Каталонские повести. Новая проза

Нащупав во всеобщей тишине окончание паузы, я вновь издал агрессивный кряк, предлагая приступить ко второму акту.

В знакомом походном молчании и заведенным попрядком мы переместились к следующему объекту – где ситуация до мельчайших деталей повторилась. С великолепной бездушностью говорящей заводной машины я снова пролязгал набор академических сведений, обильно уснащая речь архитектурным жаргоном – и, повинуясь кряку, мы двинулись дальше.

После десятка повторений палец во рту забыл уже сам адвокат. Удивление его переросло в изумление и выродилось в недоверие: он явно сомневался, что все происходящее имеет место быть на самом деле. Видимо, по этой причине, на одном из тихих по-индейски переходов он внезапно схватил меня за руку, останавливая, ткнул пальцем в очень второстепенный модернистский особнячок, где из красот имелся разве что затертый, верблюжьего цвета ковер перез входом, и уставился на меня торжествующе: а ну-ка, как ты теперь выкрутишься?

Он не знал, что, подстегиваемый ужасом от предстоящей экскурсии, я разъял всю необходимую мне для работы Барселону на кирпичики, обнюхал и рассмотрел под микроскопом каждый из них, присвоил их, внеся в обширные склады памяти – и затем сложил заново. Я вызубрил ее – мою рабочую Барселону, и уесть меня на этом поле было сложно. Потрясенный, Марк схватил и крепко пожал мою руку еще раз.

Он взял все три экскурсии и стоически выдержал их, что уже сродни подвигу. Положа руку на сердце – экскурсии эти были ужасны: как яблоки из папье-маше или секс с резиновой куклой. В ту пору мы не понимали еще, что цифры и даты – величайшее зло, а знание без страсти – мертво.

Расставаясь в конце третьего дня, он записал мой телефон и сказал, с отзвуками недавнего потрясения в голосе:

– Послушайте – но это феномен. Это нереально. Я дам вашим контакты своим друзьям. Потому что это невозможно!

Тогда я счел его слова за комплимент – хотя сейчас склонен считать, что относился не к моим экскурсоводческим талантам, а скорее, к атракциону безграничных возможностей человеческой памяти, который был троекратно продемонстрирован ему за весьма умеренную сумму. Сейчас я и сам не верю, что такое возможно – и заплатил бы, не колеблясь, вдвое больше, если бы кто-то смог удивить меня подобным.

Самое интересное, что адвокат действительно сдержал обещание (евреи в этом смысле очень обязательные люди), и через месяц-другой к нам потянулся целый ручеек клиентов из Нью-Йорка. К тому времени, кстати, им достался «гораздо более ценный мех» – мы быстро набирали мышечную массу в профессии.

А Марку я до сих пор и от всей души благодарен за это, пусть и своеобразное, признание нашей профессиональной годности. Признание это было первым – и самым важным. И эту, первую нашу, экскурсию, я помню до сих пор. Первую экскурсию и вообще не забудешь – как первую жещину, первый выстрел из настоящего оружия… Как первую, черт возьми, любовь – хотя я до сих пор не знаю, что это такое.

После этой, одобренной первой, мы горы могли сверзить в океан, и свернуть нас с пути гида было уже невозможно.

Пока же судьба, с усмешкою долго наблюдавшая, как муж ездит по Машиным и моим костям, вдруг поменяла гнев на милость. Не успели отгреметь сомнительные фанфары, знаменующие успех первой «операции», как телефон зазвонил снова: следующие люди жаждали наших услуг.

Я уверен и по сей день: снова никак, ну никак не обошлось без золотого божьего крыла: через неделю нас буквально завалили заказами – такого их количества мы не получали никогда, даже много позже, когда уже были известны, востребованы в своих кругах и на отсутствие работы не жаловались.

Но тогда, в начале начал – творилось немыслимое. Откуда о нас узнавали – остается загадкой. Казалось, повинуясь небесному приказу, люди в разных странах и городах просыпались в серединах своих ночей, влеклись неодолимой посторонней силой к столам, сжимали в вялых от сна руках ручки и под диктовку свыше механически, как зомби, записывали неизвестные им до поры магические знаки: наш адрес почты, наш номер телефона.

Эти люди, возможно, не выезжали за границу уже несколько лет. Вероятно, они вообще никогда не выезжали за границу и не собирались этого делать в дальнейшем. Тем более, не планировали они посещать Барселону (она ведь не в Турции!) и, милуй Бог, заказывать там какие-то экскурсии.

