Снега моей души

Силы покинули меня. Я пришел в себя у костра. Под мышкой была зажата гнилушка с гвоздем…

Мы пили спирт и молчали. Молчали и пили…

Утром мы все обговорили, и напарник уехал в поселок за плотницким инструментом и бензопилами.

Я же остался в лагере. Перебрал буденовки, примерив одну из них. Еще раз обошел всю территорию и, собрав все гнилушки с гвоздями, бросил их в яму. Туда же ушли револьвер и кусок сабли.

Остатки мешка с буденовками я положил по центру ямы. Затем перекидал всю землю из кучи обратно в яму. Забрасывал её как в могилу. Гнилушки подпрыгивали от ударов комьев земли и пытались раскатиться. Комьев становилось все больше и эти коричневые обрубки, наконец-то, успокоились. Некоторое время был виден край мешка, но вскоре чернота земли сровнялась с зеленью края ямы, и вырос холмик. Я долго трамбовал его, придавая форму…

Затем ушел на берег реки и просидел там до вечера, невидяще глядя на воду. Я так и не уснул в ту ночь – слушал темноту безо всяких мыслей. А к утру в лагерь прибыл напарник с сыном.

Через три дня мы покинули это место. И когда наш караван стал забирать в гору, я оглянулся и еще раз посмотрел на этот холмик. Зачем? Я не могу этого объяснить до сих пор. Что-то шевельнулось в сердце, как позвал кто-то оглянуться…

Над рекой, на холмике, стоял скромный обелиск.

Бойцам Сибирской Добровольческой Дружины

генерала А.Н. Пепеляева посвящается…

Бессмертие

Море было совершенно ледяным. Пароходы «Батарея» и «Защитникъ» шли кильватером очень близко друг от друга – почти на расстоянии вытянутой руки. Проклятые туманы! Охотское море начало свое осеннее представление, а туманы играли в нем едва ли не главную роль. Не было видно ни зги. Лишь изредка ветер рвал серый кисель тумана и тогда, словно устрашая людей, стоящих на палубах, берег оскаливался черно–серыми припайными льдинами. Кривые, узкие лбы прибрежных скал наклонялись в сторону крошечных черточек пароходов, и казалось, вот-вот обрушатся на их спичечные мачты, раздавят, сотрут в кровавое крошево горстку людей, плывущих на них…

Прошло уже пять дней, как люди вышли на двух пароходах из Владивостока в поселок Аян, который расположился на этом мрачном побережье.

Предстояла высадка на побережье.

Они могли не выходить из Владивостока, если бы захотели – им никто не приказывал идти в далекие снега Якутии. Да и не мог приказать – некому было это сделать.

Все уже очевидно: поражение Белого движения было делом дней. За их спинами осталась огромная Страна – кто-то уехал в Харбин или Шанхай раньше, а кто-то ещё собирался. Паковались чемоданы, снимались погоны, выбрасывались в море револьверы…

Но раздался крик о помощи из холодов – там полыхнуло, и теперь погибало, прижатое ко льдам моря, восстание.

И он был услышан – потекли ручейки человеческих сердец обратно на Родину.

Крепнуть этим ручейкам мешали злоба и ненависть врагов, им вредила осторожность друзей, непреодолимыми горами на их пути вставала бедность разгромленной окраины огромной Страны.

Разбросанные по степям Монголии, городам Китая и портам Японии солдаты и граждане Страны – они снова собирались вместе.

У них только–только начинала налаживаться жизнь, пусть и в Чужбинах. А сейчас снова, как тогда, в самарах, в новониколаевсках, екатеринбургах, иркутсках – слезы их матерей, судорожные объятия жен, испуганное молчание детей…

И до падения Белого Приморья остались дни.

Но пароходы вышли в море.

Предстояла высадка на побережье.

Главными героями предстоящих событий были эти молчаливые люди, разместившиеся на палубах и в трюмах двух маленьких, храбрых кораблей.

Семьсот шестьдесят человек. Семьсот шестьдесят сердец. Генералы, офицеры, казаки, гимназисты, вольнонаемные… Аргонавты Белой мечты.

Молчаливые ли? О чем они говорили в каютах и на палубах? Что они думали, глядя на эти туманы, на эти свинцовые волны, в тот невозможно далекий, туманный, насквозь пробитый стылыми ветрами, день. Скоро дни их будут пробиты не ветрами, но пулями.

Предстояла высадка на побережье.

По выходу из бухты оба парохода разом прокричали осипшими гудками. Капитан парохода «Защитникъ», плача на мостике, отмигал на берег морзянкой. Только одно слово было в этих приглушенных грязно–желтых вспышках: «Спасибо». Снежный заряд, ударив от моря, загасил своей серой лохматостью это слово и стер силуэты кораблей.

Высадка на побережье закончилась.

И скоро колонна молча зашагала по прибрежной гальке к дороге, что вела в тайгу. Впереди были снега и горы Джугджура, комариные туманы болот, ледяные воды переправ – горизонты Якутии. А за этими горизонтами будут позиционные бои, ярость штыковых атак, пулеметный лай, тихая ненависть засад. Кровь и пот. Победа и поражение.

Свист ветра, хруст береговой гальки под сапогами, позвякивание котелков о металл винтовок, серое шевеление частокола штыков.

Дружина начала свой путь в бессмертие…

Снегопад

Как-то очень давно, один старый человек сказал, что счастлив тот, кто может слышать ветер из прошлого…

Трудно что-либо говорить о счастье, но мне кажется, что иногда я слышу этот ветер.

Он несет мне из бездны прошедших лет звуки-воспоминания, которые с волнением встречает моё сердце – звуки, родившиеся в моем детстве, моей юности…

Они легко узнаваемы, незатейливы и просты, но для меня бесценны.

Как искры – на короткие мгновения, эти звуки освещают самые дальние уголки моей памяти.

Шум реки, в которой моя мама полощет бельё, стоя на маленьком мостике.

Лёгкое, почти беззвучное, колыхание занавески открытого окна свежим летним утром – счастье первых дней каникул.

Скрип открываемой, пришедшим с работы отцом, калитки.

Милая картавость моего имени из уст славной девочки – первой любви.

Быстрый топот босых пяточек младшей сестрёнки по залитому солнечным светом, чистому полу нашего дома.

Шелест разогреваемого на сковороде масла для утренних воскресных блинов.

Ворчание нашего одноухого рыжего пса в будке, что стояла в углу двора.

Лучики солнца на стенах моей комнаты по утрам – я их тоже слышу…

Звуки затихают под тяжестью снегопада времени.

Колючие снежинки лет безжалостны.

Проходят года и звуки, такие дорогие моему сердцу, постепенно затихают.