Барракуда

Барракуда
Сергей Марксович Бичуцкий

Новелла о судьбе двух женщин. Одна чуть не становится жертвой насильника и круто меняет свой характер и образ жизни, возненавидев всё человечество, а другая на деле становиться такой жертвой, но сохраняет в себе любовь и веру во всё светлое.

Сергей Бичуцкий

Барракуда

Глава 1

Причины, по которым Мария Ивановна была такой неуемно скандальной женщиной, мало волновали соседей хотя бы потому, что такой она была всегда, сколько её знали и относились к ней, как относятся к неизбежности. Так же, как, допустим, к непогоде. Неприятно? Несомненно, но что ж тут поделаешь? Приходится терпеть, потому что так устроен мир. Первое знакомство и попытка завязать с ней какие-то дружеские соседские отношения закончились матом и беспричинными оскорблениями в адрес новых соседей. Молва о её несносном характере тут же распространилась по дому, и желающих испытать на себе её жуткий характер, больше не нашлось. Взрослые старались не разговаривать с ней, и, если вдруг встречались на улице, усердно и весьма неумело делали вид, что глубоко погружены в свои мысли и ничего вокруг не замечают. Дети же поступали куда проще и бесхитростней. Завидев лютую соседку, просто убегали куда-подальше. Чаще всего дети реагируют на злых людей, преследуя и изводя их обидными словами, но по отношению к Марии Ивановне этого не происходило, хотя прозвище ей придумали немедленно. Узнав, что муж Марии Ивановны подводник, кто-то за злобность и непредсказуемость сравнил её с барракудой. Так и прилипла эта кличка, потому что и немного сухопарая фигура, и поведение вполне соответствовали повадкам хищной рыбы. Непонятно только, откуда совершенно не связанные с морем люди могли что-то знать о таинственной рыбе барракуде, но кто-то знал. Если же исходить из логики людей сухопутных, то, скорее всего, её можно было сравнить, с одной стороны, со старым козлом, нападавшим на всё, что движется в пределах досягаемости без всякой на то причины, а с другой, с орлицей, яростно нападавшей на противника, старавшейся при этом угодить своим острым как орлиный клюв словом, как говорится, не в бровь, а в глаз. Больше всего настораживала и даже пугала её осведомлённость о каких-то интимных моментах личной жизни соседей, совершенно не подозревавших, что источником этих секретов были они сами. Мария Ивановна, в связи с частым отсутствием мужа, купила ноутбук, прошла обучение на краткосрочных курсах для престарелых и погрузилась в безбрежный океан полуправды, безграмотности, бесстыдства, скудоумия, зависти и множества других человеческих пороков, выставляемых в виртуальном пространстве напоказ. Там-то она и познакомилась со всеми неприглядными аспектами жизни соседей. Именно это несоответствие внешнего приличия и внутренней распущенности, а также немалый горький жизненный опыт и явились причинами, заставившими вступить на тропу войны. Её отчаянно боялись. Боялись и взрослые, и дети, и всячески избегали встреч с недоброго нрава соседкой. В хорошую погоду таких встреч избежать было невозможно, так как Мария Ивановна частенько восседала на скамейке при входе в подъезд, лузгая семечки и сторожа входящих и выходящих соседей. И каждому, и ребёнку, и взрослому, доставалось от неё какое-нибудь нелицеприятное замечание. Большинство молча проходили мимо, но порой у некоторых соседей, вернее сказать соседок, терпения не хватало, и тогда разгорался скандал, который издали можно было принять за ожесточённый собачий лай. Но такое случалось редко, потому что победить Марию Ивановну в словесном противоборстве было невозможно. Кухню она превратила в наблюдательный пункт. В дни непогоды частенько устраивалась у окна и проводила там какое-то время, внимательно наблюдая за происходящим. И никому даже и в голову не приходило, что таким образом женщина спасалась от одиночества и отчаяния.

Здесь нам кажется важным попытаться объяснить причины, по которым она возненавидела весь белый свет, так как подобные характеры рождаются не на пустом месте. Для этого должны быть веские основания, о которых мы сейчас и расскажем.

