаврушинский переулок мы вышли к Кадашевской набережной, где из реки бьют фонтаны, и пахнет почти как в Питере. Водой. Река была ослепительна, пускала солнечных зайчиков в глаза. Радуг вокруг струй фонтанов не было, и ветер, видно, где-то тоже гулял в это время – вокруг нас он отсутствовал.

По Якиманской, к Крымской набережной – в парк искусств «Музеон», расположенный прямо за нечеловеческих размеров памятником Петру. Там есть качели, на которых можно сидеть вдвоем лицом, спиной и боком друг к другу – и смотреть на японский садик напротив или на Москву реку.

В том же парке мы обнаружили скамейку, на которой провели несколько часов, глядя на солнце и тяжелые изваяния начинающих скульптуров. Забытые удовольствия – щуриться от солнца, слизывая мороженое, молчать или разговаривать о чем-то неважном. Мы кормили голубей булкой – а они пытались склевать кожаные цветы на моих балетках.

Проделав обратный путь по набережным, мы свернули на Лужков мост и там слушали уличных музыкантов. Смотрели, как девчонки танцуют, держа в руках палочки, к которым крепились длинные «крылья» из жатой золотой ткани и белого шифона. Над Водоотводным каналом реяли птицы, музыка и разговоры растворялись друг в друге, легкий ветер нес прохладу и свежесть.

Мимо Третьяковской галереи на Большую Ордынку, по Малому Москворецкому мосту на Софийскую набережную. Москва раскрывала широкие объятия, и от ее размаха захватывало дух. Грандиозность Кремля, затейливые узоры старых каменных домов говорили: «Да, скифы мы». В каждом узоре сливалась воедино лубочная купеческая русскость и аляповатая, почти грубая хитрая Азия.

Мы перешли Большой Москворецкий и оказались на Кремлевской набережной. От величия перспективы у меня кружилась голова. Кирпичные стены, высоченные башни, шум машин и имперский размах. Здесь казалось, что мы – часть чего-то огромного, важного и величественного. Затем Васильевский спуск, Красная площадь, Манежная, мы очутились на широкой Тверской улице, когда солнце стало закатываться за грандиозные сталинские дома.

Мы зашли в кафе, Дима сел напротив и вдруг перестал отпускать язвительные шуточки. Паузы становились все более долгими, он вдруг начал стесняться, а потом я заметила, что у него расширены зрачки. Какое-то время он сидел, как на иголках молча.

– Я сейчас скажу кое-что, в чем мне и в голову не пришло бы признаваться, – наконец, произнес он.

– Тогда, может быть, не нужно?

– Нет, будет лучше, если ты узнаешь. Раньше я был уверен, что у меня никогда не будет красивых женщин. Меня это не напрягало: я думал, это вполне логично. Красивые женщины у меня все-таки были, но я все равно не могу понять одного.

– Чего?

– Что ты здесь делаешь?

– Может быть, ты мне нравишься. Ты допускаешь такую мысль, – добродушно спросила я.

– …Ладно, давай не будем это обсуждать.

Мы стали встречаться каждый вечер – иногда хоть на полчаса, чтобы просто подержаться за руки. Разговаривали по телефону до трех часов ночи, и я наблюдала, как во всех окнах гасли огни, пока я курила на своем треугольном балконе. Я почти не ела, потому что ощущала себя все время сытой, с трудом засыпала не больше, чем на три часа в сутки, и была все время будто под кайфом.

В пятницу с Тверского бульвара мы повернули на Малую Никитскую, а оттуда сразу на притихшую Спиридоновку. Над нами тут же разлился дурманящий запах сирени, будто кто-то разбил склянку с сиреневым эликсиром. Этот аромат наводнил голову в считанные секунды, заняв собой все мысли, как жимолость в «Шуме и ярости» Фолкнера. Поглядев на особняк Саввы Морозова, мы пошли к Большому Патриаршему переулку, обсуждая Соловьева и его взгляды на религию. Когда мы пришли к Патриаршим прудам, уже совсем стемнело, и вода на пруду казалась выгнутой, как лупа, на удивление чистой. На поверхности парил невесомый лист, совсем один: из-за прозрачности воды казалось, что он завис в воздухе. Дима обнял меня осторожно и нежно прижался щекой. Поцеловал в шею, сказал, что мечтал об этом все время учебы. Я улыбалась, глядя ему в глаза: он казался таким счастливым, что от этого я почувствовала себя опьяневшей. Впервые он поцеловал меня так, будто успел полюбить. Будто я что-то значу в его жизни. Будто я больше не одна. Я с трудом верила в реальность происходящего и тех чувств, которые переживала наяву – и мечтала только, чтобы все это длилось дольше.

