Собаки на заднем дворе

Многому научил Валерий Петрович меня и в стрельбе из пистолета.

– Ты, Леша, когда первый раз девушку поцеловал? – неожиданно спросил как-то в тире Валерий Петрович.

– Никогда… еще, – покраснел я.

– Не переживай, дело наживное, – успокоил тренер. – Я тебе сейчас про другое говорю. Вот вживись в образ: стоишь ты рядом с девушкой. И страсть как хочется ее поцеловать, а страшно. Понимаешь?

– Конечно! – искренне кивал я.

– А это, парень, нормально, – объяснял тренер, – ты же не чугунную болванку хочешь поцеловать, а красивую девчонку. Тут и надо бояться. В стрельбе – все то же самое: хочешь спустить спусковой крючок, а страшно, потому что промахнуться боишься. Что нужно сделать, чтобы все получилось? Торопиться не надо, вот что. Тяни потихонечку спусковой крючочек, плавненько так, мягонько, словно девушку ласкаешь. Девушка сама знает, когда тебе уступить. И спусковой крючок – тоже. Выстрелишь, сам не заметишь! Главное – никуда не торопись.

Держа в руке пистолет и целясь в мишень, я, что называется, вживался в образ и представлял себе, как хочу поцеловать Лену. Как боюсь этого момента, как желаю его.

Удивительным образом, такие фантазии помогали, и чем больше я о Лене мечтал, тем кучнее пули ложились в мишень. Но гораздо лучше, чем со стрельбой, у меня обстояли дела с фехтованием. Я усвоил главную тренерскую установку: не дожидаться действий противника, а, угадав его замысел, действовать на упреждение удара. С интуицией у меня все оказалось в порядке.

– У тебя нюх, Смирнов, как у собаки, – констатировал тренер, не догадываясь, что удостаивает меня наивысшей похвалы.

Как-то само собой случилось так, что мои друзья-одноклассники Игорь с Ирой, Сашка Отливкин и Валерка Обмолотков стали приходить на мои соревнования, чтобы поболеть за меня. Никогда не думал, что это так прибавляет сил! Мне очень хотелось порадовать их своими хорошими результатами, и я почти нечаянно стал занимать первые места. Мы вместе с ними удивлялись моим успехам. Правда, я втайне горевал, что моих маленьких триумфов не видит та, ради которой я так старательно преодолевал себя. Но мысленно каждый свой успех я посвящал Лене Вершининой.

Глава пятая

Конец августа прогремел неожиданно, как выстрел. Пора было готовиться к школе. Родители опять, как и семь лет подряд до этого, купили мне ненавистный мышиного цвета школьный костюм на вырост, новые ботинки с запасом на полразмера и очередной идиотский портфель.

Все заработанные за лето на заводе деньги – с премиальными почти двести рублей – я по собственной инициативе внес в семейный «дачный фонд».

– Забор наконец-таки сделаем, – удовлетворенно отреагировал на мое пожертвование отец.

Мама милостиво выделила мне десятку на карманные расходы. Мне ничего не было нужно. На тренировки я ходил в том же спортивном костюме, что и на физкультуру в школе. Спортивным синим тапочкам на резиновой подошве не было сноса. Так что я с чистой совестью потихоньку тратил деньги на Лая, покупая ему иногда втайне от родителей сливки и печенье «Мария», которое почти не содержало вредного для собак сахара.

Каникулы завершились тем, что мы на даче умудрились из ничего выстроить избушку, как выразился отец, «блошно-щелевого типа». Доски, реечки, разнокалиберные бревна благодаря сноровке отца в конце концов сложились в симпатичное, хотя и незамысловатое просторное жилище. В нем у меня была своя конурка с самодельным топчаном, под которым ночью спал Лай. Отец делал вид, что не замечал нашего ночного единения.

Когда 31 августа наш класс собрался на медосмотр, оказалось, что за лето произошли небывалые изменения. Почти все парни догнали и перегнали по росту девчонок, а половина парней были выше меня. Я оказался худым и прыщавым тошнотиком, загоревшим скромным дачным загаром. На Лену Вершинину я боялся посмотреть. Она была столь прекрасна, что к ней хотелось обращаться: «Ваше классное величество». Лена на меня не обращала внимания, словно и не было у нас долгой летней переписки. Правда, на пять моих писем она отвечала только одним, на что отец, как всегда прознавший и это, бросил мимоходом: «Соотношение пять к одному. Как число погибших в наступательном бою по отношению к обороняющейся стороне».