Итак, выйдя замуж за молодого лейтенанта-подводника, она уже в девятнадцать лет оказалась одна одинёшенька в далёком и неуютном во всех отношениях северном военном городке, в такой же неуютной и холодной комнате офицерского общежития. Муж Николай, получив назначение и прибыв вместе с молодой женой к месту службы, был направлен на одну из подводных лодок, и буквально через неделю ушёл в дальний поход. Холодная дождливая осень подходила к концу, и предстояла долгая заполярная зима с её пронизывающими ледяными ветрами, поэтому вся жизнь молодой лейтенантши сконцентрировалась в одной маленькой, обшарпанной, продуваемой северными сквозняками комнате. Выросшая в семье потомственных интеллигентов, девушка имела весьма поверхностные знания о том, что должна знать любая замужняя, да и незамужняя, женщина. Вернее сказать, не имела об этом никакого понятия вообще, так что даже приблизительно не представляла, каким образом надо утеплять жилище. Заботливые родители воспитывали дочь согласно своим принципам, весьма далёким от ведения домашнего хозяйства, поэтому единственное, что хорошо умела делать Маша, это готовить. Бабушка научила. Но готовить было некому. Вместо романтической любви с цветами, ахами и охами, её ожидало бесконечно долгое одиночество в холодной комнате. А тут ещё полярная ночь, чёрным глазом выглядывавшая из-за угла. И Маша затосковала. А кто бы такому обрадовался?

Первое более близкое знакомство с соседями по общежитию оказалось роковым. Через неделю после расставания с мужем её пригласила в гости соседка Надя, супруг которой вернулся из долгого похода в море. Такие события всегда отмечались бурно и широко. Не знавшая местных обычаев Маша с радостью согласилась. Во время застолья её природная открытость и наивность были восприняты одним из подвыпивших лейтенантов как признак лёгкой доступности, чем он и возжелал тотчас же воспользоваться. Напросившись посмотреть, чем можно помочь Маше, пожаловавшейся на холодную комнату, предложил согреться общеизвестным способом, и тут же приступил к делу, повалив её на солдатскую кровать. Крики молодой женщины, взывавшей о помощи, слились с музыкой, ором и песнями пьяной компании, и на помощь никто не пришёл, но она на неё, в общем-то, не очень и рассчитывала. Нащупав на столе, стоявшем рядом с солдатской кроватью гранённый стакан, обрушила его на голову молодого ловеласа. Насильник потерял сознание. Разъярённая молодая женщина столкнула с себя обмякшее тело, вытащила за шиворот из комнаты и бросила перед распахнутой дверью загулявшей компании. Воцарившуюся тишину, как издевка, нарушала весьма популярная в те времена песня «За что ж вы, девушки, красивых любите?». Маша почему-то даже не допускала мысли о том, что её крики остались попросту неуслышанными из-за стоявшего шума и гремевшей музыки, и решила, что именно такими и являются обычаи и нравы офицерского общежития. В первый раз в жизни вспыхнувшая ярость, в которой сконцентрировалась невесть откуда возникшая ненависть к человеческому роду вообще, обожгла её. Она, всхлипывая, смотрела на собравшихся, и срывающимся сквозь слёзы голосом кричала: «Сволочи! Ненавижу!». Кричала надрывно и нескончаемо, хотя ей никто не отвечал. Глядя на растерянных, ничего не понимающих соседей, натолкнулась взглядом на скабрезную улыбку одного из гостей, и вдруг остро, до щемящей боли, где-то в самой глубине своего существа, почувствовала, что все эти люди, все до одного, враги. Непонятно откуда возникшая мысль занозой вонзилось в сознание, а дальнейшее развитие событий только добавило яда в её неокрепшую душу.

