мотор имел лишь минимум коней.
Меня теченьем времени несло
на мертвые завалы из камней.
Выходит, я машину в пропасть гнал,
шёл напролом, всё от себя меча?
С тупым прекраснодушием бревна
я ничего вокруг не замечал.
Но вот беда прокралась. Я не смог
спокойным быть. Я в нёй поднаторел.
И сжался свет в один большой комок,
и в нём я, словно мушка в янтаре.
Ну да, я был, конечно, дураком —
я жил, свой мир надеждой заселя.
И нет опоры больше мне ни в ком,
и я надеюсь только на себя.
Себе внушу, что тайный я ведун,
что мне известно средство от тоски.
И цель одна: не победить беду,
а приручить, чтоб корм брала с руки.
* * *
Здесь такая парилка, что мы через раз только дышим.
Солнца жёлтая тыква похожа на морду слоновью.
Раскалённою сталью оно протекает по крышам,
и мне кажется, небо кровавой сочится слюною.
Не в дугу никому – независимо это от ходки,
лишь мышам всё равно – вновь свои совершают походы.
В безвоздушном пространстве, в аду африканской духовки
нам, наверно, не выжить, коль будет такая погода.
Где-то что-то горит. Мы не курим, но пахнет палёным.
Нет лесов уже больше – одна остаётся зола там.
Сумасшедший июль. Равнодушие антициклона.
Белгородский СИЗО. От всего на земле изолятор.
* * *
Я под вечер в том городе буду,
где удача меня не ласкала.
Я в ларьке сдам пустую посуду
и возьму себе пару бокалов.
Я стоять буду долго за кружкой
в телогрейке и рваном треухе.
И, подумав, что я — побирушка,
мне дадут на похмелку старухи.
Я не стану их брать подношенье —
пусть попросят по блату у Бога,
чтобы он даровал мне спасенье
от тоски — мне не надобно много.
А потом я пойду по аллее,
где лохматые липы кагалом,
и на севере будет светлее,
чем над морем, — там туч понагнало.
Я почищу под краном одежду,