Возвращение с Лоэн. Роман

– Ну что ты, Фили, – ответила Ресджи, – не стоит так убиваться из-за пустяков. Ты-то обойдёшься без них, а он к тебе ещё прибежит…

И она на мужа как в воду глядела.

Но доктор этого не заметил:

– Ох, вряд ли, – и это будет хуже всего. Для всех. И для него тоже. Больше всего не люблю упрямства. Это такая же мания, как и другие. Только, как считают, безобидная, и даже полезная…

Разговор с Роем Мелли состоялся как раз вечером того дня, когда Лоэн набросилась на скапатора – доктор Эйнбоу не мог, конечно, этого знать. Рой же не счёл необходимым посвящать его в «детали». Ему действительно надоели за день «соображениями», шутками, вопросами. Все в Департаменте судачили о том, что произошло. Рой же, придя в себя, должен был действовать. Он разыскал Реда Беннера. И они вместе с ним подыскали ещё двух врачей – с тем, чтобы не «чужаки-дураки» судили о её «невменяемости». Весь день он был в напряжённо-раздражительном настроении, не мог заниматься ничем, кроме этого дела, хотя другие дела тоже не терпели отлагательства. Всё-таки, ему было недостаточного того, как унижена Лоэн, да он и не воспринимал это как унижение Лоэн, он считал всю эту «бойню» довольно унизительной для себя. Он не рассчитал эффекта своего неожиданного появления, и, как и раньше, ничего снова не добился. Зато стал героем пошлых анекдотов.

«Что это за дурацкое дело? – недоумевал он, – надо ж было ввязаться!». Однако игра начата и должна быть закончена, и он сам не замечал, как «обвинительный уклон» постепенно набирал силу, как он втягивался в эту игру, воспринимая «противодействие» Лоэн, как личное с нею противоборство, соперничество – в ущерб, может быть, здравому смыслу. Потому что, руководствуясь здравым смыслом, он бы давно разрешил Филеалу Эйнбоу «вести» обоих подозреваемых – и Джеральда, и Лоэн, – они оба, но по-разному, потеряли всякое представление о том, где находятся и почему. Но Рой инстинктивно боялся, что доктор Эйнбоу – независимый от него врач, с которым его ничего не связывало – будет не так сговорчив, не так уж прислушиваться к нему, Рою Мелли, как это будет делать его приятель Ред Беннер – врач, работающий с Департаментом постоянно. Что и говорить, в любом деле важно взаимопонимание сторон, иначе и яйца не сваришь. Реда Беннера, а также некоторых других уже достаточно известных в городе людей называли «командой Роя» и не без основания считали эту команду очень сильной, способной сообща – каждый со своей «колокольни» – быстро распутывать непростые дела. Сам Рой, Ред Беннер, а также еще один человек – эконом-юрист – составляли ядро «команды», потому что познакомились ещё в первый день после перелёта в Ринос, куда они, влекомые новым поприщем, мигрировали из разных уголков Теонии. Так что «братство первого дня» было довольно прочным, они держались друг за друга, а к ним, как к «силе», примкнули затем и другие. И это помогло им всем довольно быстро найти «жилу» и неплохо устроиться, и расти. И со временем «команда Роя» вполне могла бы «овладеть» городом с разных направлений, стать его элитой и даже властью. Каждый из них всегда подтягивал «своих» к значимым для Риноса делам. Так что, когда возникла необходимость «пристегнуть» к следствию врача-психиатра, выбор пал на Реда Беннера. Рой подумывал уже о том, как бы отобрать «мумию» у Филеала Эйнбоу, и «подсунуть» Реду – уломать его, чтобы он согласился на такую рокировку. То, что Джеральд попал к Эйнбоу – случайность. Привезли в клинику – чуть ли не конченного – во время его дежурства, и всё. Несколько дней туда-сюда, пока не перестали опасаться за его жизнь, теперь можно «перебросить», и дело с концом. В интересах следствия. И Рою вовсе не нравилось, что Филеал Эйнбоу проявляет «незапланированную» активность, мешая ему соображать самому. Он вообще не любил обсуждать ни с кем то, что входит в его компетенцию. Вот почему он так резко «отлупил» дока, чтобы у него уж и не возникало больше иллюзий насчёт «конфиденциальных разговоров по домашнему телевизору». Рой всегда отсекал «чужих», если человек из «команды» вполне мог прийти на помощь…