О происшествии узнали тут же. Что-то скрыть в военном городке было невозможно. Мнение, как всегда, разделилось надвое. Кто-то жалел Машу и негодовал, а кто-то оправдывал молодого лейтенанта, мотивируя тем, что тот долго пробыл в море и соскучился по женской ласке, а роковую роль в его неблаговидном поступке сыграли выпитая водка и поведение Маши. Командование, между тем, пребывало в растерянности. Из ряда вон выходящее позорное происшествие, в случае его обнародования и придания ему официального статуса, без всякого сомнения отразилось бы не только на репутации гарнизона, судьбе лейтенанта, но и на служебном положении кого-то из командного состава. Без стрелочника никак бы не обошлось. Надо было принимать какие-то меры, но Маша молчала. Не было у командования официального заявления, и это смущало. Прояснить ситуацию отправили замполита военного гарнизона, капитана второго ранга Сливко Владимира Семёновича, поскольку происшествие непосредственно касалось именно его служебных обязанностей. Маша встретила командира хоть и настороженно, но без неприязни, предполагая по своей детской наивности, что он во всём разберётся и зло будет наказано. Дальнейшее развитие событий показало, что это совершенно не входило в его планы. Выслушав сбивчивый рассказ оскорблённой женщины, замполит перешёл в наступление. Сообщив, что до их приезда такого в гарнизоне не случалось никогда, Владимир Семёнович, не терпящим возражения тоном поведал, что у командования (под командованием он, конечно, имел в виду себя лично) сложилось определённая точка зрения по этому поводу, и Маша сама виновата в том, что произошло. Молчание и недоумённый взгляд девушки совершенно сбили с толку замполита, и он стал развивать свои предположения, нанизывая одну мерзость на другую, пока не дошёл, наконец, до последнего, по его мнению, самого убедительного аргумента, что, мол, если «сучка не захочет, кобель не вскочит», что он так, слово в слово, и сказал. От возмущения и негодования у Маши потемнело в глазах. В очередном порыве ярости схватила стоящий на столе тяжеленный гранённый графин, наполовину наполненный водой, и, если бы не реакция замполита, вовремя осознавшего угрожающую опасность, то ждала бы его та же участь, что и молодого лейтенанта. Владимир Семёнович со скоростью пущенной, не известной ещё военной науке модификации, торпеды вырвался из комнаты, удачно вильнув и избежав встречи с брошенным в него снарядом. Первый испуг и растерянность быстро сменились радостью и облегчением. Как? Поднять руку на священную особу замполита? Теперь-то уж оснований для того, чтобы обвинить во всём молодую женщину, было более чем предостаточно. И какая теперь разница, кто там и в чём виноват?

Растерянная и уже куда более глубоко оскорблённая этим разговором, нежели поступком лейтенанта, Маша горько заплакала. И, наверное, всё можно было бы уладить и разрешить, а, главное, сберечь её невинную душу от ненависти к людям, если бы не осталась один на один со свалившимся на неё невесть откуда несчастьем. Не получив поддержки ни от соседей, ни от командования, замкнулась в себе, поэтому обида и недоверие к людям вообще, так неожиданно родившиеся в ней, окрепли и только усилились.

Отцы-командиры, понимая, что история может получить весьма трагическое продолжение, так как с уверенностью предсказать, какова будет реакция вернувшегося из похода Николая, не мог никто, приняли решение, которое, по их мнению, должно было окончательно погасить этот конфликт. Сексуально озабоченного лейтенанта отправили в командировку, а вернувшегося из плавания мужа Маши перевели на другое место службы, на Тихоокеанский флот, снабдив при этом замечательной характеристикой, как бы компенсируя тот моральный урон, который понесла его жена. Конфликт и в самом деле был сокрыт, погашен, а, по прошествии какого-то времени, и вовсе всеми забыт. Всеми, да не всеми. Люди порой и не догадываются, как их неблаговидные поступки могут отразиться на чью-то дальнейшую жизнь. Нагадили и пошли себе дальше. А что там будет с тем, кого обгадили, какая разница? Не нас же! Нет любви к ближнему, равнодушие одно, потому и творим, не ведая что. Печально это!

Ну, а Маша, действительно любившая своего мужа, и опасавшаяся, что всё могут представить совсем не так, как было на самом деле, решила ничего ему не говорить. Понимала, что, если Николай узнает обо всей этой грязи, особенно в той интерпретации, которую она услышала от замполита, то едва начавшаяся семейная жизнь может скоропостижно закончиться. Так называемое «общественное мнение» – ещё то ядовитое зелье. И Маша, осознавая все опасности предстоящей встречи с мужем, и пребывая от этого в болезненно напряжённом состоянии, с облегчением вздохнула только тогда, когда тронулся поезд, уносивший их в сторону далёкого и загадочного Тихого океана. «Хоть на Луну! – думала Маша. – Лишь бы подальше отсюда.»

