Диско

Последняя по программе песня наполнила меня новым смыслом – может быть, он и был мне сейчас нужнее. Но я шла на концерт с совершенно другим настроем, другими мыслями, готовая настроиться на громкую музыку. И вдруг этот Скутер так меня поразил… Стало еще темнее. Он вынес на середину сцены стул и уселся с гитарой. Зазвучала мелодия – грустная, на одних тонах, без барабанной дроби, но огромная, отдающая эхом, громом… И тогда он запел… Все вокруг заплавало в каких-то помехах. Я уже не могла четко видеть его – он весь был в тумане, но мне казалось, что по склоненному лицу текут слезы или дождь, стирая его глаза, его черты, всю его бесчеловечность. Настолько он разбит был в этой позе, настолько великолепен – как умирающий гладиатор.. «Eyes without a face… eyes without a face…» И ничего больше не надо, кроме одной-единственной фразы – в ней главное, в постоянном возвращении к ней. Когда сумасшедший рокер поет тихую балладу – насколько трагичнее она кажется! Мы смотрим, как страдает высокий, сильный, страшный человек, как он сгибается, несгибаемый, под духовностью – и это его добродетель, не поражение, ибо величественно на его одре страдание от любви и ее боли. И он пел, на низких тонах срываясь с голоса, на высоких – разрывая душу мне. И ужасно было лить слезы среди зала, да я не могла их сдержать. Море вокруг, море сладкой боли; наслаждения в боли – пассивное лекарство раздраженных нервов. Я и не понимала, о чем он поет – просто мы находились под одной крышей, и душа сама в себе пела о своем, бесконечно заражаясь похожей болью совершенно случайного человека…

Да, моя эстетика, мое искусство… Как же быть? И я неудачно влюблена. И кажется, мне это на пользу. Раньше я страдала по-черному, совсем не поэтично, утопая в плохих оценках, в семейных скандалах, в пороках своего характера – что неуклонно тянуло на дно, словно срабатывал каждый раз механизм самоликвидации. Слезы были от злости или от страха, меня часто все бесило, било по самолюбию, по положению, по авторитету; настолько это бывало беспросветно, тупо, уныло, лишало сил жить, что-то исправлять, строить планы. А я и не строила планов вне ПЛАНА, мне было некогда и нельзя. Исключение из школы и профессия дворника пугали меня гораздо больше, нежели отсутствие год за годом законченных произведений, дружеской теплоты. Мне не поставят тройку за то, что у меня нет парня. Значит, это пустяк, ничем это не грозит, на аттестате не отразится… И вообще, это – ГЛУПОСТЬ, это – ОТВЛЕКАЕТ, к тому же я – УРОД… Вот так оно пошло и пошло, личная жизнь воспринималась как праздность, ненужность и постепенно заняла место дальше заднего двора. Я даже свыклась с мыслью, что любви у меня не будет – так уж сложилось, не для любви, значит, рождена…

Не бунтую я и теперь – почему что-то должно было измениться? Смирно страдаю, делая из этого идею – и даже стала счастливее. Боль от любви – легкое расстройство, которому можно отдаться, расслабиться, ничего не делать, роптать на жизнь – и главное, не обвинять себя. Я полна теперь жизнеутверждающего чувства, не буднично-прозаического, а созвучного с музыкой, с моими романами – это порыв, даже в грусти! Однообразный быт с вечным «не получается» – вот что истирало душу в бездействии и разум в ничтожестве, а я желала бурных эмоций, чтобы внутри все кололо, кипело и море казалось по колено. Как же мне было не найти счастья в тоске своей, как могла не полюбить тех моментов, когда сердце полно до краев, растревожено и чутко реагирует на неуловимую прежде красоту мира – и если готово сгубить само себя, то только прекрасно, с песней, в честь кого-нибудь, во имя чего-нибудь? И я улетаю от земли на подбитых крыльях, я учусь любить его мировой душой, а не моим лишь отчасти состоявшимся женским началом, я намеренно хочу уйти от земных страстей – злости, обиды, мести, ревности. Все это не то! Как приятно любить выше облаков, обладать святой любовью и хранить ее как чистое стеклышко… Если бы отношения можно было построить такими – да возможно ли?! Особенно для меня. Я и с собой-то не дружу, а что говорить о какой-то еще привязанности. Земному земное, а я как человек – всего лишь мертвец, потому что – совершенный импотент… И зачем мне только это тело? Сколько из-за него было проблем, сколько оно мне душу потравило, поунизило… Бывают, конечно, и в нашей жизни радости совсем подходящие – живые, эмоциональные, самодовольные, но вечное земное счастье слишком успокаивает, а я не могу не грустить – на этом держатся мои произведения. Я обречен… обречена… Кто я – сама не знаю. Душа! – кто это? Он или она?