Сентябрь словно кнопкой калькулятора обнулил придуманные мною наши с Леной отношения: наступила муторная и пропахшая осенним дождем учебная канитель, скрашиваемая только моим верным Лаем.

Учился я по-прежнему без двоек, но и без всякого интереса. Бывая три раза в неделю на тренировках, проходивших в спорткомплексе на территории завода, я по-свойски заходил в отцовский цех, ставший мне гораздо ближе школы. Рабочие приветливо махали мне рукой, здоровались и подшучивали, что я скоро подсижу дядю Пашу.

– А я и не против, – соглашался начальник цеха. – Брошу вас и баб своих на хрен и уеду жить к матери под Калугу. Только она и человек.

Тренер Валерий Петрович гонял меня, как вшивого по бане, и к концу осени я поучаствовал в своих первых соревнованиях – в первенстве предприятий тяжелой промышленности города среди юношей, где, к удивлению многих, занял сразу третье место в личном зачете.

– Смотри, нос не задирай. Случайная победа – еще не успех, – сказал мне после соревнований тренер.

– Случайность – это неосознанная необходимость, – объяснил я.

Валерий Петрович открыл рот от удивления. Но уж коль открыл, надо было что-то говорить.

– Ты откуда такое вот умное… – но дальше свою мысль тренер доформулировать не смог.

Я скромно промолчал. Не говорить же, что это – одна из строчек письма Лены Вершининой, написанного мне прошедшим летом.

Поздней осенью мой Лай влюбился. Его избранницей была ротвейлерша Изабелла с необычайно гадким характером. Она драла всех собак без разбору, невзирая на породу и половую принадлежность. Но к Лаю она питала необъяснимо нежные чувства.

– Аномалия какая-то, – оценила ситуацию мама.

– Не суди по себе! – строго возразил отец, заступившись вдруг за Лая. – Если баба к мужику тянется, значит в мужике что-то есть.

Отец мельком уважительно взглянул на Лая и заспешил на кухню, где зазывно звенел стеклянными колокольчиками дядя Рыбкин.

Роман Лая с Изабеллой развивался бурно, благо ее хозяин обладал уймой времени. Он был свободным художником, точнее, директором ликеро-водочного магазина. Звали Художника Вано Ивановичем. Он обладал выразительной внешностью сына гор и удивительно легкой, можно даже сказать, спортивной походкой и таким же легким характером. Родом он был с Кавказа, но в нашем городе жил уже несколько лет и говорил почти без акцента, о чем я немного сожалел. Мне, человеку, родившемуся в пресной обстановке этнически однообразного советского города, нравились яркие всплески языковой самобытности. Мой вполне посредственный слух с удовольствием улавливал плавную неторопливость речи латышей и эстонцев, зажигательный прессинг говора кавказских народов, вкуснейшую мягкость украинской мовы и белорусское добродушное порыкивание. Поднимала настроение и веселая путаница падежей из уст жителей Средней Азии. Я наслаждался этим языковым интернационализмом и через него впитывал в себя симпатию ко всему советскому народу. Вано Иванович был неотъемлемой его частью. Со мной, четырнадцатилетним сопляком, он вел себя на равных – как собачник с собачником.

– Понимаешь, брат Алексей, – говорил он с нескрываемым удивлением, – моя Изабелла любит только двух мужчин: мэня и твоего Лая. Я – почти нэ в счет, потому что я хозяин. Как говорится, хочешь любви за деньги – купи собаку. Но твой уважаемый кобель своей китайской харизмой покорил мою педантичную немецкую суку. Я своей пэченью чувствую давление мудрого Востока на загнивающую Западную Европу. Нэльзя нэ считаться с собачьим инстинктом – он умнее человеческой рассудительности. Если моя дэвочка полюбила твоего уважаемого малчика, к этому нужно относиться сэрьезно. Возможно, ми стоим на пороге создания новой породы: пикрота или ротпика!

Я с ужасом представлял себе этот специфический симбиоз загнивающего Запада и просвещенного Востока: смесь ротвейлера с пекинесом представлялась мне противоестественной и не симпатичной. Возможно, у Вано Ивановича, Изабеллы и Лая было другое мнение.

