Диско

Аплодирует зал – понятно, увы, что вовсе не танцам. Девица, смеясь и плача, висит на шее… страшно сказать – Джейн Деметры (не хватало ещё, чтобы последняя меня увидела!) Рядом с ней визжат ещё несколько клонированных, – словно выпрыгнувших от восторга из той, целованной, – девиц:

– А здорово ты ухватила его за задницу!..

По сторонам взираю – Алойк нет. Энджи тянет на выход:

– Пошли уже домой. И всех пошли, потому что они пошлы.

И едем в Эссекс на ещё полном автобусе, я ее сажу, сама над ней покачиваюсь. Сглатываю и сглатываю: раз – больно, другой – не больно, першит каким-то печеньем или песком, или прахом… Сгорела, наверное, душа… И начинаю по-философски думать о взаимодействиях воды и жара, думаю, что попадание влажных слез на жаркий кристалл вызвало электрический разряд, рассеивающий энергетический туман, что породило (как из ребра Адама, так и из ауры Мигеля) Ализэ и отношение между ними. И думаю, откуда же взялся кристалл, и вдруг вспоминаю, что в слезах содержится соль, которая твердеет в кристаллах. Тогда я не понимаю, почему кристалл горячий… Это, видимо, уже не моя заслуга. Зато перед глазами стоит белый порошок соли, просыпанный на сковороду и прокаленный до бугристого цвета… Так и мой самородок замутнел от чьих-то печей – и результат налицо: продолжает собирать грязь и превращаться в не все то золото, что блестит. Вот и значит – Мигель есть соль… Промывает мою душу, как кристалл… как соль промывает нос… Глаза разъедает – и реакция на соль опять слезы, опять лью слезы. Но удивляюсь я, как же мой просоленный кристаллический Мигель мне-то не просверкал, что ушла я несолоно хлебавши…

Тут заземляюсь я со своим электрическим разрядом и представляю, как бы он меня вытащил вместо той девицы. Ведь я бы ему не позволила – не с этого начинается любовь… А она радуется телячьи, что ей так круто! Вот как говорится: «Нам бы ваши проблемы» – читай: «… для нас это радости», так и «Нам бы ваши радости, мы бы вмиг их умалили до отрицательной величины ниже средней». Что ей прибыло? Не любовь – ибо опять же не с этого любовь начинается. Или она радуется, что все это видели? Ну видела я – глаза бы не смотрели! Или радуется она, что оскорбила чьи-то лучшие чувства? А что толку их оскорблять – все равно от удивления противодействию в Тартар не свалятся да ещё и отомстят… Лучшие – они ведь во всем лучшие.

И доехали до жилья, сели напротив друг друга… Хотелось просто пожать плечами… Что делать дальше, не знаю, что будет – не представляю, даже что было, – и то не понимаю. Психика на снежный ком завернулась – драму микшировать… «Зачем пошла на чемпионат – а зачем вообще про Мигеля узнала – а зачем сама родилась – а зачем мир возник…» А логика, две контрольные предавшая, нигилизм свой продолжает: «А зачем эти мысли?» Железная ты, логика! Заваливая то плохое, то хорошее – ты хоть временами бываешь права. В мире неадеквата даже это не маловато

13. У Алойк не было пары. Алойк сидела на первой парте в огромной аудитории со светло-лакированными столами; ее окружали несколько продолговатых книг, изжелта – красочных, переплетенных на знакомый манер, собирающий листы единым пластом, точно армию.

Я сидела рядом с ней, и пятнами закладывались в гипофиз подробности ее фрагментов. Волосы черные, чересчур черные. Глаза прозрачные… Странно… Морско око и черное море. Грудь высокая, акцентированная тканью голубой блузки. Покрытие не скользящее, а словно вросшее, русалочье… И вспоминается походка ее – из стороны в сторону переклинивающая, точно вылетают при каждом шаге бедра из суставов и тяжело идти на хвосте…

И опять эта чернота – черным по белому отМигелево саднение, и вода, опасно смывающая с твердых желаемых почв, и колдовские замашки эти русалочьи, в ней находимые…

И ведь говорят, что так бывает рано или поздно у всех мужчин, но я-то, я-то – ведь мужчина – не мужчина – думала, у меня уже точно будет по-другому. Спасет красота мир – от чего, спрашивается, спасет? Мое внутреннее устройство под красотою впало в бестолковую саморефлексию, что-то пытаясь сделать лучше. Я стала терять то, что имела, ради призрачной этой красоты, которая сидела напротив – а я пропадала… Дальше-то что? Я видела, – буду твердить я. И все равно буду упускать ее ради того, что не видят на поверхности – а себе оставлять боль вместе с горделивым чувством, что вот, мол, я люблю другую исключительно за внутренние качества и вообще я такая верная – но ведь любовь ли это? Наверное, ведь не изменами в собственных чувствах должна испытываться любовь… Ну скажите ещё, что повезло Энджи – теперь ей любить сквозь заслонку чудных девушек, любить в замочную скважину, любить и гордиться, ибо против лома нет приема.

Странно, что любя Мигеля, красивейшего мужчину на земле, я почти не задумывалась о его звездной, располагающей к поклонению внешности… Возможно, я упивалась его красотой, но никогда не думала, что миллионы в это время упиваются, а я одна из них… Они любили за красоту, а мне он был знаком. Сначала я его узнала по глазам, а потом сообразила, что – да, вроде красив. По поводу Энджи вообще не задумывалась о красоте ни разу. Эффект узнавания работал, как генератор – вижу косые глаза, и все – это мое, и я дома в своей тарелке. А с Алойк было иначе: я вешалась от водянистой груди и четко размеченных черт лица и понимала, что я влюбляюсь в банально красивую девушку… А кто же этого не может-то – влюбиться в красавицу?!

Дверь периодически открывалась, и внутрь заглядывали одногруппники; разговор сводился к частоте курсирования в коридоре лиц знакомых и незнакомых. Передо мной Алойк, странно распинаясь, превозносила без устали английский язык. Оказалось, что она вовсе не англичанка, а представительница еврейских успехов. Рассказы ее дышали спокойным воздухом профессионализма. И я начала понимать, что ее резкие фразы четко отделаны годами по оригинальным кембриджским пособиям со множеством фотороботов – девочек и мальчиков, застывших под каждую сцену комикса. Пока я зубрила грамматику по томам Happy English и превращалась в книжного червя, Алойк была неплохо подкована на вербальные и социальные штуки.

– А ты знаешь, что когда начинаешь танцевать действительно от души, то даже порой, стоя на остановке, уже ставишь ноги в танцевальные па и воспаряешь над собственными ногами?

– Значит, ты танцевала, Алойк?

– Посетила несколько уроков по разным направлениям, а потом поняла, что мне это уже не надо…

– Почему же ты тогда не выступаешь на сцене? – удивилась я.

– А сцена ведь вторая жизнь, а зачем она мне, если танец вместился в мою реальную жизнь. Ты знаешь, что Джейн добивается кандидатуры в VIP?

Я хладнокровно удивляюсь…

– Да, она профессионально занимается танцами. А по ней ты это видишь?

Вспоминаю точеное лицо Деметры, вспоминаю странный жест выправить грудь под неизменными мужского кроя рубашками… И Алойк вдруг начинает отвечать моим мыслям:

– Я тоже очень люблю мужские вещи. Рубашка Макса очень стильная, я бы даже приобрела себе такую…

– А почему не приобрела?

– А ты знаешь, что мне и Макс сначала нравился, но потом я узнала, что он нравится многим. А мне это зачем? И более того, знай я заранее о такой его популярности, – он бы мне даже и не понравился…

Тут я уже опешиваю:

– А он в чем виноват?! Получается, он будет всем нравиться, но никто не захочет иметь с ним дела! А если бы нам с тобой сказали, что, мол, я тебя разлюбил, потому что ты понравилась кому-то другому?!

А она посмеялась:

– Не беспокойся за Макса, Шарлотта, масса его фавориток мечтают иметь с ним это дело…

В это время в дверном проеме опять рисуется чья-то фигура, и Алойк кричит:

– А где Джейн?

– Спит, – отвечают ей.

– С кем?!

Вот рушит, как на лесоповалке – и все. Что ты будешь с ней делать… Но меня поражает реакция парня, к которому обращен вопрос. Он отвечает степенно и с достоинством, без идиотского смеха (честно говоря, меня слегка пробивало на подобный!):

– В принципе одна. Но рядом с Сержем.

– У нее никогда не получалось преподнести себя так, чтобы ее реально уважали, – она снова завела про Джейн. – Она перед университетом тщательно продумывала, как она будет себя вести, что говорить… Она приводила меня на встречу школьных выпускников. Меня там хорошо приняли, но было видно, что она не тот человек, который может привести новых лиц в компанию…

– А теперь у нее это получается?

– Ты понимаешь, она тренируется в танцах до изнеможения, а потом дома ходит как попало, неестественной походкой… Все время ломится, как в глухую стену… А я считаю – если не идет, то и не твое, либо не в своем формате на это дело западаешь…

И тут я вспоминаю что-то похожее: пока не научилась ставить соединения в словах – просто ненавидела писать, а с обновленной версией почерка как заскользила бумагу марать даже не по программе…

Не могла я понять только, что у нее за подтекст в отношении меня. Она опять словно мысли мои читает:

– Подумай, что тебе в жизни дают танцы? И дают ли что-то?

А я вдруг задумываюсь, что это жизни моей теннис дался… Поучает ли она меня, потеряв надежду наставить Джейн, или наоборот – уничтожает меня на пути Джейн к победе в VIP…

А однажды я слышала, что Алойк запросто назвала подругу сволочью, а та спокойно отвечает:

– Почему сразу сволочь?

Но в любом случае все Джейн да Джейн у нее на уме. И теперь я имею туманную Деметру в потенциальных соперницах в спорте, а с Алойк пролетаю над Парижем буквально лишь в розовых снах… А тут Алойк выдала еще лучше:

– Я летом уезжаю в Израиль. Навсегда.

Значит, Джейн остается… Чуть ли не на мою голову…

– Вы всей семьей уезжаете?

– Родители с сестрой будут тут жить.

Выясняется, что сестра эта – София – старшая, а самостоятельно жить будет Алойк – конечно, успешности последней нет предела.

И тут наш разговор заходит о тяжких подробностях деторождения. Я говорю, что не могла иметь брата или сестру, потому что из-за совпадения родительских резус-факторов второй ребенок получил бы заболевание крови. Алойк говорит, что врачи предсказали ее родителям то же самое, но в отношении третьего ребенка. А вот в семье обожаемой Джейн три сестры! А потом она утверждает, что ребенку так же тяжело родиться на свет, как матери – родить.