Новое место службы, новые люди и более мягкий климат заживили душевные раны молодой лейтенантши, и сердечко её оттаяло, но первый горький жизненный опыт надоумил, во избежание повторения подобных происшествий, попросту отгородиться от мира. Отсутствие рядом близких людей, у которых могла бы попросить совета, сыграло свою пагубную роль, и Маша выбрала грубость и неприветливость, как естественную самозащиту. Одела на себя эту броню, не осознавая последствий, но страх потерять мужа был сильнее.

Со временем маска прижилась, превратившись в неотъемлемую часть её сущности. Находясь с мужем на людях, старалась сдерживаться, но ни на какие общественные мероприятия, а уж тем более на какие-то застолья, никогда не ходила, отпуская его одного. Все попытки жён сослуживцев мужа как-то сблизиться пресекала жестко и бесповоротно. Через какое-то время попытки прекратились и от неё отстали. Пусть себе живёт, как знает. Так и родилось её пожизненное самозаключение в одиночество. Поначалу неестественность положения, конечно, угнетала, но со временем свыклась, коротая недели и месяцы разлуки с мужем в воспоминаниях о каких-то моментах короткой совместной жизни, приукрашивая и преувеличивая их значение, вновь и вновь возвращалась к ним, пытаясь воспроизвести пережитые чувства. Очень надеялась, что с рождением ребёнка жизнь наполниться новым смыслом, и заиграет неведомыми красками, но ребёнка почему-то не было. В гарнизонном госпитале специалиста, который мог бы выяснить причину отсутствия детей не было, а тратить время долгожданного отпуска на хождение по врачам ни Маша, ни Николай не хотели, пустив это дело на самотёк. Мысль о детях долго не оставляла, но предпринять что-то конкретное так и не удосужилась. Оттягивала до тех пор, пока не стало поздно. За год до увольнения в запас Николай Петрович, дослужившийся до капитана второго ранга, получил серьёзную травму, ударившись спиной об одну из железяк, окружавших его на подводной лодке. Поначалу боль в спине была еле ощутима, поэтому не обращал на неё никакого внимания, считая, что всё пройдёт само собой, но время шло, а она только усиливалась. Принимать анальгетики приходилось всё чаще и чаще, но обращаться к врачу не хотел, подсознательно опасаясь списания на берег, а то и вовсе увольнения по состоянию здоровья (это за год-то до пенсии), потому и терпел, пока однажды, находясь на корабле, не потерял сознания. Благо в очередной поход уходили только через месяц. Обследование показало, что у него будто бы сломан позвоночник и требовалась немедленная операция. Операцию сделали в военном госпитале во Владивостоке, но первоначально поставленный диагноз оказался ошибочным, соответственно успешной её назвать было нельзя. При этом причину болезни так и не установили. Одели в корсет, в котором он так и проходил до самого увольнения. Существовавший ещё в Советском Союзе закон о том, что после увольнения со службы офицеры Вооружённых Сил и ВМФ имеют право на получение жилья в любой точке страны, исполнялся неукоснительно. Выбрали Карелию. Почему именно Карелию? Надежды получить квартиру в родном Питере были очень относительные. Желающих после окончания службы поселиться в Северной столице было предостаточно, следовательно, ожидание в очереди на получение жилья было бы неизбежно. Николай Петрович болел, и ждать было некогда. Это и была основная причина, почему выбрали Петрозаводск, где квартиру могли предоставить немедленно. Да и от Питера недалеко.