Трудно сказать, чем бы закончились кинологические мечтания директора ликеро-водочного магазина, если бы не диагноз ветеринарного врача. Вано Иванович, желая провести обычный профилактический осмотр своей любимой собаки, совершенно неожиданно узнал от ветеринара, что его драгоценная Изабелла еще в щенячьем возрасте была лишена заводчиками возможности испытать счастье материнства. Сын гор в своем горе был безутешен и на долгое время утратил привычное красноречие.

– Пойми, друг Алексей, для меня Изабэлла – болше, чэм собака, болшэ, чэм любимая жэншина. Я хотэл от нее детэй, понымаэшь?

Я понимал.

После Нового года, точнее сразу после зимних каникул, в нашем классе появился новый ученик. Это был сын только-только назначенного директора школы – грозного и крикливого дядьки с мужественной фамилией Лютиков. Разумеется, сын был Лютиковым тоже. И был не меньшим крикуном, чем его папа. Иногда казалось, что рыжий и мордатый Лютиков-младший время от времени забывал, что он пока еще не директор школы, и пытался ровнять и строить не только одноклассников, но и учителей. Лютиков был человеком самодостаточным и ни с кем из одноклассников не сходился, предпочитая дружить с самим собой. Ребят в классе это устраивало, девочек тоже. Так бы и жили мы в параллельных мирах, если бы не желание скандального Лютикова-младшего, получившего в классе за вечные вопли по поводу и без повода прозвище Граммофон, вступить в комсомол. Формально в комсомол должен был его рекомендовать сбор пионерского отряда нашего класса, в котором оставалось около тридцати великовозрастных балбесов без пионерских галстуков, включая, разумеется, и меня. Наша классная, математичка Клавдия Сергеевна, собрала после уроков класс и поручила комсомолке Лене Вершининой, остававшейся по чьей-то забывчивости не переизбранным председателем совета пионерского отряда, вести пионерский сбор.

Сначала все было обыденно и скучно. Лена открыла сбор, за который мы дружно проголосовали, не испытывая особых восторгов от своих демократических прав, а потом Клавдия Сергеевна с выражением зачитала заявление Граммофона в пионерскую организацию с просьбой направить его «на передний край борьбы советской молодежи за светлые идеалы коммунизма». С чего это вдруг Граммофон решил отправиться на этот самый передний край, в заявлении не говорилось. В классе после оглашения его героического устремления в воздухе повисла тень всеобщего пофигизма. Тишина словно кричала: «Ну написал и написал, а к нам-то вы, Клавдия Сергеевна, чего докопались? Принимайте вы этого придурка куда хотите – нам его личная жизнь не интересна». Вероятно, еще мгновение и торопящиеся по своим делам одноклассники подняли бы за рекомендацию Граммофона в комсомол руки и отправились по своим делам. Но второгодник Валера Обмолотков, посмотрев на класс глазами Колумба, наткнувшегося на Америку, интеллигентно изрек:

– Вы че, совсем охренели? Он же придурок. В какой его комсомол? Давайте уж сразу в КПСС!

Мне было больно смотреть в этот момент на побелевшую от страха Клавдию Сергеевну, которая беспомощно хватала ртом воздух и с ужасом глядела на откровенно веселившегося второгодника. Наконец, собрав все свои силы в кулак, она гневно произнесла:

– Обмолотков, вон из класса! Ты уже не пионер!

– Вы тоже, – с радостью размахивая портфелем и выбегая из класса, парировал Валерка.

В классе начался жуткий галдеж. Каждый орал что-то свое, и только двое – Граммофон и наша классная – с ужасом смотрели на происходившее.

Дверь отворилась и в класс походкой рабовладельца вошел директор школы.

– Что тут у вас происходит? – строго спросил он у Клавдии Сергеевны.

– Сбор пионерского отряда, – спотыкаясь о каждое слово, сообщила она.

– Пионерского?! – удивился директор, словно впервые в жизни услышал о существовании этой организации. – Это больше похоже на одесский привоз, а не на сбор пионерской организации. Наведите порядок, Клавдия Сергеевна! – сказал Лютиков-старший и как крейсер вышел из класса.

Наступила тоскливая тишина. Всем опять захотелось побыстрее домой.

– Да черт с ним, пускай вступает, – вдруг подал голос благоразумный Сашка Отливкин. – Нас ведь его папаша задолбает, как дятел червяка!

– Сам ты дятел! – обиделся за отца Граммофон.