Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

– Мочи суку! – сказал он мне. – Чё тянешь? Мы на подхвате! – Абсолютно незнакомый хлопец, должно быть патриотизм взыграл.

– Вы не поняли, – ответил я. – Он не местный. Закон гостеприимства не позволяет ломать бутылки об его голову. Вот будет у меня отпуск, наведаюсь в город Львов посмотрю что делает проезжих оттуда такими невежливыми.

Не знаю, дошла ли хлопцу моя пространная речь. Во всяком случае, он вернулся за свой стол. А я вышел, оставляя соседа перед пустой бутылкой рядом с пустым фужером на пустой полировке столешницы. Он прибег к предельному заклинанию, но магия не сработала и бутылка не превратилась в россыпь осколков от удара об его тренированный Аскабаром кумпол. И всё равно, этого я Горбачёву не прощу… При чём Горбачёв к ебле моей жопы? Даже в эпоху жестоких дефицитов и нехваток, бутылочное пиво не исчезало в Конотопе. Никогда. Пока не примандячил этот пидор грёбаный со своим сухим законом.

А он утратил всякую меру и понятие порядочности и продолжал пристрачивать к указу всё новые статьи ужесточения борьбы с алкоголизмом… Вечером дня, когда вводились в силу свежие строгие меры, я как обычно отправился в городской парк отдыха. Однако до танцплощадки мне дойти не удалось, ни даже до билетной кассы.

В центральной аллее парка меня перенял мускулистый незнакомец с тёмными волосами и скобочкой усов в стиле ВИА Песняры. Он сказал, что я его не знаю, а он меня – да, потому что работает в ХАЗе, где и мой брат… Я вспомнил, как однажды мой брат Саша с восхищением упоминал какого-то пограничника, что демонстрирует чудеса акробатики у них на работе. Наверное, этот самый.

Незнакомец бережно держал белый целлофановый пакет в своей правой руке, а злых комаров не шлёпал, а резкими выдохами сдувал со своих бицепсов, бугрящихся из коротких рукавов Т-майки. Совсем как я – непротивленец или же натаскан дозорами по охране государственной границы не производить излишних звуков, чтобы не выдать своё местонахождение.

Чуть всколыхнув белый целлофан, на что тот откликнулся зовуще конспиративным звяком, он сообщил, что это вино, успел отовариться до запретного часа. Не хочу ли я составить компанию? Последовал ответ в утвердительной форме.

Правда, мне показалось странным, когда он принялся обращаться к группам молодёжи стекавшейся к танцплощадке с одной и той же просьбой о ноже, открыть бутылку. Все отрицательно мотали головами, а кто-то и шарахался, отпугнутый несоответствием вопроса общему духу времени… Но, впрочем, возможно это было его личной формой протеста против этих грёбаных времён…

Нож так и не нашёлся, но он всё ж исхитрился содрать пластмассовую пробку о брус скамьи в аллее, рядом с которой мы стояли, затем протянул бутылку мне. Я сказал, что лучше пусть он начинает из-за несовершенства моей тормозной системы.

– Ничего, у меня ещё одна в пакете, – продолжил он настаивать.

Ну предупреждение же оглашалось, нет? И я засадил 750 мл без остатка.

– Хм да, – заметил несостоявшийся собутыльник. – Это тут я недопонял.

Он распечатал вторую бутылку, но мне не дал и просто держал в руках, а когда мы опустились на скамью, поставил её между нами.

Мы начали прощупывать друг друга на какую из множества философских тем стартовать нашу беседу. Как правило, после второго стакана начинаешь выдавать такие умные вещи, которых и сам не ожидал. В конце, понятное дело, всё сведётся к извечной трещине из предсказаний Ивана Кота, но почему не посверкать умом для начала?

Увы, неблагоприятное расположенье звёзд отменило игры разума… Вдоль аллеи, медленно и почти бесшумно, подкатывал фургон с надписью «милиция» на дверце. Он остановился и два джентльмена в кокардах выпрыгнули из кабины.