Но план был начертан, коды выданы, явки сообщены – и сопротивляться направляющей длани не имело смысла. И люди, продолжая пребывать в управляемом сне, собирали деньги, хлопотали о визе, снимали отели, сдавали домашних животных на попечение родственникам, соседям и друзьям, ехали в аэропорт, летели в Барселону и брали эксурсии именно у нас, так до конца и не понимая – ни тогда, ни потом – что сподвигло их проделать все это.

За два с половиной последующих месяца у нас не было ни одного выходного, и случались дни, когда на двоих приходилось целых четыре заказа.

Мы учились на работе и работали на учебе. Мы продолжали учиться дома, окончательно отказавшись от сна. Темп и напряжение этого первого забега мы никогда бы не смогли выдержать или пережить больше. Я сбросил пятнадцать кг живого веса, Маша – семь.

Но из этих двух с половиной месяцев мы вышли уже сложившимися гидами и вынесли железное понимание: работа эта нам нравится, и позволяет не только выживать, но и жить, пожалуй. Работа подходит нам, и, что еще важнее – мы подходим работе. Редко когда в жизни доводилось мне и Маше испытывать такой триумф. Мы обрели её, нашу собственную корову, мы породили ее сами и могли растить ее, воспитывать и доить так, как нужно нам.

А потом были два дня передышки – и все по новой. Так и растянулось все – на восемь удивительных лет.

* * *

Восемь лет – сказал я. Восемь лет, которые были и закончились, и сейчас я лежу под дубовым своим потолком, в каталонской предрассветной глуши – совершенно один. Под звон колоколов, который так точен, размерен и всегда с тобой, я пытаюсь понять, почему мы с Машей не вместе. По-прежнему у нас общее дело, у нас полное доверие друг к другу – но минуло этих восемь лет, и наше с ней одно на двоих время вышло. Почему? Уже полгода я трачу по часу в день – с пяти до шести – пытаясь вспомнить, осознать и понять.

Полтора года мы шли друг к другу. А потом, оказавщись вместе, укрепились на собственной почве и прожили еще восемь лет – до того, как расстаться.

Так какими все же были они, эти восемь?

Мгновенными, сказал бы я. Молниеносными – особенно вначале. Мы жили так быстро, что не оставалось времени даже на сон. Мы много работали, чтобы заработать побольше: поначалу расплачивались с долгами, оставшимися от прежней жизни, после выяснилось, что вокруг много людей, нам совсем не чужих, которым постоянно нужно помогать – и потому мы брали работы под завязку, столько, сколько могли потянуть, а часто и много больше. Да, так, пожалуй, будет вернее: чаще, особенно в первые годы, мы брали столько работы, сколько потянуть не могли.

Как мы узнавали о том? Да очень просто: когда все вокруг нас – самые китайские китайцы, самые французские французы и самые испанские испанцы – начинали вдруг дружно разговаривать на чистейшем русском языке; когда каждый чуть более громкий звук заставлял нас вздрагивать, как от расстрельного залпа, и хоронить испуганную голову в плечи; когда витиеватая и длинная произносимая кем-то из нас экскурсионная фраза вдруг обрывалась на середине и повисала в пустоте, потому что к этой самой середине мы успевали начисто забыть, с чего было начато, но даже и не думали продолжать, а лишь мягко улыбались и махали извинительно вялой рукой; когда на сон оставалось три часа, и даже эти часы мы не могли уже выспать, но отмучивали в тяжелой, напоминающей бред полуяви – тогда мы, наконец, понимали: пора сказать себе «стоп».

Да, только когда наступал такой вот предел предела и крайний край (мы давно убедились, что завершение, конец всего – это вовсе не точка, но прямая, которая может легко затеряться в той же бесконечности) – когда все-таки иссякали крайние остатки давно уже исчерпанных сил, мы срывались, наконец, в короткое путешествие вдвоем, чтобы через неделю вернуться и сходу, с колес, нырнуть в ту самую работу и продолжить затяжной марафон.

Это была, как я сказал уже, очень быстрая жизнь. Восемь мгновенных лет.

И насыщенных – этого не отнимешь. Именно пугающая скорость, с которой мчало наше совместное время, заставляло ценить каждую из все быстрее убегающих секунд.

Забавно, что в каждый свой отпуск мы выбирались в полуобморочном от усталости состоянии – и с железобетонным намерением категорически никуда не спешить. Да, в отпуске мы намеревались быть испанцами. Если встанешь раньше, солнце от этого раньше не взойдет – повторяли мы себе испанскую поговорку. Мы планировали валяться до обеда в постели. Вторую половину дня проводить на пляже. Вечер тратить на бездумные променады и вдумчивые утехи желудка. Мы хотели ничего не делать и никуда не спешить. На деле же нашей испанской созерцательности хватало ровно на два часа.