Глава 2

Долгая дорога и заботы, связанные с переездом, окончательно измотали Николая Петровича, хотя основные тяготы легли, конечно, на плечи жены. Только обустроились и слёг. Будто дожидался. Слёг и больше не вставал. Боль в спине не давала покоя ни днём, ни ночью и вся жизнь не только больного мужа, но и Марии Ивановны, превратилось в одно нескончаемое страдание. Попытки врачей хоть чем-то помочь отставному подводнику ни к чему не приводили, поскольку даже в Военно-медицинской Академии, куда его в конечном счёте вынуждены были положить, не смогли точно определить диагноз и всё лечение сводилось к череде госпитализаций и постоянному приёму обезболивающих препаратов. Не знавшая отдыха Мария Ивановна, получала передышку только тогда, когда Николая Петровича увозили в Питер. На этот раз увезли надолго. Несколько дней отсыпалась, восстанавливая силы, но только пришла немного в себя, ужаснулась. Ужаснулась, поняв, что без мужа, который за долгие годы стал смыслом её жизни, перестала понимать, зачем живёт. Как в стену упёрлась. Да и не в стену даже, потому что стена это всё-таки что-то, что можно попытаться преодолеть. А тут упёрлась во что-то, что и объяснить себе не могла. В какое-то ничто. В пустоту, которую, как ни крути, ни обойти, ни объехать, потому что она повсюду. И мало того, что повсюду, она и в саму Марию Ивановну каким-то образом проникла. Вязкая, пугающе непонятная и равнодушно безжалостная. Пытаясь разобраться в причинах возникшего чувства, поняла вдруг, каким-то своим женским необъяснимым чутьём, что уходит Николай Петрович. Навсегда. Поняла, что живым из Питера уже не вернётся. И ни слезами, ни уговорами этого не изменить. Не от него это зависит. И не от неё. Поняла и обиделась. На кого? Тогда, в первый раз, обиделась на род людской, а сейчас и сама не знала, на кого. На весь белый свет! Обиделась и впала в прострацию. Без мыслей и желаний. Одно безразличие осталось. Телевизор не включала вовсе. Садилась у окна в кухне и тупо, не моргая, глядела в никуда, и только назойливой мухой гундевшее радио безуспешно пыталось доказать, что есть вокруг ещё что-то, кроме этой пустоты. Немного оживала перед выходными. В пятницу собиралась и ночным поездом уезжала в Питер навестить мужа. Останавливалась на ночь с субботы на воскресенье у младшей сестры, жившей с многочисленным семейством в родительской квартире. Два выходных дня, с утра до вечера, проводила у постели бесчувственного Николая Петровича. Причину болезни, наконец-то, установили. Рак в последней стадии. Заключение о том, что летальный исход неизбежен, врачи от Марии Ивановны не скрывали. Предложили ввести мужа в искусственную кому, чтобы избавить от накачивания наркотиками и постоянных мучений. Дала согласие. Приезжая в госпиталь, молча сидела у постели, погружённая в себя, и безустанно смотрела на мужа. Прощалась. Очень боялась, что скончается при ней, поэтому каждый раз перед уходом украдкой облегчённо выдыхала, и понуро покидала палату. К сестре перед отъездом не заходила. Зачем? Выслушивать пустые советы народных целителей и такие же пустые соболезнования? И без них тяжело. Обратный билет брала заранее. Приезжала на вокзал прямо к отходу поезда и возвращалась обратно. Возвращалась и снова окуналась в пустоту. Включала радио, садилась у окна и замирала.

