Уходящие в Вечность. Часть 1

«Отец… Я не знал… я ничего не знал», – прошептал он.

«Как – не знал?! Ты же сам сколько времени ее добивался, а потом овладел силой! Она же все рассказала своей матери! Я никогда не думал, что ты на это способен! Ведь я всегда учил тебя богобоязненности и благочестию и так верил в тебя!»

Рамазану хотелось сказать отцу, что все это происходило не так, но голос пропал, горькое отчаяние душило его. Страшно было то, что отец считает виновником его одного, страшно было, что Гюльнара предала его, страшно было, что он уже никогда не увидит ее…

Спустя несколько часов Рамазан приплелся в дядин дом. Едва он переступил порог, как несколько женщин, родственниц и дядиных жен, накинулись на него.

«А, негодник! Явился! Бесстыжие глаза твои! – Идет, как ни в чем не бывало! До чего довел девочку! – Если она умрет, грех будет на тебе одном! – Тебе за нее отвечать перед Аллахом!»

Они окружили его, готовые разорвать. Подошел дядя Абдуррахман и разогнал разъяренных женщин. Полный, круглолицый, постоянно и часто не к месту глупо-веселый, в невероятно узких брюках, сегодня он был бледен и строг. И так странно было видеть его, бесшабашного, неуемного в веселии человека в таком состоянии, так не шло это ему.

Дверь скрипнула, и Рамазан очутился в полутемной комнате со опущенными шторами, где все было пропитано удушающим запахом какого-то лекарства. В углу стояла голубая никелированная кровать и на ней, на белоснежном белье, лежала Гюльнара. Волосы ее разметались по подушке, прекрасное лицо казалось чужим и совсем белым.

С сильно бьющимся сердцем приблизился к ней Рамазан. Она была без сознания. Прерывистое дыхание с хрипом вырывалось из ее запекшихся губ, на бледном лбу выступили капли пота. Дядя грубо толкнул его:

«Вот, полюбуйся, что ты наделал!» – зло прошипел он. Гюльнара почувствовала присутствие Рамазана.

Ресницы ее слабо дрогнули, она на мгновение пришла в себя и чуть приоткрыла глаза:

«Кто здесь?»

Рамазан, не в силах больше сдерживать волнение, кинулся к ней:

«Гюльнара!.. Что же ты? Почему не сказала? Зачем ты так сделала?»

О, если бы он знал обо всем раньше, он ни за что бы не допустил того, что сделала его любимая. Рамазан бросился бы в ноги к отцу, покаялся бы во всем и просил разрешения на женитьбу. Но теперь уже поздно… Поздно!

Он целовал ее холодные руки, стоя перед ней на коленях, как безумный повторял:

«Зачем? Гюльнара, зачем?»

Слезы текли по ее рукам и падали на пол. Абдуррахман тоже не выдержал, прослезился.

Гюльнара, снова открыв мерцающие нездоровым горячечным блеском глаза, произнесла страшным, звенящим шепотом:

«Уйди отсюда, мучитель мой. Я не хочу тебя видеть!

Ты один виноват, ты довел меня до этого…»

«Ты не узнаешь меня!», – в отчаянии прошептал Рамазан.

«Уйди, сейчас же уйди, я ненавижу тебя!» – эти слова, произнесенные уже громко чужим, хриплым голосом, отняли у Гюльнары последние силы и она вновь потеряла сознание.

Абдуррахман поднял Рамазана с пола и вывел из комнаты.

Дальнейшие события Рамазан плохо помнит. Сколько прошло дней, он сказать не мог бы, утратив чувство реального времени. Он потерял все, что имел: разум, честь, желание жить и целыми днями сидел в своей комнате, ни о чем не думая, никого не видя и не зная.