В ту ночь мы разъехались по домам, чтобы немного поспать, а на следующее утро, в субботу, поехать вместе с Димой и шумной компанией его друзей в лес, на Лосиный остров.

Мне нравилось проживать моменты, когда он рядом, но отвлекается на других людей. Я могла пока наблюдать за ним со стороны, как делала это раньше, зная, что теперь он со мной – и вот эта новость меня очень радовала.

Мы укатали целую поляну тяжелым бревном, и весь день провели в запахе крапивного сока и костра. Играли в «Крокодил», в бадминтон и волейбол. Я простыла из-за того, что мы просидели не меньше часа вдвоем на одной куртке, спина к спине: моя голова на его плече, его – на моем. Мы смотрели в небо и молчали.

Ночью я впервые осталась у него дома.

* * *

Всю неделю теперь мы обитали в моей крохотной однокомнатной на «Юго-Западной». На выходные уезжали к нему на дачу в Кубинку – в маленький военный городок, где все и всё было так несовершенно, так медленно и тихо, что в самом деле походило на отдых.

Было лето, так что это не казалось мне утомительным.

Мне нравился его дом, в который я даже в самый первый раз вошла как хозяйка. Там было тихо, окна выходили на узкую дачную улицу, где почти никогда не ходили люди. Я любила сидеть на подоконнике второго этажа, одетой во что угодно или без одежды совсем, курить и разглядывать плоды на ветвях молодой яблони.

В пятницу вечером он встречал меня после работы, и мы ехали на Белорусский вокзал, где было шумно и толкотня. Вбегали в электричку, я садилась у окна, а он рядом. Мы читали каждый свою книгу и слушали один на двоих плеер. Иногда я смотрела в окно на стволы берез, все еще выгнутых дугой после декабрьского ледяного дождя. Мне нравилась эта болезненная красота: очень русская, с отметиной страдания. Дима держал меня за руку, я спала у него на плече.

На стене в его комнате карандашным грифелем небрежно была нарисована гора, похожая на женское бедро, а перед ней нестройная аллея деревьев. Вершина горы едва не доходила до потолка, оставляя под ним немного воздуха. Аллея нарисованных деревьев тянулась от середины комнаты к моей подушке. Вместо луны мы вечерами зажигали светильник в японском стиле, с острыми прямыми углами.

Набор мебели здесь был минимален: кроме кровати, шкафа, стола и стула больше не было ничего. Очень мужское пространство, в котором, как он говорил, каждый раз после моего отъезда начинало не хватать тревожного запаха моих духов, меня, моих истерик и рюшей.

Я носила его одежду. Мы оставляли мусор в кухне на полу и выносили его в воскресенье вечером, потому что иногда не выходили совсем никуда все выходные напролет, и в этом закупоренном пространстве, где были только мы вдвоем, мне было тепло и комфортно.

В понедельник я снова просыпалась одна в своей съемной квартире на «Юго-Западной» в 6.30 утра, чтобы к 9 добраться в офис.

* * *

Мы сидели с Дашей в кафе, а в это время мне писал Дима. Ему не нравилось, что я провожу так много времени с подругами, он заводил эту мою, давно и буквально до боли знакомую шарманку про то, что я слишком занята, что мне друзья важнее и что… В общем, говорил все то, что когда-то я говорила Ване. И я понимала, каково ему, и старалась это исправить. Я сказала Даше:

– Знаешь, с каждым годом становится все сложнее представить себе этот классический вариант замужества, когда дом-работа, ремонт, ожидание зарплаты и отпуска, и больше ничего. Я даже думаю, что на самом деле трудность не в том, чтобы найти кого- то, а в том, чтобы с ним остаться. Перестать искать что-то большее, пожертвовать привычным удобным расписанием и ритуалами так, чтобы ему в твоей жизни тоже нашлось место – достаточно места – и просто остаться, не дергаясь.

– Это точно, – вздохнула Даша.

Несколько лет назад ее коллега, с которым ее связывали веселые командировки и будни, после всех странных месяцев, прожитых будто бы в состоянии романа, привел в коллектив маленькую куцую девушку и представил ее своей женой. Даша выпала из жизни на несколько лет.

– Знаешь, сейчас меня все устраивает, – сказала Даша. Моя работа, квартира, зарплата, свобода. В этом городе так много всего, что я думаю, было бы глупо обнаружить себя зависимой от мужа. Да, я хочу детей, но как-то не сегодня, и пока что мне нужен любовник, а не муж, который будет предъявлять на меня какие-то смешные права. Хотя иногда мне кажется, что я бы не отказалась жить с кем-то, кто не раздражал бы меня в быту и от кого можно было бы ждать поддержки в те редкие моменты, когда она действительно нужна.