Секунды бежали все быстрее, толкая друг друга в спину. В отпусках они и воообще мчали формульными болидами. Мир был катастрофически велик – и продолжал расти, как на дрожжах. Чем больше мы видели, тем больше нам оставалось посмотреть. Мы не знали, вернемся ли мы в какое-нибудь приглянувшееся нам место во второй раз – и потому должны были взять от него все, что возможно, в первый. На этом фоне каждое потраченное впустую мгновение отпуска выглядело тяжким преступлением, совершенным с особым цинизмом. Пытаясь успеть все, мы вставали затемно и ложились впотьмах. В итоге сумасшедшая неделя отпуска выматывала нас больше, чем три месяца работы до нее – но эта отпускная усталость, как ни странно, давала нам силы и смысл работать дальше.

Да, так и есть, и мне приятно вспоминать об этом: мы под завязку наполняли наши отпуска событиями и местами. Объездили половину света. Стояли на вершинах разных гор. Спускались в непроглядные пещеры. Хаживали под сводами бесчисленных музеев и церквей. Слушали, как свирепо грызут океаны камни своих берегов. Наши довольные и почему-то на редкость наглые физиономии (странный фотографический эффект) улыбались на фоне тысячи всевозможных красот. «Лиса Алиса и кот Базилио!» – удивлялась каждый раз Маша, изучая отпускные фотографии – но вряд ли нас это смущало. Да, мы много ездили – и всюду, везде постоянно что-то узнавали и чему-то учились. Мы не хотели быть кое-какими в своем деле – мы хотели быть лучшими. И, судя по отзывам экскурсантов, кое-чего на этом пути мы добились.

Да, это были восемь насыщенных лет.

А еще – восемь международных лет. Или, лучше сказать – интернациональных. Или, еще точнее, наднациональных и даже миротворческих. Судите сами: за эти годы нашими клиентами были представители самых разных стран, наций и континентов. Мы и сами не представляли себе ранее, насколько обширен он – ареал человека русскоязычного. А ведь пропуском в наш экскурсионный клуб и был он – русский язык. И человек, им владеющий и заказавший у нас экскурсию, получал в полном объеме и в одинаковой степени все обещанные чудеса, вне зависимости от национальности, гражданства и страны проживания. Снова, снова я сбиваюсь на пресловутое равенство и братство – но только потому, что так было, так есть, и так будет – и я, если честно, горжусь этим и именно это считаю одним из главных достоинств своей профессии.

У нас было одно жесткое правило: никаких разговоров о политике – но этим все запреты и ограничивались. И если мировые лидеры, в силу своей извращенной природы, занимались тем, что сталкивали целые народы лбами, обращая вчерашних друзей в кровных, до седьмого колена, врагов – мы на своем маленьком поле делали прямо противоположное. На своем маленьком поле мы доказывали, что взрослые, разумные люди, к какой бы нации они не принадлежали, всегда способны найти общий язык при условии честного друг к другу отношения. И мы находили его, этот общий язык – с американцами и украинцами, литовцами и латышами, грузинами и казахами. Мы находили его – в противовес всему тому агрессивному бреду, которым пичкали свою паству слепые и кровожадные поводыри. За восемь лет работы мы завели себе множество друзей и хороших знакомых по всему свету – и потому эти годы я с полным на то основанием могу назвать миротворческими.

А еще это были восемь ровных лет – сказал бы я. Стабильных – особенно, на фоне ухабистых этапов нашего становления. Стабильных – невзирая на высокую плотность и темп. Обозначилась строгая колея, неукоснительная последовательность событий. Цикл, череда, распорядок.

Каждое утро начиналось с чашки кофе и круассана. Каждый день проживался взахлеб и на износ – работать в половину силы мы не умели. Каждый вечер нужно было читать на испанском, английском или русском – в вечном поиске нового знания. Каждые два года менялись рабочие машины – после того, как успевали за эти два года пять раз объехать Землю по экватору. Каждый месяц нужно было идти на почту и отправлять деньги тем, кто в них нуждался больше, чем мы. Каждые сто дней дней нужно было сказать себе «стоп» и сделать недельную передышку. Каждую неделю нужно было найти в себе силы и хотя бы разок выбраться в спортзал: организмы наши давно превратились в такие же рабочие машины, вот только поменять их возможности не было – и потому приходилось поддерживать в порядке, что есть. Каждое лето минимум семь раз нужно было съездить на пляж и окунуться в средиземную воду – чтобы не простужаться потом целый год. Каждую зиму – слетать на пять дней к родителям в Екатеринбург. Каждую весну – на пять дней в Минск. Цикл, череда, распорядок. Мы даже ругались с Машей по распорядку – примерно раз в две недели. Думаю, это отличный показатель для любой семьи. Да и ругались, честно сказать, вполне умеренно – никакого, ни малейшего сравнения с прежними Бородинскими мясорубками! Ругались вяло, без искры и страсти. Но это ведь, в конце концов, и неплохо!

