К последнему царству

– А Константинов – это ваша настоящая фамилия или своего рода псевдоним?

– А Романовы – настоящая фамилия? У них было ни чуть не меньше оснований назваться Кошкиными или Юрьевыми. Но они назвались Романовыми. Быть Константиновым – не лучше и не хуже. Но вся моя родословная от Рюрика прослеживается вполне отчетливо. Впрочем, вы ведь видели моё генеалогическое древо.

– Вы думаете, я – специалист по генеалогии?

– А вы думаете, я – специалист по государственному управлению? Или вы просто решили украсить свою власть некой декорацией в виде царя?

– Нет. Мы восстановим самодержавие. Создавать декоративную монархию английского образца не вижу смысла. Страной будет править царь. И я действительно пока очень смутно себе представляю, как страной будет править доктор филологии, к тому же совершенно не знающий этой страны.

– А как страной правит полковник, к тому же ни когда не командовавший полком? А как страной правил подполковник, ни когда не командовавший батальоном? Или вам перечислить случаи, когда странами управляли актеры? – Константинов говорил очень спокойно, немного задумчиво, с легкой улыбкой. – Вы, очевидно, хотите выяснить, не слишком ли легкомысленно я принял сделанное вами предложение? Но я пока ещё ни чего не принял. Лишь допустил вероятность того, что приму. А исключить такую вероятность я не мог. Человек, принадлежащий к такому роду, как мой, всегда должен быть готов принять власть, в этом смысл аристократии. А говорить о том, справлюсь ли я с управлением Россией, вообще бессмысленно. Устраивать спектакль, когда вы мне три раза предлагаете трон, а я три раза отказываюсь, смиренно заявляя, что эта ноша для меня непосильна, не считаю нужным. Вы вообще не можете предложить мне трон, потому что у вас его нет. Если же Бог предложит, то не моя воля, а Его да будет.

– Олег Владимирович, если я в этом деле не инструмент Божьей воли, тогда я вообще ни кто.

– Рад, что мы понимаем друг друга. Когда вы намерены осуществить свой замысел?

– Я официально объявлю о том, что наша цель – реставрация монархии, не раньше, чем через полтора года. Потом ещё не менее четырех лет – подготовительный период. Земский собор созовём примерно в конце моего президентского срока.

– Очень хорошо. Мы выезжаем в Россию на следующей неделе.

– Я дам вам квартиру в Москве и дом в Подмосковье.

– Сразу уж подарите мне дачу Молотова.

– Понял. А где вы будете жить?

– У меня есть небольшая рента. Мы живем скромно, не все деньги тратим, так что некоторая сумма накопилась. Купить дом в России для нас не составит проблемы. Только не под Москвой, а где-нибудь в провинции. Скажу детям, чтобы покопались в рунете и подобрали какой-нибудь маленький райцентр. Поживем там пару лет и переберемся в губернский город. Ещё через пару лет можно подумать о Москве.

– Как быстро вы детализируете решения.

– Всё это давно уже вертелось в голове в виде черновых набросков. Но я не решался вернуться в Россию. Не только потому, что боялся за детей. Эмигрировать в собственную страну казалось мне чем-то слегка нелепым. Ещё более нелепым было бы считать это возвращением на Родину. Я родился и вырос во Франции. И я служил Франции, как офицер, как её гражданин. А чем была для меня Франция? Родиной? Средой обитания? На службе я говорил по-французски, а дома – только по-русски. Чем было для меня это упорное желание остаться русским? Стремлением остаться самим собой? Или это просто было ослиное упрямство, нежелание считаться с тем бесспорным фактом, что Родины у нас давным-давно нет. Кто мы для современной России? Обломки прежних поколений, ни кому давно не интересные.

Мой прадед эмигрировал из России сразу после Февральской революции. В молодости я осуждал его за это, дескать, надо было бороться, а не бежать. А потом я его понял. Аристократия, которая борется за собственную власть, не только страшна, но и комична. Им говорят: «Вы нам не нужны». А они отвечают: «Нет, что вы, мы вам очень даже нужны». Мой прадед и такие, как он, поступили, исходя из принципа: «Если вам плохо с нами, так пусть вам будет хорошо без нас». Может быть, это и неправильно, но во всяком случае понятно. А зачем нужны России правнуки, если уже прадеды были не нужны?