И уж конечно, Рою не понравилось то, как повёл себя на экспертизе подследственной Ред, открыто вступивший с ним в полемику, и, по сути дела, сорвавший тщательное обследование, продолжительное обследование, с неясным для этой «кошки» итогом, стыдное для неё… Мало того, как следовало из заключения, которое составил Ред, Лоэн нельзя было допрашивать в течение нескольких дней, чтобы «дать ей возможность прийти в себя и обдумать своё положение». Рой, будучи мобильным человеком, не любил ненужных, как ему казалось, «передышек» и вконец разругался с Редом, объявив его дураком. Реду было, конечно же, неприятно, но воспринял он это, как дружескую перепалку, и в душе не держал на Роя обиды, хотел, когда тот успокоится, серьёзно поговорить с ним насчёт его «зазнайства» и грубого обращения с друзьями, которые, как известно, на дороге не валяются.

Однако Рой понял, что «игрока» надо менять. «Пусть этот дурак Беннер, – подумал он, – кусает потом себе локти, когда от меня будет зависеть гораздо больше, чем сейчас». У Роя никак не укладывалось в голове, что Ред не оценил по достоинству того, что Рой «пригласил» его к этому делу, сулившему блестящий и громкий успех, а значит, перемены в их общественном и должностном статусе. «Если человек не понимает, кого надо держаться и почему, – полагал Рой, – тем хуже для него». Этим, правда, Рой в какой-то степени себя и успокаивал, ему было больно, что друг не поддержал его. Чуть не предал. Хотя Ред, как того и желал Рой, объявил Лоэн «полностью вменяемой».

…Вот почему в пятницу вечером в доме доктора Эйнбоу «заиграл» телефон, звуковой сигнал которого был настроен на любимую мелодию Ресджи, его жены.

Звонил Рой Мелли. Доктор Эйнбоу, конечно же, не ожидал этого. Он решил больше ни во что не вмешиваться и сосредоточился на своих делах.

– Док, – услышал он в трубке, – я не хотел бы, чтобы вы сочли меня грубым неучем. Просто в тот вечер я был не в духе – если бы вы знали, что произошло, вы бы поняли меня.

– Что вам угодно? – вполне корректно поинтересовался Эйнбоу.

– Я хотел извиниться перед вами, если вы обиделись, и сказать, что конечно же мы заинтересованы в вашем мнении, может быть – в вашей помощи.

У Эйнбоу почему-то забилось сердце.

– Ну что ж – я готов помочь вам…

– Вот и прекрасно. Не могли бы мы встретиться с вами в воскресенье вечером в «Милате»? Хороший ресторанчик, без галдежа.

– Так.., – вслух начал соображать Эйнбоу. Вечером в воскресенье он должен был с Ресджи пойти на премьеру спектакля одного местного драматурга, которого они знали лично. Эйнбоу не хотелось показать Рою, что он так уж стремится влезать во всё это дело, и что достаточно только поманить пальцем.

– Вы всё ещё дуетесь на меня, док?

– Нет, что вы, но… дело в том, что воскресный вечер я обещал посвятить Ресджи, моей жене.

– Да-а, – вздохнул Рой, – мне бы не хотелось откладывать, – при этом он подумал, что уговаривать не будет, это не в его правилах. – Ну что ж, если вам некогда, я постараюсь «провернуться», а вам ещё позвоню на работу в понедельник. Лады?

– Подождите, я поговорю с Ресджи, – Эйнбоу вовсе не устраивал такой поворот, он боялся, что Рой может передумать.

– Да не стоит, док. Обещания, данные женщине, надо выполнять. Не так ли? – спросил он, как бы подмигнув.

– Ну, дело ваше, – более официально ответил доктор.

– Наше, док – наше. Ну, счастливо!

И – повесил трубку, не дождавшись ответного «до свиданья». Эта привычка здороваться и прощаться, не давая собеседнику ответить тем же, была неприятна доктору, он считал это дурным тоном. Однако сейчас он не придал этому значения, поскольку и радовался, что у него появился шанс увидеть Лоэн, и боялся, что Рой передумает, поэтому он всячески начал оправдывать невежливость скапатора его занятостью, и вообще изменился к нему. «Нельзя судить о человеке по первому впечатлению, даже если он не псих», – решил про себя ведущий психотерапевт Центральной клиники Риноса.