О смерти Николая Петровича сообщили по телефону. Хоть и знала, что это должно случиться, и ждала, но всё равно как гром среди ясного неба. Никак не хотела мириться с неизбежностью. Сообщать никому не стала. Не кому было сообщать. За годы, проведённые здесь, друзьями так и не обзавелись. Муж постоянно болел, а для Марии Ивановны лучший друг и злейший враг – это, по сути дела, одно и то же. Сестре тоже ничего не сказала. Потом как-нибудь. Похоронить решила в Петрозаводске, чтобы рядом был. Муж ведь. Место на кладбище и все сопутствующие погребению атрибуты оплатила перед отъездом. В Питере купила готовый гроб и заказала машину для перевозки домой. За отдельную плату договорилась с водителем доставить гроб прямо на кладбище. Вместе с ним и поехала. Выехали рано утром и к двум часам дня прибыли на место. Венки, деревянный крест и свежевырытая могила уже ожидали их. Кладбищенские работники извлекли гроб из машины и тут же, без всяких прощаний и последних надгробных речей, опустили в могилу. Забросали землёй, установили крест и венки, выпили тут же за упокой души и разошлись, оставив Марию Ивановну горевать в одиночестве. Постояла какое-то время, мысленно прощаясь с мужем, подняла голову и обнаружила, что одна на кладбище. Совсем. Даже птиц и тех нет. И тишина могильная. Невесть откуда взявшаяся ворона пролетела в нескольких метрах над головой, злобно каркнула и была такова. С удивлением осмотрелась, и, как откровение озарившая мысль, что осталась одна не только на кладбище, но и на всём белом свете, леденящим дуновением страха пахнула из вечности. А дальше-то что? Вопрос вроде бы и простой, а что ответить? Не было ответа! Не было, как не искала. Вообще! Были бы хоть какие-то проблемы, тогда ладно. С деньгами, например. Но как раз-таки именно этот вопрос, интересующий людей больше всего, был для неё неважен. Всегда жила в достатке. И зарплата у мужа была большая, и паёк, который не знала, куда девать, и обособленная, а, по сути, одинокая жизнь, избавившая от ненужных трат. Денег скопилось столько, что могла бы не только сама прожить, но и кого-то ещё содержать. И это при том, что по природе не была жадной. Парадокс прям какой-то. Если бы кто-то из знакомых обратился с просьбой дать денег взаймы, то вряд ли бы услышал отказ. Как это уживалось с её неугасимой агрессивностью? А вот так. Уживалось, и всё тут! Проверить только никто не удосужился. Никому и в голову не приходило обращаться к ней по этому поводу. Да и не только по этому. По любому.

Постояла в раздумье, но так и не найдя решения, пошла прочь. Остановилась, посмотрела обернувшись на неуютный могильный холмик и решила, что памятник нужно поставить. Так-то, пожалуй, повеселее будет. И стелу. Небольшую. Со звездой. Обязательно! Военный всё-таки. Вот и нашла, чем заняться. Хоть на время. А там видно будет.

Глава 3

Квартира встретила привычно пустотой. Благо не было саднящей душевной боли, которая преследовала её последнее время. Похоронила мужа и боль ушла. Вместе с мужем ушла. И на том спасибо. А пустота осталась. А пустота и равнодушие, они – как братья близнецы, или друзья неразлучные, а может это и вовсе одно и то же. Равнодушие ко всем и всему. И к самой себе.

За время отсутствия мало что могло измениться, но, вернувшись домой, первым делом принялась за уборку. Пропылесосила, полы вымыла, пыль вытерла. Закончив, уселась на стул посреди комнаты передохнуть, но тут же провалилась в ту самую пустоту. Спохватилась, испугавшись её бездонности, повытаскивала вещи Николая Петровича, побросала на диван и стала сортировать. Складывала в разные стопки – что нуждающимся отдать, а что на память оставить. Оставить решила парадную форму, с орденами и медалями. И всё. Остальное отдать. Вещи хорошие. Чего добру пропадать? Закончила и опять уселась на стул. Отдохнула немного, попила чая с бутербродом, да отправилась спать. Проснулась рано, но вставать не хотелось. Зачем? Смысл какой? Вставать только потому, что так делают все? Она – не все. Она теперь сама по себе. Никому ничего не должна и ничем не обязана. И отчитываться не перед кем. «Что хочу, то и ворочу!» – решила про себя Мария Ивановна. Порадовалась немного этой мысли и продолжила лежать, бездумно уставившись в потолок, пока не почувствовала, что проголодалась. Пустота в душе и в желудке? Ну, да. С желудком-то – куда как проще. Воды глоток, да хлеба кусок – вот и вся премудрость. Но душе-то тоже чего-то хотелось. Чего вот только никак понять не могла. Вспомнила о памятнике и ожила. Нашла в своих записях номер телефона похоронного бюро, в которое обращалась ранее, позвонила и договорилась о встрече. Через полтора часа уже сидела в офисе, разглядывая снимки готовых памятников. Выбрала средний, и по величине, и по стоимости. Со стелой и звездой, как и хотела. Оплатила. Предложили сделать оградку. Согласилась. На её счастье рабочие были свободны, поэтому и памятник, и оградку решили устанавливать прямо сейчас. Работу закончили к вечеру. Место захоронения преобразилось. Придраться было не к чему, поэтому доплатила от себя рабочим сверх оговоренной суммы в знак благодарности за хорошо выполненную работу. Домой вернулась уставшая и довольная. Впервые возникшее за многие годы чувство нельзя было не заметить. Удивилась даже тому, насколько это приятно – быть довольной. С аппетитом поужинала и улеглась спать.