Мой собеседник, не дожидаясь дальнейшего развития событий, без промедленья сиганул тренированном телом через спинку скамьи и по боковой аллее пустился в сторону тёмного здания горсовета. Мне, только что загрузившему в трюм 750 граммов, оставалось лишь с восхищением следить как быстро он удаляется. Тем более, что эти два мента уже стояли надо мною.

Никто из них за ним не побежал, только тот что постарше, стоя на месте, застучал подмётками обуви об асфальт, сопровождая этот довольно профессиональный степ непонятным криком «улю-лю!», возможно тоже на Ирландском. Пограничник врубил форсаж и растаял в темноте.

Мент-чечёточник поднял открытую, но так и не начатую бутылку со скамьи. Он перевернул её в своей вытянутой в сторону руке да так и держал, не меняя позы, с садизмом и грустью, покуда вино выбулькивало наземь.

– Давай, – сказал мне второй, кивая на уже открытую боковую дверь в фургон… Я сунул голову внутрь. В слабом свете крохотной потолочной лампочки сидели унылые силуэты приглашённых до меня и—спиной к кабине, лицом к публике—пожилой мент с лычками старшины на погонах.

Восхищаясь безукоризненной чёткостью собственных движений, я поднялся в интерьер. Дверь захлопнулась. «Добрый вечер!»– галантно поприветствовал я присутствующих и получил незамедлительный пинок в зад.

– Он, сука, даже «добрый вечер!» знает! – гаркнул пнувший меня старшина.

Упав на кого-то из предыдущего улова, я машинально воскликнул «извините!» и тут же оглянулся опасаясь дополнительного пинка. Похоже, «извините!» сошло мне с рук, менту лень было подняться.

Поездка оказалась краткой. Покинув средство передвижения, я узнал двор, куда привозили Орфеев снимать с них допрос о пропаже баяна Made in ГДР с четырьмя регистрами, но на этот раз в другое здание. За столом в коридоре сидел капитан милиции. После пары вопросов обращённых к моим попутчикам, он отправил их в камеру. Потом обернулся ко мне.

Отметив, что на вопросы его я отвечаю адекватно, и не пытаюсь качать права и опровергать доклад доставивших меня, он спросил где я работаю. Затем позвонил куда-то свериться и, убедившись, что наклоны с приседаниями меня не затрудняют, отпустил домой.

– Прямо домой! Понял? И никуда больше!

Я вышел за ворота. Почему это все они указывают мне что делать? Да пошли вы!.. И я упорно вернулся в парк и купил билет на танцплощадку.

По случаю нового приступа в антиалкогольной компании, ворота охранял мент в звании сержанта и два дружинника в празднично-красных нарукавных повязках. Один из них с сомнением заглянул мне в лицо:

– Вы сегодня выпивали?

– Никогда! – отчеканил я и беспрепятственно был пропущен к своей скамейке вдоль ограды – досиживать до окончания танцев. Что и случилось через пару номеров…

Извещение о моём задержании дошло в СМП-615 поздно – через месяц-два. Я уже и думать забыл, когда новый начальник вызвал меня со стройки и потребовал написать объяснительную. Он явно решил использовать ситуацию по полной и вскоре назначил заседание профкома для рассмотрения моего персонального дела.

Начинались осенние холода и на заседание я явился в плаще и шляпе.

Новый начальник, в своём пиджаке и галстуке, приступил к изложению моих прегрешений. Свежайшее, подтверждённое бумагой из милиции, о моём нарушении постановлений Партии и Правительства в парке на скамье. Вот как я позорю СМП-615 в глазах общественности и органов. Доколе терпеть?.

Однако я избрал позицию наблюдателя и на пустопорожние вопросы отвечал лишь пожатием левого плеча под плащом…

А моё издевательское отношение к руководству поезда? Полюбуйтесь! Объяснительная написана стихами! Из кипы бумажек на столе перед собою, новый шеф поднял одну и потряс в воздухе.

…ух-ты! я и не знал, что на меня такое досье скопилось…

Или вот другой пример! Напоминание написанное мною в профком (он зачитал): «Три месяца назад я подал заявление на повышение разряда моей квалификации каменщика. Однако до сих пор квалификационная коммисия СМП-615 ни ухом не ведёт, ни рогом не шевелит».