Последующие два дня доктор провёл в беспокойстве – не раз, находясь дома, связывался с клиникой по видеоканалу, просил показать ему палату с Джеральдом. Джеральд лежал смирно…

Странный провал сознания, приключившийся с попутчиком Лоэн, всё больше начинал казаться Эйнбоу необъяснимым. Его медицинских знаний явно не хватало, чтобы систематизировать признаки заболевания и выстроить концепцию, создав хоть какое-то подобие гипотезы. Больной ходил, смотрел в одну точку, иногда даже прислушивался, казалось, к тому, о чём говорится в его присутствии. Однако смотрел непонимающими, глубокими, тёмно-карими глазами. И в то же время «покорялся» командам, ухаживающей за ним сестрички, девятнадцатилетней Дати, его ассистентки и слушательницы курса, который вёл сам же доктор в Медицинской школе Риноса. Он легко «подчинялся» именно её голосу – не резкому и не властному, а нежному, солнечному и мелодичному. В связи с этим Дати вынуждена была часто дежурить во внеурочное время и даже пропускать занятия в Школе с личного соизволения мэтра и по личной его просьбе. Оставляя Джеральда с нею, Эйнбоу был спокоен.

Доктор не на шутку увлёкся этим случаем. Время от времени он бывал почти уверен, что все признаки свидетельствуют о безнадёжности больного, что в таком вот состоянии Джеральд и закончит свои дни – где-нибудь в богадельне. А иногда его посещала мысль, почти догадка, что «мумия» – только с виду «мумия», а на самом деле – чуть ли не симулирует, понимая, в каком щекотливом положении оказались он и его попутчица. В медицинской практике нет-нет, да и попадались одарённые симулянты, дурачившие даже очень крупных специалистов по «психам». Однако самые тонкие наблюдения, проводимые с помощью самой совершенной аппаратуры, давали явно аномальную картину работы нервных центров подкорки… Причем, не смотря на внешнее постоянство поведения «мумии», картина внутричерепных импульсов не оставалась постоянной. Но какова закономерность этой изменчивости, Эйнбоу не мог усвоить.

С некоторых пор доктор стал уделять больше времени Дати, по его «рекомендациям» она пыталась «расшевелить» «мумию». Сеансы «воздействия» Эйнбоу проводил скрытно, запираясь с Дати в палате, где лежал Джеральд, состоявшей из двух отсеков. Этого требовал сам характер сеансов. Эйнбоу в голову пришла странная «догадка» использовать своеобразную «сексотерапию», интерпретировав её в «спектакль». Он не был сексологом, однако владел методиками излечения некоторых патологий, что касается интимной природы человека. Состояние Джеральда он окрестил «импотенцией сознания». «Почему бы, – думал Эйнбоу, – не применить методику из совершенно иной отрасли для излечения „неподходящей“ для данного случая болезни? Ведь образность языка, например, может строиться на сопоставлении двух, казалось бы, несовместимых вещей. Например „импотенция“ и „сознание“… Взятые в отдельности – что общего имеют эти слова, и разве можно их объединить в одно словосочетание? Однако, сочетаясь, они дают не только новое понятие, но и совершенно определённый образ, картину… В результате, из сочленения двух далёких понятий, рождается целый мир, верный отпечаток реальности – живой!».

Точно также и здесь – испробовав все доступные ему средства выведения своего подопечного из необычного анабиоза и не получив никаких результатов, он попытался использовать тот факт, что Джеральд реагирует на голос Дати. Быть может, чтобы вызвать более активную реакцию на окружающую действительность у больного, недостаточно одного лишь голоса?.. Дати согласилась быть проводником сумасбродных идей доктора, она очень уважала его, считала гением и была убеждена в чистоте его намерений – в том, что всё это нужно только ради «мумии». К «мумии» она относилась, как к цветку, который нужно поливать иногда, чтобы не зачах. Или как к слепой беззубой полупарализованной собаке, которую надо как-то кормить, потому что жалко. Или как к большой механической кукле со сломанным механизмом, починить который можно, но только с её помощью. Ей лишь стоило некоторых усилий, чтобы не стесняться доктора. Ради него и ради будущей своей профессии, которая не знает стыда, она пошла ему навстречу.

В один из очень весёлых, ярких дней, когда солнце светит во всю после недавнего ливня, когда всё блестит и искрится, и не так палит, когда кажется, и глубокие старики заглядываются на румяных девиц, а старухи доброжелательно настроены к молодёжи, была сделана первая «секс-попытка» вернуть Джеральду реальность. Все приборы бесконтактной диагностики во втором, меньшем по размеру, «отсеке» палаты, были сфокусированы на нервных и мышечных узлах «мумии». Необычность ситуации забавляла Дати – очень красивую, фигуристую, высокую, светловолосую девушку с большими и «мягкими» серо-голубыми глазами. Она безобидно кокетничала с Эйнбоу и даже подтрунивала над ним. А доктор в душе был готов растаять от нежности и благодарности к своей ученице, и это были самые человеческие, не отягощённые грузилами чувственности, эмоции. Эйнбоу объективировался от себя лично и целиком погрузился в наблюдения «мумии», в показания приборов, а Дати предложил «пофантазировать» на тему соблазнения прекрасного, но бесчувственного юноши, презирающего как будто женское тело.

Всё располагало к «контакту» – погода, легкомысленное настроение Дати, нисколько не мешавшее, а даже помогавшее вдохновенной работе доктора. Даже «мумия», казалось им, чуть улыбается уголками неподвижных губ, застывших в одном невыразительном положении, а в глазах его вспыхивали искорки солнечных лучей, и они как будто переставали быть холодными и бессмысленными, теплели. Какое-то предчувствие овладело доктором…

Передышка

Лоэн, получившая передышку, как бы исчезла для самой себя – на время. После того, как ушли врачи, она долго сидела, глядя вникуда. Страшная догадка поразила её настолько, что она «выключилась» и не могла опомниться. «Как же так? Как же так?» – звучало у неё в голове, и дальше она не могла думать. Сердце билось у неё в груди, как в глухую стену, она не могла остановить его тяжёлого пульса. Она вдруг поняла абсурдность своего сопротивления, своей агрессии, своих притязаний, как будто ей вернули зрение, и она увидела перед собой чёрную пустоту, а надеялась увидеть облака и солнце.

Плакать она не могла, выплакала всё – и гнев, и унижение, жалость к самой себе, и страх за Джеральда, и мечты о возвращении домой. Как будто холодным лезвием ножа обрезали ей все нервные окончания. Осталась только гнетущая пустота сознания – без надежды и страдания, сознания того, что она – мертва для этих людей, и что они раздавят её, когда захотят. Если бы Рой Мелли понял тогда, что происходит в душе Лоэн, он мог бы считать, что добился своего, и ему ничего не стоило бы доконать её – довести до самоубийства или лишить рассудка, воли.

Однако Рой ничего не понял, он оказался настолько слеп, что упустил свой шанс, побоявшись нарушить предписание Реда Беннера и прослыть в глазах сослуживцев жестоким человеком. Он дорожил своим реноме и не хотел, чтобы кто-то усомнился в его справедливости, в правильности его действий. Нет, Ред Беннер не только не удружил ему, он – да, почти сорвал дело, поскольку для деятельной натуры Лоэн нескольких дней передышки вполне хватило для того, чтобы хоть в какой-то степени трезво оценить ситуацию – шок, который она испытала, только на время сделал её бессознательной куклой, но потом подействовал благотворно, вылечив от иллюзий. Однако переносила она это крайне болезненно.

В течение двух суток после визита врачей она лежала в своей кровати, не двигаясь, и не реагируя ни на что. Еду, которую ей приносили в завтрак, уносили в обед; то, что приносили в обед – забирали в ужин, и так далее. Из оцепенения её вывел «загулявший» тропический ураган, разбушевавшийся ночью за окном её каморки. Порыв ветра страшной силы выдавил стёкла из рамы и вместе с ливнем ударил Лоэн прямо в лицо, сбросив со стола чашки с едой, сорвав с неё покрывало, разметав по комнате всё, что можно. Лоэн инстинктивно перепугалась и – вскочила на постели, но – у неё закружилась голова, и она стала падать. Упала очень неловко, расцарапав о кровать спину и больно ушибив бедро. Испуг был такой сильный, что она ничего не понимала в первые мгновения, а потом, схватив шевелящуюся под ветром простыню и закрыв ею грудь, как будто кто-то мог заглянуть в разбитое окно, держась руками за стены, пробралась к ванной комнате, и, скользнув туда, просидела там несколько часов, пока ураган не кончился, и не наступила внезапная тишина. Да такая, будто ливень смыл весь город, а вместе с ним и всё человечество, всё живое, и некому было нарушить её хотя бы шорохом или дыханием.

Лоэн с опаской выглянула из ванной – комнату было не узнать, как будто в ней разорвалась граната. Она прошла в свой угол, осторожно ступая босыми ногами, чтобы не порезаться о стёкла, нашла с трудом свои сандалии – небольшой гардероб, который они взяли из Эннау, был при ней, – подобрала первую попавшуюся одежду, оделась, и стала наводить порядок. В окно веяло влажной прохладой, на небо высыпали крупные звёзды. Лоэн будто бы искупали в ключевой воде, и она, дрожа всем телом, ползала по комнате при свете ночника и собирала вещи, выметала щёткой, которую нашла, когда сидела в ванной, осколки и прочий мусор. Окно ей, конечно, поутру вставили, но Лоэн надышалась прохладным, влажным и чистым воздухом Риноса – как напилась живой воды из волшебного источника.

Организм её требовал поддержки и заявлял о себе голодными спазмами… Сначала она ела помаленьку, а потом ей уже не хватало того, что приносят. Подсобные служители Департамента – в основном это были пожилые люди – заставали Лоэн в глубокой задумчивости, им было жалко её, хотя они и боялись признаться в этом – не то, что друг другу, но и себе. По Департаменту ходили чудовищные домыслы об этой «особе», которая наверняка была также развратна, как и красива.

Между тем, Лоэн, чтобы избавить себя от мучительных размышлений о судьбе Джеральда, решила, что он всё-таки жив и здоров и в конце концов вызволит её отсюда. Она гнала от себя мысли о том, что Джеральд мог умереть, или что-то в этом роде. Но «я здесь, а он неизвестно где» – время от времени подкатывало тяжёлым комком к горлу, и было так больно, будто его резали. Слёзы давались ей теперь так болезненно, что она стонала – солёные реки её лучезарных глаз истощились, но не истощились пока её страдания…

В человеке задумано всё гармонично. Если у него кончаются слёзы – значит, должен наступить и конец страданиям, либо сойти на нет восприимчивость к ним. Если страдания чрезмерны, они иссушают нервы, искажают для человека реальность и могут надломить его… Нет, наверняка Ред Беннер не подозревал, какое благо он совершил для Лоэн, что дал ей передышку на несколько дней. Всё-таки, не смотря ни на что, она внутренне собралась и даже как-то успокоилась. Она ждала, что всё это когда-нибудь кончится. Она приказала себе не думать о самом худшем, втайне надеясь на чудо – что двери вдруг откроются, и войдет Джеральд. А не этот… Она всегда верила в чудо, с тех самых пор, как помнила себя. Она даже не в шутку, а всерьёз – на всякий случай – молилась в душе всем богам туземцев, чтобы и они пришли ей на помощь…

Рой Мелли тоже не терял времени даром. Пока нельзя было «работать» с Лоэн, он более плотно занялся «версией», которая у него в голове сама собой уже начала складываться. В её «объективности» у него даже и сомнений не возникало – слишком узкий «коридор» для вариаций. Он более плотно занялся и капитаном авиалайнера, доставившего сюда этих странных «гостей». Пилот шёл как свидетель – пока. Его временно – тоже пока – отстранили от работы, и он сидел «под подпиской» в Риносе, в своём доме, исправно являясь на дознание. Его показания были путаны, в своё оправдание он сказать ничего не мог, хотя и улик против него не было – прямых улик. Но Рой был уверен: всё указывает на определённый «интерес». Но пока он не нашёл ничего примечательного – кроме того, что этот пилот несколько лет назад был тоже «временно отстранён» за то, что без всяких разрешений согласился вывезти из резервата двух каких-то девиц, которые мечтали жить в Теонии, а не на «скотском ранчо» своих родителей в окружении туземцев. Это кое-что, конечно, значило в смысле характеристики этого типа, но Рой в своих предположениях шёл гораздо дальше. Ему грезилась «сеть». То есть разветвлённая, хорошо укрытая, со своими «тайными высокими покровителями». Преступный синдикат, организующий полёты в колонии, с «доверенными группами» в самих колониях. Цель? – да просто всё: золотишко. Нажива. Там золото моют, сюда везут. Там много, наверное, людей, мечтающих жить в Теонии и её федератах – в красивых домах. А не в дебрях. Золото и «цивилизация». Вы нам – золото, мы вам – цивилизацию.

