Студент Иконников

– По многим соображениям! Во-первых, спился и потерял способность творить, быть же ремесленником и не хочу, да и не могу.

Он протянул Иконникову дрожащие руки…

– Видите? Все время мессинское землетрясение! Разве на этой зыби карандаш удержится? Затем – костюм у меня такой, что ни в одну порядочную редакцию не пустят. А в-третьих, плевать я на всех хочу, ибо талант никогда не должен унижаться!

Он обернулся к Рудзевичу.

– Так продолжим наш разговор! Вот ты, Казимир, говорил, что самоубийство есть трусость? А чем ты это докажешь?

– И доказывать нечего! Эка невидаль пустить себе пулю в лоб, или повеситься! Один момент – и все кончено! А ты вот попробуй-ка, поживи, да покувыркайся в этом грязном болоте – в жизни! Тот же, кто бежит от жизни – трус! Ясно, как соленый огурец!

– Конечно, коллега прав, – поддержал Иконников. – Только трусы кончают самоубийством, или ненормальные люди! Для борьбы с жизнью нужны храбрость, сила воли и ясный ум. А для самоубийства этого ничего не нужно.

Спириденко вдруг привскочил на стуле и ударил кулаком по столу.

– Врете вы все!.. Вот вы-то именно и есть трусы, ибо согласитесь лучше ползать на брюхе перед давящей вас пятой, чем поднять мятеж духа и заглянуть неустрашимо в лицо смерти.

– Так почему же вы сами не покончите самоубийством? – вырвалось невольно у Иконникова.

Спириденко пристально на него посмотрел:

– Не беспокойтесь, я это сделаю! Вы не думайте, я не провокатор.

– Я этого вовсе и не думал! – сконфузился Иконников – Это был просто вопрос, подсказанный логикой.

Спириденко помолчал немного, закурил папиросу и продолжал:

– Я не хочу кончать сейчас с собой только потому, чтобы не подумали, что Спириденко испугался нужды, испугался того дна, на которое опустился. Я покончу с собой только тогда, когда буду в лучших условиях, чем теперь. А это, весьма возможно, в скором времени и будет.

– Тогда приходи за мной! – вдруг сказал Рудзевич, и было непонятно: говорит ли он серьезно, или шутит.

Иконников с удивлением на него посмотрел: Рудзевич был серьезен. Спириденко же принял это, как должное.

– Хорошо! Я тогда за тобой приду!

Наступила большая, тяжелая пауза. Монотонно ходил из угла в угол Рудзевич, сумрачно сидел на диване Филатов, и было слышно, как тяжело дышит Прохоров. Скверно себя чувствовал и Иконников. Будто одно, общее горе заползало в эту комнату и спаяло сердца присутствующих одной скорбью.

– Странные иногда бывают на свете случаи! – заговорил опять Спириденко. – Вот сегодня хоронят одну молодую девушку, которая третьего дня отравилась. Она жила в том же доме, где я, и потому я всю эту историю знаю. Была она дочерью купцов, людей довольно состоятельных и почтенных. Но мещане они были и по рождению и по духу. И в семье атмосфера была невозможная. Бедную девочку держали в ежовых рукавицах. И вот, наконец, просватали. В это воскресенье должна была состояться ее свадьба.

Иконников вздрогнул и насторожился. Что-то знакомое было для него в рассказе художника.

– Ну! – чуть не крикнул он. – Что же дальше?

– А дальше, стряслась над девицей беда. Собственно не беда, а так… Я даже не знаю: как это назвать. По-моему, просто девчонка пошалила. Перенес ее где-то через лужу студент. И нужно же было случиться, что в это время по этой улице ехал жених и…

Иконников вскочил со стула, бледный, как полотно. И казалось ему, что он летит в какую-то бездну, и словно откуда-то издалека долетают до него слова Спириденко:

– Жених приехал к ее родителям и, говорят, отказался жениться. Да что с вами, – вдруг привстал художник, – вам… дурно?

К Иконникову подбежали товарищи и усадили его на диван. А он смотрел на них блуждающими глазами и бормотал, как во сне:

– Нет… нет… я ничего! Право же ничего! Боже мой, как все это ужасно!

– Дай ему воды, Филатов! – крикнул Рудзевич.

Но Иконников уже пришел в себе.

– Не надо, – сказал он, откидывая дрожащей рукой со лба волосы. – Меня просто взволновала вся эта история. Уже прошло!

Он встал, оправил тужурку и спросил Спириденко, стараясь придать своему голосу спокойный тон:

– Вы говорите ее сегодня хоронят? Где?

– Отпевают в церкви Рождества, что в Палашевском переулке. А где будут хоронить, не знаю.

– Я пойду, немного пройдусь, – сказал Иконников. – У меня ужасно начала болеть голова, может, улица меня освежит.

– Пойдем вместе, – поднялся Филатов.

Иконников подумал.

– Пойдем, пожалуй!

Студенты вышли.

– Что это с ним? – спросил Спириденко. – Уж не он ли, чего доброго, переносил ее?

– Все может быть! – ответил Рудзевич. – А, впрочем, какое нам дело!

Минут через пять Спириденко ушел, заняв у Рудзевича двугривенный. Ушел вскоре и Прохоров, и Рудзевич остался один. Походил немного по номеру, потом подошел к окну и стал кормить, через форточку, крошками голубей. И не слышал, как в номер кто-то вошел.

– Казимир Францевич!

Рудзевич оглянулся и увидел Розу Самойловну. Она стояла около стола и улыбалась.

– Чем это вы занимаетесь?

– Да вот, кормлю птичек божьих! Присаживайтесь!

Курсистка присела.

– Так вы раздевайтесь! Снимайте шляпку, кофточку.

– Нет, нет… я ненадолго! Я зашла попросить у вас последний альманах. У вас, кажется, был.

– К сожалению, его вчера взял Прохоров. Но как только принесет – я вам дам.

Она поглядела на стол и укоризненно покачала головой.