В ответ я хмыкнула и не сказала ничего. Мне показалось, что все сказанное не подходит под мое привычное определение любви и семейной жизни. Но я понимала Дашу лучше, чем хотела бы.

* * *

Москва слишком объемна и неоднородна, чтобы воспринимать или любить ее как единое целое. Она может быть цельной как идея, но как города ее для меня нет: она мозаика, в которой тысячи цветных кусочков разделены широкими бороздами проспектов и бульваров. Она складывается в единую картину при отдаленном взгляде, когда спустя какое-то время в другом городе вдруг чувствуешь, что скучаешь по ней.

Моя Москва – это Большая Никитская от Кудринской площади до Кремля. Это Тверской бульвар – отдельно от всего остального. Это тихая Спиридоновка, ведущая к Патриаршим прудам. Со Старого Арбата я люблю свернуть на Гоголевский бульвар – где от храма Христа Спасителя начинается новая глава: ветер над Патриаршим мостом и самый державный вид, который может открыть Москва-река. На Берсеньевскую набережную со старой церковью, напоминающей, что когда-то здесь были сады крыжовника. На страшный «Дом на набережной», на величественный Кремль со всеми его башнями, куполами и колокольнями по одну руку, и с видом на уродливо прекрасный памятник Петру по другую.

Когда мы гуляли с Димой по городу, нам часто попадалась на глаза надпись: «Продай музу». Я думала, зачем она. Ведь в самом деле, музу невозможно продать – разве только дьяволу, чтобы не приставала со своими идеями, которые кровоточат и всегда кажутся недостаточно гениальными, а потому воплощать их страшно. Никто не любит критики.

Другой вопрос, что у нас – творческих личностей – от недостатка дерзости появляется работа. На которой нам стабильно платят и мотают нервы за работу не на музу, а на дядю. Я пишу рекламные и новостные тексты, делаю журнал и буклеты. Саша рисует логотипы и макеты, тоже делает журнал и макеты. Иногда мы ругаемся с начальством, которое хочет тексты с ошибками и дизайна, который отвечает их колхозным вкусам.

Я думала про музу. В работе за деньги тоже есть место творчеству, я была в этом уверена. И если кишка тонка служить музе, рискуя никогда не продать ее плоды, можно с ней хотя бы сотрудничать. Чтобы она оставалась с тобой, потому что ты классный, и ваши совместные дети пользуются спросом. Как-то так я себе это видела. И искала, наконец, место, где это станет возможным.

* * *

В августе я уволилась из ювелирного дома и устроилась на новое место работы.

Теперь я была сотрудницей косметической компании прямых продаж, и поэтому знала, что аромат дольше держится, если наносится на увлажненную кожу или на влажные волосы. Иногда я мыла голову перед выходом в город, сушила волосы полотенцем, брызгала туалетной водой и сразу куталась палантином. Когда приезжала в офис и снимала его, вокруг меня разливался тонкий аромат – ненавязчивый, но стойкий.

Дима говорил, этот запах оставался под утро на подушке. И когда я уезжала на работу раньше него, он менял наши подушки местами и спал на моей.

Каждый день на работе я писала тексты в журнал для наших клиентов. Фабриковала факты. Если воспринимать всерьез каждое слово, получалось, что если они будут покупать и продавать нашу косметику, то решат все свои проблемы разом. Станут красивыми, богатыми, успешными и привлекательными, у них появятся друзья и прекрасные возлюбленные.

Тексты получались очень убедительными, потому что я не верила в то, о чем говорила. Парадокс, известный каждому пишущему: как только начинаешь писать чистую правду, никак ее не редактируя, получается что-то совершенно не жизнеподобное. А если пытаешься рассказать о том, что чувствуешь и во что искренне веришь, – тут же соскальзываешь в сопли в сахаре, и звучат твои слова сразу очень надуманно.

За вранье хорошо платят. Особенно в Москве. Однажды Дима посоветовал мне использовать какую-то формулировку, которая показалась мне слишком смелой. Он сказал: «Ну, мы же врем!» – с такой досадой, будто я тут со своими глупостями… Затем он добавил, что разница между нами (которые врём) и ними (которые верят) не в том, что мы умные, а они глупые. А в том, что они сознательно выбирают позицию «верю». Я отметила про себя, что благодаря этому они, вероятно, могут быть гораздо более счастливыми людьми.

Однажды Дима выходил на балкон курить и вернулся с вопросом.