Ахмедбай больше ни в чем не обвинял его, ни единого упрека не было сказано с его стороны. Может быть он понял, что вина Рамазана была лишь наполовину. И все же до сих пор тот период жизни жжет Рамазана стыдом и раскаянием. Иногда отец заходил к нему, пытался заговорить о посторонних вещах, но Рамазан закрывал уши руками, зарывался головой в подушку, чтобы не слышать ничьих голосов и не видеть ничьих лиц. Он не терпел присутствия людей и запирал дверь на ключ, чтобы никто не мешал предаваться своему горю. Рамазан не знал, жива ли Гюльнара, он даже не догадывался спросить об этом. И только одна мысль жестоко и неумолимо преследовала его: счастье его кончилось навсегда, без Гюльнары ему не жить.

Как-то утром, войдя к сыну в комнату, Ахмедбай не нашел его на своем месте. Встревоженный отец кинулся искать Рамазана по всему дому, – его нигде не было. Предчувствуя недоброе, он метался туда-сюда, когда слуга его, садовник, подбежал к нему и, почти крича в самое ухо, сообщил, что Рамазан лежит под деревом и неизвестно, жив он или мертв. Ахмедбай, не помня себя, кинулся туда, куда указал садовник.

Рамазан действительно лежал под старой яблоней, под ним темнела лужица крови, а рядом валялся кривой садовый нож. Подбежали слуги, быстрой походкой подошел Хайретдин хазрат. Рамазана подняли с земли. Он был жив, но находился без памяти. В руке Рамазан судорожно сжимал платок, принадлежащий когда-то Гюльнаре.

Его отнесли домой. Пришел табиб, и, осмотрев рану, сказал, что она не опасная, но мальчик потерял много крови и ему нужен покой и тщательный уход. К вечеру поднялся сильный жар, состояние его ухудшилось и табиб остался около больного на всю ночь. Рамазан горел, как в огне, и бормотал всякую чушь.

Пять суток крепкий организм боролся со смертью. Пять тревожных бессонных ночей не отходили от него отец и Хайретдин хазрат. Табиб на это беспокойное время переехал в дом к Ахмедбаю и тоже все ночи напролет был рядом с ними.

Среди бредовых видений Рамазан видел Гюльнару. Она ждала его в саду, протягивала к нему руки и сразу исчезала.

Она танцевала на площади, на ней было золотое парчовое платье, переливающееся под солнцем до боли в глазах. Рамазан пробирался к ней через толпу, но люди не пускали его, загораживали дорогу. Стояла жара, духота, во рту было сухо и горько, очень хотелось пить. Он рвался, толкал мешавших ему людей. А Гюльнара смотрела на него, смеялась и таяла.

Рамазан метался по постели, постоянно сбивая повязку, не узнавая ни отца, ни учителя.

На шестые сутки, наконец, он заснул крепко и спокойно сном выздоравливающего человека.

Прошло еще несколько дней, и Рамазан почти поправился. Но на лице его светилась печать тихой грусти и покорности судьбе. Он равнодушно выполнял все предписания табиба, безразлично слушал отца, молча принимал советы Хайретдина хазрата.

Но мудрый учитель знал из древних книг великого врачевателя Ибн-Сины, что здоровье телесное напрямую связано со здоровьем душевным и наоборот. И поэтому, видя, как затягивается рана и крепнет организм Рамазана, но душа его больна и слаба, учитель посоветовал Ахмедбаю отправить мальчика в путешествие, ибо перемена места и новые впечатления, невиданные города и земли благотворно повлияют на здоровье души. Он предложил послать Рамазана на учебу в Бухару, где в одном из больших городских медресе преподавал богословские науки друг его юности Хамидулла махдум[40 - Махдум – учитель, наставник, хозяин.].

Долго не соглашался отпустить так далеко своего любимца Ахмедбай. Но Хайретдин хазрат сумел убедить его в том, что это единственный выход спасти сына: ведь, оставшись дома, где все будет ему еще долго напоминать о случившемся, Рамазан может опять повторить страшную попытку сделать то, что не удалось тогда в саду.

Ахмедбай думал несколько дней и, наконец, скрепя сердце, дал согласие, найдя доводы Хайретдина вполне разумными.

