Лом хватаю, чтоб легче стало,
бью по камню — таков мой крест.
Нет лекарств эффективней лома!
…Выйдет срок мой – полгастронома
съем, наверно, в один присест.
* * *
У этих тёмных окон я
коплю тоску галимую.
Прощай, моя далекая,
прощай, моя любимая!
Я заперт в тесной камере,
стою в проходе узеньком.
Оркестр играет камерный
трагическую музыку.
Она такая страшная,
она такая душная —
как реквием по нашему
с тобою равнодушию.
* * *
Я не станцию — я государство проспал,
и его ни за что не вернёшь.
На стиральной доске креозотовых шпал
мылит путь надоедливый дождь.
Мчит «столыпин». Он ржавой селёдкой пропах —
нам паёк выдавали сухой.
И песок (но песок ли?) хрустит на зубах —
это кости, что стали мукой.
Эти кости на мельнице смерти смолол
вдохновитель кровавых ночей.
И уже не селёдкою пахнет — смолой,
горькой серой из адских печей.
Здесь сосновая глушь. Мне теперь предстоит
слушать то, что наш мир не забыл:
не изысканный шёпот холёных столиц,
а сирену и рёв бензопил.
Там студёный январь в рог бараний согнёт,
сунет мордою в лагерный быт…
Это всё происходит не только со мной —
вся страна на коленях стоит.
Раньше вольницы были в тайге острова,
а теперь – лишь метель и конвой…
Ты прости, что мне снится,
прости мне, страна,
тот безумный, тот тридцать седьмой.
* * *
Ветер к полуночи вдруг слинял, звёздный свет голубой…
Тычется в створки окна луна лысою головой.
Выйду к некормленым голубям, вот я и дохромал…
Всё — голубям, одарить тебя
нечем — мой пуст карман.