Профсоюзный комитет грохнул хохотом, новый начальник, послушный стадному рефлексу, тоже подхохотнул, не понимая чё тут смешного…

Кроме того, рядом со мной опасно находиться, потому что я подкладывал руку под плиту!.

И это факт. В тот день нас было четверо, прораб Каренин, плотник Иван, крановщик башенного крана Виталя и я. Солнце разливалось по мартовским снегам строительных угодий, где мы начинали новый жилой дом. Блоки фундамента были смонтированы в котловане ещё с осени, а потом на всю зиму работой Ивана стал присмотр за ними. С 8 до 5. Он приходил, включал тэн в вагончике и смотрел на молчаливые белые сугробы за окном. Или на портреты зазывных красоток из цветных журналов, которыми оклеил все стены, чтоб хоть чем-то занять руки… В тот мартовский день он стал моим подсобником.

Всего-то и надо было поднять четыре ряда кладки в короткой стенке будущего подъезда, для монтажа обрубка плиты над входом в подвал под будущей лестничной площадкой первого этажа. Стоя на риштовке между блоков фундамента, я поднял два столбика по углам и начал гнать порядовку под шнурку, для опирания плиты. Работы оставалось на полчаса, не больше, а до конца рабочего дня час с небольшим. Однако Витале-крановщику не терпелось спуститься со своего насеста в кабинке башенного крана, чтобы играть с Иваном в карты до пяти. Вот Виталя и покричал сверху плотнику скорее зацепить обрубок бетонной плиты предназначенный для монтажа. Одним боком ляжет на блоки под поперечную стену, другим на поднятые мною столбики и – поедят! По-е-дят! А пропущенную порядовку заполнят потом, по ходу строительства.

Я пытался втолковать Ивану, что что именно сейчас самый удобный момент закончить эту кладку. Если оставить как есть, потом придётся корячиться в три погибели под плитой будущей лестничной площадки, втискивая кирпичи под смонтированный обрубок… Пусть он подносит раствор и я закончу за 15 минут, работая в таких благоприятных условиях. Но Ивану Виталя оказался более близкий друг, чем логика, плотник пошёл и зацепил плиту как тот ему сказал.

Крановщик сделал «вира» грузом, развернул стрелу и понёс ко мне обрубок – положить как он хотел. Он сверху орал настилать раствор поскорее, не то бросит как есть, на сухой кирпич – поедят! Вместо раствора я положил руку на столбик, чтобы он не исполнил своё намерение.

Виталя темпераментно матерился из своего скворечника, беспрерывно звенел звонком крана и подносил груз всё ближе. В общем, это была лобовая атака двух самолётов: кто отвернёт – мозгляк сопливый.

Когда бетонному обрубку до руки осталось около метра, прораб Каренин очнулся от наблюдения дух захватывающего поединка двух ассов и он покричал Витале отвести плиту в сторону. Там она и висела на стропах, пока я заканчивал оставшиеся два ряда как положено. Прораб Каренин стоял на блоках у меня над головой и спрашивал:

– Зачем ты это делаешь, Сергей? Он же мог и раздавить, у него дури хватит. Остался б ты калекой.

– Каренин, у меня и так вся жизнь поломатая. Всё, что осталось – это работа. Не хочу, чтобы из неё сопли делали.

– Кого? – спросил Иван, стоя на блоках другой стены, у меня за спиной. – А шо это она у него поломатая?

– Это кому что на роду написано, – пояснил Каренин.

Я заканчивал класть последний ряд вроде как бы занят, но не мог не встрять в беседу эрудитов: —«Чтоб ему рука отсохла, тому писателю!»

Каренин с Иваном враз умолкли, прораб как-то съёжился и отвёл глаза. И именно в тот момент, жмуря глаза на предвечерние лучи солнца опускающегося к горизонту и разравнивая кельмой раствор под монтаж обрубка плиты перекрытия, я впервые подумал, что события нашей жизни определяются и происходят так, как мы сами о них расскажем в своей дальнейшей жизни. И неважно кому, неважно устно или письменно…