… Господи, что же такое происходит? Я никогда раньше не видела звезд. Эта мелодия в тумане свела меня с ума – и все еще звучит с каждого светила, что блещут в ночи. Дышу и живу…, задыхаюсь от жизни, от дождя, от тепла. Все Мишуткины атрибуты! Алойк ловит мои руки, а я уж ничего не соображаю.

– О! Я смотрю, ты в восторге?

– Да, в экстазе. Хорошая музыка – моя слабость…

– Макс сказал, что ты увлекаешься танцами. Обязательно заходи ко мне в университет, у нас с тобой найдется, о чем поговорить…

В этот момент я уловила взгляд Энджи, немного затаённый, но, смело и открыто заглянув ей в глаза, я упрямо пожала протянутую руку Алойк.

– Конечно, зайду.

Короткая сцена – никто даже и не понял, что это была сцена. И честно признаться, лучше бы она тогда поскандалила и демонстративно оттащила меня от Каваливкер…

Шла сейчас по темноте домой и смотрела в небо. Хотелось, чтобы рядом не было людей – тогда я бы крикнула изо всех сил: «Мигель!» – без других слов. Человеку приятно, когда его зовут по имени – это психология. Я так хочу, чтобы он почувствовал, что в мире есть я, кричащая в небо его имя и любящая его больше себя – и чтобы он всегда об этом помнил и меня дождался. Иногда страшно – разве могут сбываться все мечты? А потом рассуждаю: «Это не только мое счастье, но и его тоже – и любовь угодна богу, потому что дает предпосылки к продолжению рода. И медаль я получила серебряную, а не золотую… А золотую до сих пор хочу!.. Так, возможно, он – моя высшая награда?»

Мигель, Мигеле, Миг, е ещё лучше – Микки, мягкое, детское прозвище: человек с таким именем никогда не станет злодеем… Какой же ты на самом деле? Смотрю на тебя, и мне кажется, что ты не можешь быть каким-нибудь не таким, как я себе представляю! Иногда у меня возникает чувство, что тебе грустно, и ты зовешь меня, свою любовь, которую уже отчаялся найти. В такие минуты хочется подойти к тебе, погладить, покачать твою голову, поцеловать в лоб, сказать, что я здесь, рядом с тобой, ничего не бойся… Иногда чувствую, что тебе плохо, что с тобой что-то не так – и хочется бросить все, бежать, найти тебя непременно, рыдать – кинуться на шею, сказать, что мне тоже плохо и только с тобой я выживу… Мишка, так жалко тебя и себя! Я и говорю одну сплошную жалость, как будто все несчастья мира расписаны в наших грустных глазах…

Тоска глядит… Вот уставится и сверлит дырку. От предметов отражается, от стен, окон, дверей, людей входящих, людей уходящих – как затянет! – и хочется выть на луну… Как собаке…

– Что случилось с тобой, моя Энджи? У тебя всегда было ровное настроение – доброжелательность, предсказуемость, флегматичность. В тебе не было взрывов. Я и не помню, когда ты в последний раз плакала…

– Когда чуть не ослепла… А теперь мне кажется, что лучше бы я не видела этого мира…

– Отойди от окна, Энджи, там уже нет солнца. Ты просто пытаешься спрятать от меня глаза – и напрасно… Я видела, как ты расстроилась, когда не нашла диска… и тебе не удалось вновь увидеть Джордана Шелли!

– Шатти, – воскликнула она, выражая восторг от собственных мыслей, но сами эти мысли прозвучали тихо-тихо, – у него прекрасные светлые волосы и бездонные голубые глаза. Он, должно быть, поэт!..

– Ах, Анна, как мне это все знакомо…

– Но ты послушай!.. Мне вдруг представился закат… Красное солнце садится за океаном… Красивое розовое небо… Шум волн, нежный ветерок, теребящий его волосы… Он стоит, озаренный вечерним солнцем, его одежда треплется ветром…, волосы разлетаются в разные стороны… У него задумчивый вид… Я иду по берегу в длинном сарафане, с распущенными волосами… Подхожу к нему… Он поворачивается в мою сторону и откидывает левой рукой волосы назад… Его нежно-голубые глаза улыбаются мне… Мое лицо озаряет счастливая улыбка… Он тоже улыбается мне своей безумно очаровательной улыбкой… Он протягивает руки ко мне…, и я бросаюсь в его объятия… Он подхватывает меня и, прижав к себе, кружит в порыве счастья… Я смеюсь только ему одному… Он опускает меня на песок и смотрит мне в глаза… Солнце освещает наши фигуры…

– Увы, все блондины холодные и недоступные…

– Все? А Макс?

– Энджи! Лучше ругай меня, но не говори, что он хороший…

Она замерла, глядя на меня с мольбой; она уже не понимала, что говорит, не соотносила меня с моими целями – и доказывала мне красоту блондинов, которая давно стала для меня горькой и трагичной… Я словно видела прежнюю себя со стороны! Нас было теперь не трое, а четверо в этой комнате – две парочки… Мне уже казалось, что история с Джорданом Шелли насчитывает много лет, и я уже устала от бесконечных разговоров о нем. Хоть ничего подобного и не было, но предчувствие всего этого за считанные секунды извело душу. Не осталось вдруг никаких сомнений: она его любит! – и пусть я узнала об этом первая, однако возникло чувство досады, будто я что-то пропустила, не доглядела – а попросту, не догадалась раньше… Но это можно было только предсказать, нагадать на кофейной гуще. Как злит осознание себя дураком: вот висело нечто над головой, я и не знала – и вдруг оно упало! Дальнейшие проблемы с последствиями стали видны, словно издеваясь, как на ладони!

– Я просто помечтаю… – продолжает она покорно шептать.

– И замечтаешься… Посмотри на меня, Энджи, я тебе живая натура! Ты видишь, что со мной сталось? И в каком болоте мои мечты? Мне тоже было хорошо первый месяц… Но ты знаешь все лучше меня, потому что я часто была в полном беспамятстве. Зачем же с тобой происходит то же, что со мной? Это абсурд! Мы друг для друга станем насмешками… – несчастные подружки, влюбленные в звезд! А надо мной судьба даже вдвойне посмеялась. Потому что твой Джордан – блондин… Так и хочется воскликнуть: «О боже, как все это понимать?!»

– Я разделю твою участь, Шатти…

– Самое ужасное, что ты начинаешь зависеть от меня и делаешь все, как я – даже бессознательно. Может быть, и нашу любовь именно я вбила тебе в голову?

Но я не дала ей возможности ответить – зачем мне ее надуманные ответы: теперь это только богу известно! Я перевернулась на кровати, рядом с ней, гладила ее руки и снова принялась твердить:

– Твоя любовь опровергает мою, лишает ее единичности, возможности сбыться. Получается, что все фанатки влюбляются в своих кумиров…

– Но я ведь не собираюсь любить его – как поклонница. Неужели ты не веришь в мою искренность так, как в свою? Мы, наоборот, должны увериться в наших чувствах, потому что нас уже двое. Значит, настоящая любовь к звездам действительно бывает.

– Не знаю, что и думать, Энджи… А может быть, мы и в самом деле гомосексуалисты? Мы словно намеренно влюбляемся в мужчин, которые не могут быть с нами. Как будто оправдываем одной невозможностью другую, даже не оправдываем, а прикрываем… Возможно, это мы в принципе не можем быть с ними? Чего тогда стоят наши мечты о них?

Нет, она не знает… Вот жизнь – нарочно не придумаешь!.. Как бы ни было тяжело, сюда же лезут ещё пороки… Я просто страшный эгоист, хотя и твержу всегда, что не против ее отношений с парнями. Теперь ничего нельзя будет рассказать ей без того, чтобы она в ответ на мое нытье не повторяла: «И у меня… И я тоже…» Меня совсем не утешат ее страдания – но придется говорить о каком-то Джордане, успокаивать ее… Какой, спрашивается, из меня утешитель! А может быть, ей уже надоел Мигель, и она в отместку мне придумала этого Джордана? Но если это и так, она потом поверит, что на самом деле его любит… Анна не умеет нарочно лицемерить. По-моему, мы обе стали жертвами взаимной преданности и доверия. Раньше хоть она меня как-то поддерживала, отвлекала на себя – а что будет теперь? Сплошное беспросветное болото в нашей жизни.

12. В воскресенье я проснулась с непонятным, но подозрительным ощущением в горле. Оно словно распухало изнутри и хотя не болело, но всю меня и мою душу наполняло мукой, близкой к содроганию: я подозревала у себя инфекцию. Накануне на нашем потоке разразилась эпидемия свинки, и в пятницу нам всем поставили прививки. Но я могла уже заразиться!.. Целый день я ныла и ходила из угла в угол. Время тянулось медленно, в груди была сушь, глаза слезились, музыка резала уши, меня немного морозило и тянуло в сон, несмотря на то, что я встала в двенадцатом часу. От страха у меня пропал аппетит; жевала только сухое печенье Зака, а потом вдруг стало противно и тяжело в желудке. Надо было выпить хоть горячей воды, но меня затошнило от ее тупого вкуса. Вспомнилось почему-то, что в блокаду люди пухли от кипятка. Никаких медицинских средств от свинки я не знала, поэтому и не принимала, а все маялась дурью дома и чего-то ждала – то ли облегчения, то ли обострения. К вечеру мне показалось, будто я заплываю жаром… Анна сказала, что это может быть реакция на прививку, но я ощущала себя больной и разбитой, во мне было полно неприятных симптомов, которые вызывали злость и протест, но не против самих себя, а против здоровой действительности и некстати яркого солнца. хотелось куда-нибудь провалиться…, но неспокойный сон принялся ночью саднить голову, нагонял массу бреда, я тонула, не забывалась – и все время ощупывала горло, грела дыханием край одеяла, прикладывала к нему…

В понедельник с самого утра провалила две контрольных работы – и свет окончательно стал мне не мил…

– Анна, скажи, пожалуйста, зачем ты меня сюда притащила? – я бросала резкие, отрывистые слова не хуже, чем Алойк, и яростно сжимала свое левое запястье, чтобы немного заглушить ноющий нерв. – Кто просил Линду брать нас с собой?!

– Ты!

– Я?!

– Да-а…

– Бред какой-то…

– Она ещё сердилась, что ты обращаешься к ней с такими просьбами, а сама бросила танцевать…

– Энджи, ты понимаешь, надеюсь, что я не могу здесь остаться? Я чувствую себя преступной, и…

– Шатти, это все глупости. Ты лучше посмотри, как люди танцуют!

Вся эта драма происходила в Альберт – Холле, недалеко от универмага «Хэрродс». Финансы пели романсы, а на сцене танцевала моя идея, как искры чертовского (чертовски хорошего!) пламени. Подмостки вспыхнули, бомбой не разрушенные… Весь этот электрический разряд упал на собственную голову принципом фонтана: из себя и на себя. Сначала, конечно, вода была как вода, струилась водопадом, но после того, как я велела себе заткнуть этот фонтан, – видимо, произошло короткое замыкание. Открываю глаза, сбрасываются последние отходы из слез – и вот уже виден Мигель в красном обличии… И вот уже не он, а я горю в адском пламени! Как в рекламе про красное вино, материализуется из ярких отблесков Мигелевой рубахи девушка в красном платье по имени Ализэ. Что они танцуют, не понимаю. Думаю только, что ей не идет красный цвет, думаю, что идет голубой… Потом возмущаюсь этим мыслям, потому что голубой цвет идет мне. И тогда хочу, чтоб она вообще исчезла… Она вдруг и правда исчезает. Он один идет по краю, вниз смотря с видом никем не спасенного, и вдруг жестом спасителя вытаскивает на сцену какую-то девицу…

Но самое ужасное было, когда он к ней приложился. Поцеловал – и все!

– Паскуда, – сказала Анна, более склонная рубить с плеча.

– Энджи, перестань… Не смей!

– И он стоит твоих слез?!

– Стоит… Он дорого стоит!

– Конечно, грязь со всех собирать дорого обходится…

– К чему это все говорить? Мне легче не станет.