Еще – по ночам или в менее занятые зимние месяцы я кое-что сочинял, и надеялся, что делаю это не зря. Меня начинали кое-где печатать. Проведя нехитрые подсчеты, я вывел, что такими темпами лет через сто пятьдесят или двести даже приобрету умеренную известность. Впрочем, пишешь ведь не для этого, да и вообще неизвестно для чего – пишешь просто потому, должно быть, что не можешь не писать.

Параллельно происходили и другие события – приятные и любые.

Вскоре после начала нашей экскурсоводческой жизни фирма Маши и мужа обанкротилась – как и предполагалось. Остались суды и долги, о которых тоже было известно заранее. Муж от выплаты своей части старался всячески увиливать. После того, как рычаги экономического давления на Машу у него отняли, да и собственных доходов сделалось не в пример меньше, он изрядно потускнел. Впрочем, мы почти не виделись с ним: после краха фирмы поводов для визита к нам у него не осталось. Не нужно было больше ездить к нам и привозить дурные вести – что он так любил делать.

Всю живость своего характера он обратил на «нежных и покладистых». Он упивался их нежностью, и наслаждался покладистостью, реализуя тем самым все попранные было Машей царские амбиции – а для демонстрации восстановленного статуса регулярно приглашал к себе в гости «родственничков». Привлеченные шашлыками и дармовой выпивкой, те гостили охотно, с удовольствием наблюдая идеальный домостроевский быт «мужа номер два».

Но вот незадача: каждая «нежная и покладистая» наскучивала ему довольно быстро, после чего следовал скандал, жесткое мужское указание на дверь – и новая спутница, лишившись части своего имущества или денег («второй номер», видится мне, брал таким образом плату за все сделанные им туманные блага), оказывалась на улице. Иногда мне кажется, что он и заводил их только для того, чтобы прогнать – как будто мстил таким образом Маше, да и всему женскому роду-племени. Странно и забавно, но плакаться они бежали к Маше, непонятным образом прослышав о ней и узнав наш адрес – и Маша, что для нее было совершенно нормальным, действительно утешала их, причем искренне и успешно.

– Не расстраивайся, – бодро говорила она очередной «покладистой». – Ты еще легко отделалась. Это такой человек. Чем дольше с ним живешь – тем больше ему должен. Уж я-то знаю – я с ним куда дольше жила. Теперь должна ему по гроб жизни. А у тебя он каких-то три тысячи увел – тьфу! Мелочевка. Так что радуйся, что все закончилось так быстро и относительно безболезненно. Это счастье, поверь!

И убедительной Маше верили.

Место отставленной спутницы тут же сменяла другая, и ситуация с точностью до деталей повторялась. Тоже, однако, цикл – имевший тенденцию к ускорению. В конце концов, даже «родственнички» запутались и перестали понимать, с какой из них живет сейчас «второй номер» и стали косить на него глазом недоуменным и подозрительным. Их можно понять. Скажем, встречаясь где-то на барселонских улицах, они затевали следующий, например, разговор:

– Привет. Были недавно у Анатолия. Хорошо посидели. Шампанское, шашлыки. Да и Таня его – приятная такая женщина! – говорили одни.

– Ага, – соглашались другие. – И нас приглашали недавно. Тоже неплохо погудели. Ящик Анны Кодорниу выпили. Шашлыки, опять же. Вот только не Таня у него, а Марианна!

– Вы что-то путаете, – возражали первые. – Именно Таня. Миниатюрная такая блондиночка. Из Прибалтики. Картавит еще так смешно…

– Ничего мы не путаем! – возмущались вторые. – Вроде бы рано еще склерозом страдать! Марианна – длинная такая брюнетка из Армении. Вы, похоже, не только шампанское у Толика пили – вот все с пьяных глаз и перепутали!

– Да кого ты алкоголиком назвал? – закипал кто-то самый грузинский. – Сам-то сколько дней в году трезвым бываешь? Сказано – Таня, значит – Таня! «Марианна»… Сам ты, бля, «Марианна»!