– А что изменилось после моего предложения?

– После вашего предложения в моей жизни ни чего не изменилось. Но после вашего избрания президентом, очень многое изменилось в России. Мне не во всем понятен смысл ваших реформ, но, похоже, вы создаете такую Россию, которая не сможет обойтись без старой русской аристократии. В такой России я вижу своё место. И это место не обязательно на троне. Вы будете служить мне, или я буду служить вам – не принципиально. Мы олицетворяем две реальности, на каждую из которых новая Россия должна будет опираться. Мы, как нитка и иголка, каждая из которых в равной степени нужны, для того, чтобы зашить разрыв, созданный большевизмом. Вы – постсоветский офицер, который не смотря ни на что сохранил в себе русское начало. Я – гражданин Франции, который не смотря ни на что сохранил в себе русское начало. Но в вашей крови бродит советский яд, которого нет в моей крови. А вы обладаете чувством русской почвы, которого нет у меня.

– Пожалуй, вы правы. Хотя я не думал об этом.

– Вы просто не успели об этом подумать. А знаете что, любезнейший Александр Иеронович, оставайтесь-ка вы у меня ещё на день. Россия за один день ни куда не убежит. Если уж за сто лет не убежала.

***

Константинов зашёл в комнату Ставрова в 5 утра.

– Всё равно не сплю. Подумал, что, может быть, и вы не спите.

– Да какой уж тут сон, ваше высочество.

– Я не «высочество», всего лишь «светлость».

– Для меня вы уже «высочество». Наследный принц.

– Так вот моё высочество намерено предложить вашему превосходительству прогулку по лесу.

– Меня ни в коем случае ни кто не должен видеть.

– Я вас умоляю… Во-первых, я предлагаю вам прогуляться в местах весьма безлюдных. Во-вторых, не надо думать, что все французы уже знают русского президента в лицо. А, в-третьих, если кто-то и запомнил вашу внешность по выпускам новостей, он просто подумает, что вы очень похожи на «этого ужасного русского Ставрова». Ни кому и в голову не придет, что здесь может запросто разгуливать сам Ставров.

Они гуляли по лесу, который был так не похож на русский лес. Ставров целый час рассказывал о тех реформах, которые он проводит в России. Константинов слушал, не перебивая, лишь изредка задавая уточняющие вопросы. Потом он сказал:

– Значит, вы не собираетесь восстанавливать старую Россию. Вы создаете невиданное и неслыханное государство, какого ещё ни когда и ни где не было. Впрочем, я поддерживаю ваши начинания. Но ваш популизм мне не близок.

– Вы можете называть это популизмом, ваше высочество, я не возражаю, но, на мой взгляд, это исполнение простейших требований справедливости.

– Справедливость – опасное слово. Во имя справедливости были убиты миллионы людей.

– А я тоже не остановлюсь перед кровью, только пролью её очень мало. Мне придётся поставить к стенке, может быть, и всего-то несколько десятков человек. Или сотен.

– Или тысяч.

– Олег Владимирович, я не допущу массового кровопролития.

– Вас большевиком ешё не называют?

– По несколько раз в день. И мне это очень обидно. Я ненавижу большевизм всеми силами души. Это, пожалуй, единственная большая ненависть в моей жизни. Одна из моих ближайших задач – закончить гражданскую войну. Но не слащавым и фальшивым примирением сторон, а победой белых. Надеюсь, это будет бескровная победа. Или почти бескровная. Большевики пришли к власти под лозунгом социальной справедливости. И всех обманули. А я хочу доказать русским людям, что лозунг социальной справедливости ни как не связан с большевизмом, что нормальная русская власть как раз и обеспечит им ту справедливость, которую обещали, но не дали большевики.

– Вы хотите заручиться поддержкой народа?

– Я уже имею поддержку народа, и я не хочу её утратить.

– А зачем она вам? Вы же собираетесь уничтожить демократию и на выборы больше не пойдете.

– Власть должна заботиться о народе. В этом её смысл. Заискивать перед народом я не собираюсь. Выполнять разнообразные народные хотелки я не намерен. Но заботиться о народе и следовать его интересам (а не желаниям!) правитель обязан. И народная поддержка любому правителю нужна, потому что не только диктатура, не только монархия, но и самая жестокая тирания не может править поперек народа. Если народ ненавидит власть, а то и вовсе за власть её не считает, если наверху делают то, что не встречает ни какой поддержки внизу, ни какая монархия не возможна.

– Но сейчас у вас не монархия.

– Сейчас мы готовимся к введению диктатуры, без которой невозможен переход к монархии. Это будет национальная диктатура, то есть диктатура в интересах русского народа.

– Вы хотите дать народу то, что он хочет?

– Не совсем. Все народы во все времена хотят одного и того же: хлеба и зрелищ. Если бы речь шла только об этом, то и морочиться не стоило бы. Меня тошнит, когда власть главной своей целью провозглашает «рост благосостояния граждан». Вот это и есть тот самый дешевый популизм, в котором напрасно обвиняют меня. Под красивым словом «благосостояние» всегда понимают исключительно удовлетворение материальных потребностей и ничего больше. Такой популизм основан на понимании человека, как скотины, которой если пододвинуть под нос полное корыто жрачки, так она ни о чем другом и мечтать не будет. Это рассчитано на завоевание популярности у большинства людей, потому что большинство руководствуется самыми низменными потребностями. А я ни у кого популярности не ищу, и моя конечная цель – не удовлетворение материальных потребностей, но удовлетворение самых глубинных, корневых потребностей души русского человека. Запросы души не всегда осознаются русским человеком, но они ему присущи, людям надо лишь помочь их осознать. То есть я предложу людям не то, о чем они просят, а то что им на самом деле надо, и большинство из них поймет, что им надо было именно это, а не то, о чем они просили. Главная цель нашего государства – создание максимально удобных условий для спасения души. Разумеется, мы не будем заставлять людей верить в Бога, это и невозможно, и нелепо. Но мы создадим наилучшие условия для удовлетворения духовных запросов. И тогда человек, которому «чего-то в жизни не хватало», вдруг неожиданно поймет, что не хватало ему именно этого – запросы его духа оставались неудовлетворенными. А вот добиваться того, чтобы люди жили всё богаче и богаче мы не будем.

При этом надо же понимать, что обращаться с проповедью духовности к голодным людям – это предельный цинизм. Надо сначала дать человеку возможность спокойно заработать на кусок хлеба, а потом уже говорить ему о Боге. Надо снять наиболее острые материальные проблемы, которые порою доводят людей до отчаяния, и тогда они сэкономят силы души, которые необходимы для того, чтобы от низкого обратиться к высокому. А если честный труженик за всю свою жизнь не может заработать на квартиру и ютится с семьей в какой-нибудь трущебе, а я приду и скажу ему, что надо думать в первую очередь не о материальном, а о духовном, то он будет прав, если даст мне по морде.

– Сначала хлеб, потом икона?

– Именно так. Было бы очень хорошо, если бы все наши люди стали святыми аскетами и, даже будучи голодными, говорили, что сначала нужна икона, а потом хлеб, но этого ни когда не будет. Общее стремление к святости есть благо, но общая святость есть химера. Мы ориентируемся на обычного человека, а потому относим удовлетворение самых насущных материальных потребностей к необходимым условиям духовного роста. Вот почему я начал с того, что чуточку улучшил материальное положение простых людей. Люди должны понять, что их насущные потребности дороже для власти, чем угождение горстке богачей. Тогда они поддержат и другие начинания власти, уже не связанные с материальным потреблением. Если же я буду грабить нищих в интересах богатых, а потом скажу, что Церковь – наше всё, это будет подло.