Так и начался новый этап её жизни, от которого и сама не знала, чего ожидать. Не знала, потому что с уходом Николая Петровича ушла и главная цель её существования – любой ценой сохранить верность мужу. Муж ушёл, а верность осталась. И жизненные устои, выработанные за столько лет, тоже остались. Кому теперь всё это богатство нужно? Для чего? Кому теперь верность хранить? Да и кто на эту верность в шестьдесят лет покуситься захочет? Сумасшедший извращенец, разве что. Или маньяк какой. Да и то вряд ли. Был бы это чемодан без ручки, другое дело. Оставил, да и пошёл себе дальше. Но в том-то и дело, что чемоданом этим была она сама. Разбухшим и забитым всяким ненужным хламом. Вытащить бы оттуда всё негодное и сопревшее, очистить от ненужного мусора, выскрести и вымыть, проветрить, да и зажить новой жизнью. Сказать-то просто, а сделать как? Хочешь не хочешь задумаешься. Мария Ивановна и задумалась. Жалела ли, что сохранила верность, и жизнь свою на это положила? Конечно, нет! Об этом даже мысли не было. Смущало одно – может делать это надо было как-то по-другому? Может не стоило отгораживаться от всего мира и ссориться с ним? Другие как-то живут и ничего. Есть, конечно, такие, для которых верность пустозвонство одно, но не все же. Знала это точно, потому что при всей своей агрессивности и напускной нелюдимости была наблюдательна, и выводы правильные делать научилась. Но выводы эти почему-то никогда не примеривала к себе. Решила однажды, раз и навсегда, что и как надо делать, и больше не возвращалась к этому вопросу. Боялась. Как испугалась до смерти в первый раз потерять мужа ни за что, ни про что, так этот испуг до самой его кончины и держал в своих липких ухватистых руках, став безраздельным хозяином и советчиком. Ну а главный вопрос, который встал перед ней, был куда более непонятен, а потому мучителен: а дальше-то что? Или есть ещё что-то, что она должна сделать в этой жизни? И, если есть, то что? Червём неумолимым поселился, не давая покоя, и утихомирил агрессивность, всецело завладев ею.

Первые дни после похорон проводила дома, не желая никого видеть. Затем, мало по малу, стала выбираться на посиделки, и уже большую часть времени проводить на скамейке у подъезда, но теперь никого не задирала. Сидела молча, погружённая в себя, и слушала шумы жизни. Они всё-таки куда приятнее, чем гундосое радио.

Соседи, ожидавшие обычной агрессии, и старавшиеся по сложившейся привычке незаметно прошмыгнуть мимо, через какое-то время спешить перестали, а затем и вовсе начали просто здороваться, и Мария Ивановна стала отвечать. И пусть даже не голосом, а простым кивком, но и это удивляло безмерно. Шушукались между собой, пытаясь угадать причину столь разительной перемены, но так ничего и не поняли. На более близкое общение, при всех положительных переменах, никто не решался. Не тот случай. Если бы, допустим, как это иногда бывает между соседями, поругались по какому-то поводу, то и понятно было бы, почему поругались и как найти примирение. А здесь и причин-то для ссор никаких не было. Вообще. Одна немотивированная ненависть. Потому и не переходили эту невидимую черту, не зная, что там за ней кроется.

