Студент Иконников

– Однако, вы меня, Роза Самойловна, сегодня смутили, – начал Иконников.

– Чем?

– Да как же, сказали, что я лошадь без хвоста!

Роза сбоку на него посмотрела.

– Уж вы не обиделись ли, чего доброго?

– Не обиделся, но меня это заставило задуматься.

– Хотите, я вам дам хороший совет?

– Пожалуйста!

– Милый друг, – она произнесла это особенно нежно, – в наше время нельзя жить только собою, надо немного подумать и о других!

Иконников молчал, а Роза продолжала говорить с увлечением. И, как и в номере Рудзевича, красные пятна алели на ее щеках.

– Будьте вы всем, кем хотите, но только не беспартийным! Даже черносотенец, и тот кипит в этом общем котле, и он творит волю пославшего его, хотя бы и злую.

Они незаметно прошли Тверской и Страстной бульвары и подошли к Петровскому. На углу Петровки их поджидали Вера с Филатовым.

– Ты зайдешь ко мне? – спросила Вера.

Роза подумала.

– Пожалуй! Ну-с, – обернулась она к студентам. – Вот и окончен наш путь!

Начали прощаться. Роза сильно, по-мужски, пожала руку Иконникову и, улыбаясь, продекламировала:

Так и сердце мое не откликнется вновь
На призыв твой, надеждой ласкающий…
Мне смешна твоя ласка, преступна любовь,
Раз рекою вокруг разливается кровь, –
Раз страдание есть и – страдающий.

– Ого! – воскликнула Вера. – Вы уже о любви заговорили?

– Это я ему, как заключительный аккорд моих нотаций! – кивнула Роза на Иконникова. – Он это понимает.

– И будет помнить! – поклонился Иконников.

– Тем лучше. Так до свиданья, товарищи!

Девушки скрылись в подъезде, кивая и улыбаясь студентам.

IV

Разговор с курсисткой произвел на Иконникова громадное впечатление. Он заставил студента призадуматься над многим, о чем он раньше избегал думать. И не то, чтобы эта маленькая черненькая еврейка пристыдила его. Но что-то она над ним проделала такое, отчего все его миросозерцание поколебалось, и та твердая почва, которая, казалось, всегда была под его ногами, вдруг стала куда-то уплывать, и он, Иконников, словно остался висеть в воздухе.

Весь этот день был полон для студента всевозможных переживаний. Началось с недовольства университетскими событиями. Но неприятный осадок сменился веселым эпизодом на углу Никитской, где Иконников перенес незнакомую девушку. А потом эта встреча с курсисткой в затхлом, пропитанном алкоголем и табаком, номере Рудзевича, странный разговор, напоминающий лекцию на партийном заседании. И эта презрительная фраза Розы, брошенная в упор Иконникову: «лошадь без хвоста».

Студент ходил по номеру и, хотя было уже поздно и в коридоре все попритихло, – огня не зажигал. Слабый свет от керосиновой лампы проникал к нему, сквозь стеклянную раму над дверью. Но был этот свет безжизнен и вял, и ложились от него на полу неясные тени. Будто светил кто-то, наверху стоящий, на дно глубокого и узкого колодца, и не было уверенности, что свет этот сейчас же не погаснет и в колодце не наступит обычная, плотная тьма.

Иконников перебрал в уме сегодняшний разговор с Розой. И старался вспомнить все что ему говорила курсистка.

«Принимайте ближе к сердцу все, что вокруг вас происходит». Но разве этого не было до сих пор у него? Было всегда доброе и отзывчивое сердце; он охотно откликался на нужды товарищей; делился с ними всем, чем только мог. Нет, здесь не то! Не про это говорила ему Роза! «Научитесь страдать страданиями других». Да ведь страдать со всеми, значило бы вечно страдать, ибо на каждом шагу встречается чье-нибудь горе, и слез гораздо больше на свете, чем улыбок.

Какое-то непонятное озлобление вдруг поднялось в груди студента против курсистки, будто почуял в ней врага, который кинул ему вызов в ту минуту, когда он совершенно к борьбе не подготовлен.

– Баба!.. – сказал он вслух, кусая губы.

И сейчас же самому стало совестно за то, что сказал. За что он ее выругал?

Вспомнил ее матовое лицо с синими жилками на висках и глаза. Большие и грустные.

Почему у нее такие грустные глаза? Вероятно, страдает очень много.

Озлобление опять накипало.

За других страдает! Гм! Скажите, какая альтруистка!

А, может быть, ее не ругать, а благодарить он должен? Может быть, действительно, до встречи с нею, он сидел на дне глубокого и узкого колодца, вот такого, каким кажется сейчас его номер? Сидел и не видел, что творится наверху. А она пришла и протянула руку.

В эту ночь Иконников спал тревожно. Утром же долго лежал с открытыми глазами, слушая, как остывает за перегородкой поданный ему самовар, смотрел бесцельно в грязный потолок номера, небрежно, против обыкновения, вымылся и ходил весь день с помятым и вялым лицом.

V

Пришла Роза Самойловна от Веры около десяти часов вечера, заказала самовар и, когда его принесли, заперла дверь на ключ, надела домашнюю блузку, распустила волосы. Сегодня нужно было еще написать домой, прочесть кое-что из лекций по анатомии, а завтра, пораньше, бежать на санитарный осмотр, на который она обязана была ходить еженедельно. Все это было каким-то кошмаром в жизни курсистки за последний год. Целое море унижении испытала бедная девушка, но вера в светлое будущее пересилила девичий стыд, и Роза Самойловна стоически переносила свою участь.

Она налила стакан чая, отпила из него немного и задумалась, смотря на желтый огонек небольшой керосиновой лампы, стоявшей на столе.

И вспомнилась ей вся девятнадцатилетняя жизнь, полная таких испытаний, которые под стать только убеленному сединами человеку. Родилась она в Екатеринославе в еврейской семье, обремененной детьми и вечной нуждой. Отец – комиссионер по мучному делу, зарабатывающий гроши. Мать – вечно больная и беременная… братья и сестры, голодные и холодные. Но все-таки, на последние гроши, отдали старшую, Розу, в гимназию. Так дошла она до пятого класса, а затем ей пришлось ехать в Москву, где жил ее дядя, доктор, – бездетный, хороший старик. Служил он в каком-то ведомстве и, благодаря этому, удалось перевести девочку в московскую гимназию. Прожила она у него, окруженная вниманием и отеческой лаской, два года – хороших и быстрых два года, полных для девушки светлых и радужных надежд. Наконец, гимназия была окончена, и Роза поступила на частные медицинские курсы. Но дядя внезапно умер, и его еще не успели похоронить, как явилась полиция и потребовала немедленного выезда курсистки из Москвы.

Это был ужасный день, и Роза Самойловна как сейчас его помнит. Близкий, дорогой человек лежал, обернутый в простыню, окруженный плачущими родными, а тут же, около, стоял околодочный с бумагой и говорил:

– Ничего не могу сделать! Приказано в двадцать четыре часа!

– Но она же жила у нас два года? – твердила обезумевшая от, горя тетка. – Поймите: жила два года и никто ее не трогал! Ведь она же племянница наша!

Тетка бежала в спальню, рылась дрожащими руками в комоде и совала, околодочному документ Розы:

– Вот, посмотрите: племянница!

Но тот был неумолим.

– Это ничего не значит! Пока был жив доктор, – она могла жить при нем. А раз он умер – пожалуйте на выезд!