Но в какой-то момент Рой оставил пилота в покое – пока. Тот не будет говорить, пока не заговорят «главные герои» – Лоэн, прежде всего.

В эти дни Рой также более плотно занялся и самими сокровищами – их оценкой, привлёк самых опытных спецов. Но за несколько дней они так и не сумели назвать сумму – всю сумму, в которую можно было бы оценить сокровища. Первоначальная оценка – в сорок миллионов – нуждалась в очень солидной корректировке. Один из оценщиков сказал, что вполне может статься, что общая цена всех этих камней, слитков и «побрякушек» перевалит за сто миллионов. Среди них – образцы блестящей ювелирной работы, предметы, имеющие большую художественную и историческую ценность. Нет, определённо – такие сумасшедшие деньги, превышающие трёхгодовой бюджет Риноса, нельзя «заработать» или получить в подарок… Рой уже видел конец этого дела: художественные ценности поступают в музей, а всё остальное – в казну.

Он пока гнал от себя эти мысли как мешающие делу, но на «заднике» сознания всё равно возникали картины, приятно щекотавшие воображение. «Только скопцы не бывают честолюбивы, – говорил он сам себе, – тем более, в обществе, где рвение „во благо всех“ поощряется».

«Кому по праву должны принадлежать эти сокровища, раз уж они оказались здесь? – думал скапатор. – Конечно же, Риносу. Если не выяснится, что эти двое прихватили из Эннау весь его «золотой запас». «Но это – вряд ли, – в это Рой не очень верил, – есть ли там вообще такое понятие? Скорее всего, это какой-нибудь клад, или сокровища древних храмов и святилищ, и возвращать их не придётся… А этих двух – «на галеры». Чтобы другим неповадно было лезть в резерваты, грабить туземцев и уничтожать их ну очень самобытную культуру». «Ходят в перьях, и пусть – раз им нравится, – почему-то насмешливо думал он. – А вообще-то всё, что в земле зарыто, принадлежит обществу, а не отдельным людям. Если бы у нас это было не так, мы бы сейчас дрались все со всеми – кто больше схватит и чья власть. И в итоге снова бы вернулись в пещеры, – делал вывод скапатор, – откуда и вышли. В дом родной, так сказать».

Было ли это знание личным убеждением скапатора? Он бы, не сомневаясь, ответил: да. Или это было просто вставлено в его сознание? – учителями в школе, окружением… В любом случае, это было его «установкой». Сознательной. А подсознательной? Скапатор не копался в себе. «Самокопание, – он считал, – удел праздношатающихся».

«Сколько на эти деньги можно сделать для Риноса! – мечтал Рой Мелли, – построить общественных зданий, жилых домов, дорог, которых вечно не хватает. Да это просто мощнейший толчок! В Ринос потянется ещё больше людей. В нём будет жить миллион человек, почему нет? И за всем за этим стоит он – скапатор.

«Скапаторчик, – нежно обзывал он себя, – скапаторишка… Да они сделают меня пожизненным „председателем правительства“, умолять будут – ну Рой, чего тебе стоит?». Он с юмором так думал. «Дорогой сын дорогой матери – воплощённая её мечта – на вершине людской пирамиды».

Да, он посмеивался над собой, конечно. Но при этом полагал: «А что плохого в честолюбивой мечте, кому от неё хуже?». «Хотя дело-то такое, – отдавал он себе отчёт, – там, где не просто большие, а очень большие сверхденьги, там и опасно может быть, сверхочень опасно: меня могут убрать». И он намеренно делился этими соображениями с руководством и коллегами. Страховался. И шёл на этот риск с радостью – такое дело выпадает раз в жизни. И оно – меняет эту жизнь. Оно может вознести человека на такую высоту, о которой тот даже не помышлял… И ещё Рой знал точно: тот не достоин власти, кто страшится гибели и поэтому не идет на серьёзный риск. Но пока – всё было «тихо», никаких «воздействий».