За днями недели Мария Ивановна не следила. Не видела необходимости. То, что сегодня была суббота услышала по радио. Ну да ей-то что? Суббота, так суббота. Позавтракала, привела себя в порядок и отправилась на скамейку. Место это с давних пор никто из обитателей подъезда занимать не решался. Если и выходили соседки посидеть, да посудачить о том о сём, то располагались где-нибудь в другом месте. Чаще всего рядом с детской площадкой. И от Марии Ивановны далеко, и за внуками, при надобности, приглядеть можно. Вот и сегодня скамейка пустовала, ожидая свою единственную хозяйку. Присела, расправила платье, осмотрелась и впала в привычное раздумье. Задумалась настолько глубоко, что не сразу поняла, что мешает её одиночеству. Что-то сбивало с мысли, а что конкретно, не могла понять, пока не вырвалась из паутины мысленного забытья. Удивлению Марии Ивановны не было конца. Прямо перед ней стояла маленькая девочка, лет пяти, с извазюканным личиком и пристально смотрела на неё. В правой ручке держала тряпичную мартышку с неестественно длинными руками и ногами. Стояла и просто смотрела. Девочку она хорошо знала. Катя из 20-ой. И брата её десятилетнего Валерку, и мать их Ольгу, учительницу английского знала, и то, что отца их в прошлом году посадили, краем уха слышала. А удивилась потому, что до сих пор никто и никогда даже и не приближался к ней. А тут подошла, встала и молча, с нескрываемым осуждением, смотрела на Марию Ивановну.

– Чего уставилась? – спросила по привычке неприветливо и грубо, хотя и мысли не было обидеть.

Катя не ответила, но и с места не сдвинулась.

– Да что молчишь-то? Язык проглотила? – стала закипать Мария Ивановна.

– Хлебушка хочу, – ответила, наконец, девочка.

– Чего? – ошарашенно спросила Мария Ивановна.

– Хлебушка хочу, – подтвердила девочка, опустив голову. Губки скривились и стало понятно, что сейчас польются слёзы.

– Этого ещё не хватало! – всполошилась Мария Ивановна. – Ты что это надумала? А? Слёзы что ли? Сопли? Ну-ка, прекрати немедленно.

Но эти увещевания остались неуслышанными, и девчушка безутешно заревела. Слёзы моментально полились полноводными ручейками, прокладывая светлые бороздки на измазанном личике. Пытаясь утереть слезы, Катя размазывала кулачком грязь, и изредка всё с тем же укором бросала взгляд на растерявшуюся старушку. Мария Ивановна заёрзала на скамейке, не зная, что предпринять, притянула девочку к себе и стала успокаивать, гладя по головке. Но эта ласка почему-то ещё больше раззадорила девчушку. Как только поняла, что её жалеют, тут же разревелась ещё громче, неустанно повторяя:

– Хлебушка хочу!

На рёв прибежал старший брат Валерка. Увидев необычную картину, остановился, не решаясь подойти к «страшной» бабке. Заметив мальчика, Мария Ивановна поднялась и строгим голосом приказала:

– Стойте здесь! Я сейчас! – и поспешила домой. Через минуту вернулась, притянула всё ещё плачущую Катю к себе и стала влажным носовым платком вытирать измазанное личико. Катя не сопротивлялась. Закончив процедуру, подхватила девочку, посадила на колени и только потом обратилась к Валерке:

– Рассказывай! – приказала она.

– Что рассказывать? – не понял мальчик.

– Не придуривайся! Говори всё, как есть! – начала сердиться Мария Ивановна.

– Что говорить-то? – опять не понял Валерка.

– Как что? Почему сестра попрошайничает? Голодом её морите? – уточнила Мария Ивановна.

– Сама виновата! – буркнул Валерка.

– Как это сама виновата? – возмутилась Мария Ивановна.

– А так! – осмелел Валерка. – Говорил ей, что мама деньги на продукты оставила, а она: «Мороженое хочу! Мороженое хочу!». Вот и получила своё мороженое, – объяснил мальчик и с укором обратился к сестре:

– Кто мне обещал, что потерпит до приезда мамы и ныть не будет? А?

– Я! – виновато созналась девчушка.

– А чего же теперь ноешь и жалуешься?

– Хлебушка хочу, – не обращая внимания на признание, продолжила девочка.

– Ну-ка, хватит! – остановила детей Мария Ивановна. – Давай-ка рассказывай всё по порядку.