Но зачем я такой счастливый,
если я, как губка, намок?
И не знает судьба слепая,
и не знает тьмутаракань,
что с дождём к тебе прилипаю,
словно платья влажная ткань.
Есть дневник в моём школьном ранце,
в дневнике я том не пойму,
почему не могу пробраться
к сердцу гордому твоему.
Пасмурь муторная в округе,
влажный сумрак лесных утроб,
горечь первой моей разлуки,
прожигающей все нутро.
И надежде, увы, не сбыться,
да, наверно, и ты не ждешь,
и не может никак забыться
этот хилый весенний дождь.
* * *
Нет, позабыть я уже не способен
этот июль, хоть авральная гонка.
Где эта девочка с челкой косою?
Как отыскать в стоге сена иголку?
Как мне вернуть то летящее лето,
где уже места для нас не осталось?
Где эта девочка в женщине этой
в черном реглане, скрывающем старость?
Где ты? Сейчас ты в обличье свекрови,
даришь на праздники нужные вещи.
Как притаилась ты в строгой матроне,
чтобы меня контролировать вечно?
Где ты? Ответь, прояви ко мне милость…
Но уплывает виденье, как жерех,
как отраженье чего не случилось
в этом пустом тонкостенном фужере.
РАССТРЕЛ ЦАРЕУБИЙЦЫ
(Филипп Голощекин)
По лесам смурным, по полям,
где для осени вход открыт,
разорвался крик пополам —
журавлиный прощальный крик.
В жизни многое ты успел
и откормлен был, как каплун,
и ведут тебя на расстрел,
и седым стал, совсем как лунь.
Мы не ведаем, что творим,
убивать не жалеем сил.
И течёт по губам твоим кровь —
от страха их закусил.
Ну а скольких ты сам убил?