Великий полдень. Роман

Мне действительно нужно было о чем с ним потолковать, но, странное дело, совсем не хотелось. Может, меня и правда завертел лукавый, а я и не заметил? Впрочем, я был уверен, что ничего дурного у меня в мыслях не было. Напротив, моя мечта о «прощальной улыбке» была возвышенной и кроткой. Я отнюдь не собирался тайно грешить, отнюдь не планировал супружескую измену. Никакого блуда я вообще не допускал. Все мыслилось мне совершенно по-другому и религиозная сторона дела, честно говоря, волновала меня в настоящий момент меньше всего. Если уж рассуждать о церковных догматах, то я не нарушал никаких установлений, а, пожалуй, даже двигался в направлении праведности. Несколько лет назад, в пору моей горячей увлеченности соблюдением религиозных правил, жена отказалась освятить наш гражданский брак в церкви. Ей казалось нелепой ситуация: венчаться после того как мы давным-давно были мужем и женой. «Браки совершаются на небесах», – говорила Наташа. Странно, но обычно строгий и дотошный в таких вопросах о. Алексей не настаивал и не напоминал. Я же надеялся, что все решится само собой. Главное, чтобы по-человечески. В глубине души я с грустью сознавал, что такой, как я есть, я Наташе не нужен. У нее давно образовалась своя отдельная жизнь, которая, как я видел, была ей дороже меня – со всеми моими проектами вместе взятыми. Обидно и горько, но как говорится против рожна не попрешь… Впрочем, это такие тонкие материи, что невозможно было подобрать слова, исповедоваться сколько-нибудь внятно – даже перед самим собой. Не говоря уж о взыскательном о. Алексее.

Выйдя от него, я решил для самоуспокоения (именно так!) зайти в церковь пока не началась служба, иначе пришлось бы отстоять ее всю. Я переложил пальто с одной руки на другую и шагнул в сумрачное сводчатое пространство, похожее на катакомбы первых христиан и озарявшееся немногими свечами и лампадами. Нужно было сделать три или четыре шага вниз по ступеням. Уж я-то, автор всего проекта, достоверно знал, что этот маленький храм на Ключах (как и другие – большие и малые храмы внутри Москвы) был возведен одновременно с самим комплексом с применением самых новейших технологий и материалов, но у меня было такое ощущение, что этим намоленым камням сотни лет, что от древности они вросли глубоко в землю и что благовонный запах воска и ладана повис под их сводами еще во времена приснопамятного Московского царства.

Внутри было почти безлюдно. Лики святых разом скрестили на мне взгляды. На пороге я слегка поклонился, перекрестился, потом сделал несколько шагов по направлению к затворенным царским вратам и иконостасу и тут заметил за колонной женскую фигуру. Это была Альга. Я сразу ее узнал и подумал: вот так случай – Альга тоже в храме. Пришел в храм и встретил Альгу. Казалось бы ничего особенного, чему тут удивляться? Однако я удивился.

Альга оглянулась и сдержано кивнула. Она была в красном шелковом платке и в окружении мерцающих свечей, икон, поблескивавших в золотых и серебряных окладах, смотрелась так естественно, словно сошла с портрета скрупулезного художника—реалиста. Мне даже не пришло в голову спросить: «Что ты здесь делаешь?» То, что я слышал о ней и о Папе от доктора – что она едва ли не секс-агент и так далее – казалось сейчас совершеннейшим вздором.

Минут пять мы постояли перед иконами. Перекрестившись, я ощутил что-то вроде прилива энергии и почувствовал, что именно теперь способен додумать до конца мысль об искренности и реальности моих отношений с Богом. Я мог путаться в догматике, толковании обрядов, таинств, нравственных установлений, но я не хотел ошибаться в отношении того, верю ли я в конце концов или нет! Не то как раз окажется, что бесы меня и впрямь завертели да и – цап! – за пазуху.

Нет?нет! То, что о. Алексей обидно называл суемыслием, таковым не являлось! И мои религиозные размышления не были праздными! Сейчас я бы мог это хорошо ему объяснить.

Церковь быстро наполнялась прихожанами. Вот-вот должен был появиться о. Алексей. Тут Альга повернулась и направилась к выходу. И я машинально последовал за ней. Выйдя из храма, она остановилась и спокойно взглянула мне в глаза, словно ждала, что я скажу.

– А я только что заходил к о. Алексею, – сказал я и невольно потрогал кончиками пальцев лоб. – Он посоветовал мне почаще бывать в церкви… – Она молчала и по-прежнему спокойно смотрела мне в глаза. И как такой взгляд может действовать на Папу прямо противоположным образом, разжигать в нем какие-то непотребные чувства?!

Она медленно пошла вдоль аллеи, а я за ней.

– А знаешь, – вдруг признался я, нагоняя ее, – я сейчас размышлял о том, верю я в Бога или нет. – И сам улыбнулся этим своим словам.

– Конечно, Серж, вы верите, – серьезно сказала она.

Альга до сих пор упорно говорила мне «вы».

– Почему ты так считаешь?

– Потому что… кто об этом хотя бы размышляет, тот и верит, – она пожала плечами, затем сняла с головы красную шелковую косынку, сложила и спрятала в небольшой кожаный рюкзак, который носила за плечом.

– Действительно! – воскликнул я, поразившись божественной ясности ее суждения. – Именно так!

Как метко она это подметила! И правда, дело совсем не в том, сомневаюсь ли я в существовании Бога. Даже если и сомневаюсь, даже если просто не знаю, есть Он или нет Его, – это уже прямое свидетельство того, что во мне живет частичка веры. Это мой разум может выкидывать номера, жонглировать понятиями, плести логические махинации. В конечном счете разум все подвергает сомнению и никогда не даст последнего вывода. Даже собственное существование для разума – сомнительно. Последний довод всегда остается за верой.

Мы остановились. Если Альга и ощущала какую-то неловкость оттого, что я заговорил с ней на подобную тему, я не замечал этого. Я был увлечен своими мыслями. Меня переполняла потребность как-то объяснить ей, что происходит у меня в душе. Сейчас никто не обсуждает вечные вопросы. Это даже считается признаком дурного тона. А может, в этом сказывается своеобразное табу – страх перед огромностью этих понятий. В лучшем случае люди решаются заговорить об этом со священником, а в худшем – с психологами или даже психиатрами. Стоит лишь заговорить об этом – ну вот, опять постился в философию!

– Ты знаешь, – горячо продолжал я, бессознательно беря Альгу за руку, – я чувствую, что во мне что-то совершается. Мне кажется, еще есть надежда, что в моей душе все уложиться в спокойном и прекрасном порядке…

Как жаль, что я не мог ей рассказать всего! Ведь она была лучшей подругой Майи… Нет, нельзя было даже намекнуть на свою мечту, на «прощальную улыбку». Я мог только ходить вокруг да около.

– Знаешь, Альга… – пробормотал я, но снова сбился и еще крепче сжал ее руку. Наверное, ей показалось, что я не в себе. – Вот что я хотел сказать, – быстро заговорил я, боясь упустить нить, – я ведь действительно иногда становился очень верующим человеком и молился отчаянно и искренно! Когда Александр был совсем маленьким, тяжело болел, температурил, задыхался в жару, меня охватывал такой ужас, что он может умереть, что я по сто раз твердил «Отче наш…» И когда Наташа болела, и отец с матерью. В такие моменты все проясняется с ужасающей простотой! Бывало и так – на один день сделался истово верующим, а завтра – опять неверующий… – Я неловко улыбнулся. – Лет пять тому назад, как раз перед тем, как началась эта эпопея с проектом, маленький Александр подошел ко мне в слезах. Оказывается, ему кто-то объяснил, что папа с мамой, то есть я и Наташа, как некрещеные, не попадем в рай, где будут все наши и он, Александр, в том числе. Его потрясло не то что мы не попадем в рай, а ужас разлуки. Чтобы не огорчать малыша, я пообещал креститься. О. Алексей окрестил меня по-свойски, по-дружески, прямо на дому, ни о чем не спрашивая. «Господи, я ж неверующий, ей-Богу!» – честно признался я нашему батюшке. «Не тебе, дураку, судить об этом! —последовал естественно ответ. – Ты очень даже верующий…» Я крестился, можно сказать, только ради Александра. Или вот еще, – продолжал я. – Когда мне впервые привиделась Москва, и меня буквально качало от упоения этой идеей, я тоже без конца повторял «Господи, Господи!..», как будто он предстал предо мной в полной своей силе и славе… Не говорю уж о том, что я чувствую его близость, когда предаюсь размышлениям о собственной смерти и отваживаюсь вообразить себе этот неизбежный момент. Это очень трудно и страшно. Кажется, не хватает дыхания и ты обречено бьешься в тесной могиле. Потом, будто открывается какая-то дверка, и сердце обрывается в бесконечную пустоту. Вот эта пустота еще страшнее небытие, страшнее замурованности могилы. Там бездна. Эта черная бездна, словно верховное и всесильное существо, ждет тебя. Готова принять тебя!.. Может это и есть ужас перед Господом, один шаг до веры?

Как ни странно, Альга слушала меня с большим вниманием и даже не отнимала руки. Как будто смирилась с тем, что должна выслушать меня, дать выговориться до конца. Но я-то знал, что до конца – о Майе – у меня все равно не хватит духу… Я вечно балансировал на грани.

– К чему я все это говорю?.. – пробормотал я. – Ах да!.. Так вот. Только в критические моменты я становился верующим и мои молитвы были действительно молитвами. Если уж молиться, то, по-моему, нужно молиться так, как однажды молился мой Александр…

И я рассказал ей, как горячо и удивительно молился сын о спасении своего Братца Кролика и других игрушек, приговоренных Косточкой к казни.

– Иногда, – продолжал я, – разговоры о религии и вере мне и самому кажутся странными, нелепыми. Даже до неприличия манерными, лицемерными. В них всегда есть что-то праздное, натянутое. Совсем не то, что, к примеру, у Федора Михалыча – страстные, насущные поиски высшей истины. Я вот даже сам с собой заговариваю о чем-нибудь подобном, словно тут же ловлю себя на том, что представляюсь и ломаюсь. Или еще хуже – умствую. Но ведь я вовсе не представляюсь… А иногда мне кажется, что в самой мысли о Боге есть что-то навязанное извне, а самой религии, может быть, уж давно не существует. Что от нее остались рожки да ножки. И я вынужден в этом копаться. Но ведь и эти рожки да ножки кому-то нужны, раз мы никак не оставляем поисков! А?.. Странно. Тут какая-то раздвоенность. С одной стороны, с точки зрения современного человека, сам предмет давно утратил всякую значимость. Идея окончательно увяла, истрепалась, загнила и рассыпалась в прах. С другой стороны, я отдаю себе отчет, что нет-нет, а меня тянет об этом поговорить, поразмышлять. Пусть это чистая рефлексия, пусть так. Однако это присутствует в моей жизни. Что-то не дает мне успокоиться. Никакие слова, никакие «окончательные» схемы и решения не бывают окончательными. Однажды, например, я твердо сказал себе: я не верю ни в Бога, ни в бессмертие. Не верю, потому что ничего об этом не знаю. Но что же тогда происходит у меня в душе? Кажется, я с самого раннего детства чувствую в себе что-то вроде надежды, такой надежды, какую, говорят, испытывает приговоренный к смерти: дескать, ничего, еще произойдет, успеет произойти какое-то чудо, откроется дверка. Надеется до последнего. Пока не затянется петля, пока не упадет топор… Говорят также, что такая мысль есть чисто психологический феномен, который удерживает человека от безумия, беснования, отчаяния. Но что такое – психологический феномен?!.. Как бы там ни было, со мной происходит то же самое. Кроме того, в моем случае, как будто еще есть, есть время. Вот в этом, пожалуй, и состоит вся моя вера, то прибывающая, то убывающая: в конце концов я сам найду, открою нечто такое, что объяснит мне все, заменит бессмертие, даже Бога… С этим ощущением я работал над проектом Москвы… Ты понимаешь меня? – беспокойно воскликнул я.

– Я понимаю, – кивала Альга, – понимаю.

– Но все-таки не с этими мыслями я входил сейчас в церковь, – со вздохом признался я.. – Ведь жизнь состоит не из одних героических озарений и предсмертных агоний. А моя жизнь до сих пор лишена чего-то такого, что могло примирить меня с ней, внести в нее свет, полноту… – (Слово «любовь» я, естественно, не смел произнести вслух). – А теперь у меня вдруг появилась надежда на такое просветление. С тех пор как она, эта надежда, появилась, я чувствую себя счастливым. Еще не знаю, что из этого выйдет, но, кажется, теперь я понял, что именно может дать мне покой и уверенность во всей остальной жизни – жизни между мгновениями ужаса и вдохновения. Вот тогда, наверное, меня можно будет назвать верующим человеком…

Я продолжал держать ее за руку. Мне показалось, что Альга чуть-чуть покраснела. Эка куда меня занесло!.. Я спохватился, что ни с того, ни с сего обрушил на девушку душевные излияния, с которыми собирался явиться совсем в другом месте и перед другой девушкой. С какой стати Альга должна была все это выслушивать! Я должен был сказать это Майе. Чего доброго Альга могла принять их на свой счет, подумать, что я подобным замысловатым образом подбирался к тому, чтобы объясниться в любви ей. Боже, как нелепо и как глупо все оборачивалось!

Я поспешно выпустил ее руку. Пока я подыскивал слова, чтобы развеять невольную двусмысленность, Альга спокойно кивнула:

– Я все понимаю, Серж. И очень рада за вас.

Я почувствовал, что она действительно все поняла правильно и не жалел о своих откровениях. Но какая, однако, у нее способность понимать! Недаром Майя так любила свою подругу. Удивительная девушка!

– А ты, Альга, – спросил я, – о чем ты сегодня молилась в храме?

– Что? – рассеянно переспросила она, словно переключившись на другие мысли. – О чем я молилась?

– Там, в церкви, я тебе помешал Не предполагал, что ты такая религиозная девушка. Так о чем, если не секрет?

– Не знаю, я об этом не думала.

– Как? Пришла же ты в церковь! Я видел, как ты смотрела на образа – как будто разговаривала с ними.

Альга зябко повела плечами и оглянулась, словно ей сделалось неуютно стоять посреди аллеи.

– Хорошо бы выпить кофе с молоком, – с неожиданной энергичностью предложила она. – Зайдем в кафе? – и, не дожидаясь ответа, зашагала через улицу к стеклянной двери маленького бара.

Я пожал плечами и снова последовал за ней.

Она уселась в дальний уголок, а я порылся в карманах, выскреб мелочь, которой едва хватило на чашку кофе и пару пирожных. Поставив кофе и пирожные перед девушкой, я повторил свой вопрос.

– Вообще-то я приходила по делу, – сказала Альга. – Мне нужно было посоветоваться. Я была у батюшки раньше вас, чтобы поговорить… Поговорить о маршале и о Папе.

Сначала она заглянула к попадье Марине, но та настоятельно посоветовала ей обратиться к самому о. Алексею.

– Да, забавная история, – улыбнулся я. – Папе, наверное, пришлось поволноваться.

– Очень забавная, – тихо проговорила Альга. – Он его хочет убить.

– Кто кого хочет убить? С чего ты взяла?

– Вы и сами знаете, Серж, Папа не прощает таких вещей. Может быть, батюшке удастся смягчить его. Иногда ему удается повлиять на Папу.

– Ну конечно. Я тоже говорил об этом с о. Алексеем. Он повлиял. Батюшка заверил меня, что все обойдется. Папа всех простил. Мне даже показалось, что батюшка намекал, что это ты, Альга, действуешь на него благотворно. Ты – его добрый ангел…

Я хотел пошутить, по?дружески, а ляпнул несуразное. Ляпнул, а потом подумал, что, может быть, это обидит Альгу. Я явно лез не в свое дело.

Но Альга ничуть не обиделась. Напротив, охотно объяснила, что и правда находилась около Папы несколько дней после покушения. На этот раз все обошлось без особых последствий. Папа в порядке, но ему нужно было отлежаться и он очень просил, чтобы она побыла рядом. При этом дал понять, что будет вести себя абсолютно корректно. Не могла же она отказать в такой ситуации, верно? Нет, не могла, и плевать ей на все сплетни!

– Правильно, – поддержал я ее.

– Он почти успокоился, – продолжала Альга, – но история с маршалом привела его в бешенство. Хотя внешне он держится абсолютно спокойно. Никаких эмоций. Это-то меня, Серж, больше всего и пугает – его спокойствие.