Стояла осень, когда Рамазан со своим учителем выехали в Бухару – тихое, мягкое, благословенное время. Сезон изнуряющей жары уже прошел, дни были ясные, еще теплые, солнце ласково припекало. Но ночи уже дышали прохладой и чувствовалось скорое наступление холодов.

7

Говорил Хайретдин-хазрат, что есть на свете города, на которые льется с неба голубой Божественный свет. Эти города славятся на весь мир своей святостью. А благословенная Бухара, этот древний город исламской науки, столица знаний, великих ученых, улемов[41 - Улемы – собирательное значение признанных и авторитетных знатоков теоретических и практических сторон ислама.] и мударрисов, – сама излучает сияние. По его словам, многие чистые сердцем люди видели, как над городом поднимаются столпы ясного, неземного света.

Вопреки ожиданиям, вызванными рассказами учителя, Бухара предстала перед Рамазаном совсем не небесным и не райским местом. Город действительно был похож на сказку, но сказку земную. Вспомнились прочитанные в детстве чудесные рассказы Шахерезады из «Тысяча и одной ночи» о халифе Харун-ар-Рашиде и Аладдине.

Живая древность выглядывала из любой городской постройки, бесконечная глубина веков отражалась в хаузах[42 - Хауз – в Средней Азии искусственный водоем (при мечетях, городских площадях, в садах), обычно прямоугольной формы, укрепленный по берегам посаженными деревьями или каменной облицовкой.] и арыках. Ворота с крытым проездом, низкие, с плоскими крышами дома, дувалы[43 - Дувал – глинобитный или булыжный забор, обычно отделяю- щий внутренний двор жилища от улицы.]. Сияющие бирюзовой голубизной купола мечетей, стройные минареты с неизменным гнездом аиста на самом верху. Улицы, широкие, мощеные камнем, и маленькие, узкие, где едва могут разъехаться две встречные арбы.

На больших дорогах было пыльно, душно и шумно. Везде много народа. Здесь встречались и почтенные муллы, и ишаны в высоких белоснежных чалмах, и пышные разодетые баи, ремесленники, крестьяне, водоносы, эмирские сарбазы[44 - Сарбаз – пехотинец регулярных войск бухарского эмира.]. Мелькали богатые фаэтоны, арбы, верховые всадники, груженые верблюды… Жизнь древнего города била ключом.

«О, неумолимое время! – сказал Хайретдин хазрат. – Я здесь учился, когда Бухарой правил дед нынешнего эмира – Его Высочество Музаффар, а теперь уже седьмой год, как на престол взошел Сейид Алимхан. Сейчас мы выйдем на площадь, и я покажу тебе дворец самого повелителя Бухары».

Говоря это, учитель будто помолодел, морщины его разгладились, а глаза засияли: здесь прошла его юность, он провел в Бухаре лучшую часть своей жизни.

Арк – древняя обитель бухарских правителей, величественно красовалась над городом. Зубцы его стен гордо вздымались в небо. Могучая крепость казалась оплотом непоколебимой вечной власти.

Ворота Арка выходили на середину площади, откуда к ним поднимался мост Тахтапуль. Около моста, у мечети, стояли старинные пушки, к стрельбе давно не пригодные, но придающие площади торжественный и величавый вид.

Уже настал вечер, и в этот час здесь было пустынно. Только проскакало несколько всадников – приближенных эмира, в парчовых халатах, отливающих на закатном солнце золотом и серебром, медленно открылись и закрылись за ними ворота Арка.

Хайретдин хазрат повернулся в сторону ворот и низко поклонился. Несколько минут, не отрывая взора, смотрел он на могучую крепость, губы его шевелились: он читал молитву во здравие эмира.

Они вышли к медресе Мири-Араб. Хайретдин хазрат подошел к минарету Калон и долго-долго стоял в раздумьях. Рамазан ни о чем его не спрашивал. Он видел, как в глазах старого учителя блеснули слезы, когда тот погладил морщинистой рукой древние глиняные изразцы минарета и прошептал: