Уходящие в Вечность. Часть 1

Своею теркой смерть всех тварей перетрет[29 - Рудаки Абу Абдуллах Джафар ибн Мухаммад Рудаки (ок. 860–941) – персидский поэт, певец, основоположник персидской литературы. «Все мы тленны, дитя, таков Вселенной ход…» Пер. С. Липкина.]»

Рамазан не понимал тогда глубокий смысл подобных философских стихов, но он чувствовал музыкальный ритм баитов[30 - Баит – эпический и лиро-эпический жанр арабской и тюркской поэзии. Баит обычно слагается из четверостиший с рифмами.] и ему нравилось повторять их вслед за учителем. Беседовал Хайретдин хазрат просто, осторожно и ненавязчиво. Задавая наводящие вопросы, он заставлял мальчика самого додумываться до некоторых истин, предоставляя широкое поле для размышлений. Будучи прекрасным знатоком и большим любителем поэзии, он знал на память целые поэмы и газели[31 - Газель – лирическое стихотворение, в котором рифмуются два полустишия первого баита, затем та же рифма сохраняется во всех вто- рых полустишиях последующего баита.] Низами, Навои, Хафиза, Бедиля[32 - Низами Гянджеви (ок.1141 – ок. 1209) – один из крупнейших поэтов средневекового Востока, классик персидской поэзии. Алишер Навои (1441–1501) – тюркский поэт, суфий, государственный деятель тимуридского Хорасана. Хафиз Ширази (1326–1389) – прославленной персидский поэт, известный суфий мистик. Мирза Абдулкадыр Бедиль (1644–1720) – мыслитель и поэт, писавший на фарси, главный представитель поздней фазы индийской школы персидской поэзии.].

«Пусть книги будут твоими вечными друзьями, Рамазан, – говорил ему тогда учитель. – Ни один мударрис[33 - Мударрис – учитель, наставник, преподаватель.] и наставник не сможет ответить тебе так, как отвечают книги. Ты будешь читать, многое для тебя станет ясным. Но пусть раздумья и сомнения никогда не оставят тебя, ибо истинный иман[34 - Иман – вера в истинность ислама: вера в Аллаха, ангелов, Коран, пророков, Судный день, в воздаяние за добро и зло.] рож- дается только после долгих поисков и размышлений».

Это тоже были довольно крамольные высказывания. Мулла в мечети говорил, что сомневающихся Аллах накажет. Благодаря учителю Рамазан страстно полюбил поэзию. Она стала его миром, где отдыхала и наслаждалась душа. Многого он еще не понимал, но набор красивых музыкальных фраз ласкал его слух. Неведомые дали, где может быть никогда он не сумеет побывать, звали его. Далекие миры, которые никогда не познать, манили его.

От стихов так сладко и блаженно становилось на сердце и так хотелось жить… А жизнь лежала перед ним, она была такая ласковая, заманчивая, еще почти не начатая, подобная чистому листу бумаги, на котором предстояло начертать строки своей судьбы.

Жизнь открывала ему целый мир. Она звала его, и сердце отвечало на зов, билось часто и гулко. Рамазан чувствовал прилив энергии и сил, но не было еще у него любимого дела, которому он мог бы отдать всего себя.

Воспитанный в роскоши, в неге и богатстве, он с трудом находил свою дорогу в жизни.

Так шло время, и уже подкрадывалась юность.

4

Однажды летним днем Рамазан, лежа в траве под густой яблоней, читал поэму Джами «Юсуф и Зулейха». Солнечные лучи едва пробивались сквозь листву и отражались на страницах яркими прыгающими пятнышками. Знойный полдень был пропитан дремотной истомой. Природа замерла, тихо млея от жары. Не хотелось не только вставать, но и пошевелиться. Рамазан опустил лицо в пахучую траву, но даже она была теплая и не освежала, и только у самых ее корней можно было едва уловить прохладный, сыроватый, тонкий запах земли. Жара совсем разморила его и он задремал.

В приятном полусне виделись картины из только что прочитанной книги – плоские крыши старинного Герата, а по узкой улочке мимо глинобитных заборов сам старичок Джами проходил с посохом.

Вдруг видение поменялось. Рамазану пригрезилась красавица Зулейха, сидящая на золотом троне, одетая в сияющие розовые шелка. Солнце ярко освещало ее лицо, а блики играли в черных косах. У трона на коленях стоял Юсуф, низко склонив голову, а Зулейха протягивала к нему изящные руки и говорила словами поэмы Джами:

«Своей любовью, своенравный друг, Молю я, исцели ты мой недуг.

Я пить хочу, а ты – вода живая,

Бессмертье – ты, но посмотри:

мертва я…»[35 - Абдурраман Джами, «Юсуф и Зулейха. Пер. Липкина.]

Юсуф отодвигался, отстранял ее зовущие руки, украшенные множеством золотых змеек-браслетов, и еще ниже опускал голову. Но сон досмотреть ему не дали.

Кто-то тронул Рамазана за плечо. Он вздрогнул, сразу возвращаясь из прекрасного сна, резко поднял голову и вскочил на ноги. Перед ним стояла девушка в ярком цветастом платье, в шляпке, из-под которой рассыпались по плечам упругие черные завитки. Она смотрела в упор лукаво и игриво. Рамазан вздрогнул, покраснел и, не зная, куда девать глаза, стоял растерянный и смущенный.

Он сразу узнал эту девушку. Это была дочь его дяди Абдуррахмана. Но как она изменилась, как выросла и похорошела! Рамазан не видел ее несколько лет. Ведь семьи братьев почти не общались, также не общались между собой и их дети. Рамазан едва-едва помнил Гюльнару маленькой, капризной и своевольной девочкой, когда семейство Абдуррахмана еще проживало в их родовом доме. Но уже тогда она была ангельски красива.

Кокетливо щуря глаза, Гюльнара спросила:

«Рамазан, где твой отец? Я обегала весь дом и не нашла его. Твой дядя прислал меня спросить…».

«Я не знаю… Наверно, на заводе… Или в магазине, – поспешно перебил ее Рамазан, опуская глаза и стараясь на нее не смотреть, – Я его с утра не видел».

Он повернулся, собираясь уйти, даже не взяв лежащий на земле томик Джами. «Куда же ты, Рамазан? Ты забыл вот это…» – крикнула со смехом Гюльнара, догоняя его и протягивая ему поднятую из травы книгу.

Рамазан торопливо выхватил ее, но в этот момент рука коснулась открытого плеча девушки, и он почувствовал, как жаркая волна неведомого ему чувства прошла по телу. Совсем потерявшись от смущения и забыв о Гюльнаре, бросился он к дому, влетел в комнату и кинулся на постель, прижавшись горячим лбом к прохладной шелковой подушке.

Потом, много позднее, понял он, что так Так закончилось его детство. Тогда шел ему семнадцатый год…

Гюльнара была на год старше Рамазана. Она не знала категорического послушания отцу и матери, была самоуверенна и властна. Отец ее почти не занимался своими многочисленными детьми и вообще мало интересовался не только семейными, но даже и торговыми делами. Он поставил над всем обширным хозяйством управляющего, перепоручив ему все заботы. Управляющий был человеком с хитрецой, совершал выгодные сделки только для себя и в наглую обманывал своего благодетеля, все больше набивая карманы.

А благодетель и не вдавался в подробности его «работы». Шумные компании, кутежи, друзья, рестораны были его обычной жизнью. Как большинство недалеких и неумных людей, он считал себя человеком передовым и образованным. Всем своим обликом подчеркивал стремление не иметь со своей нацией ничего общего. Начиная с обстановки дома и кончая одеждой, – все говорило о желании подражать молодым людям того времени. Абдуррахман редко бывал дома, а когда возвращался, разбирал вечные тяжбы и ссоры между женами. Мать Гюльнары, персиянка, когда-то привезенная Абдуррахманом из путешествия по Ирану, младшая и любимая его жена, была постоянно озабочена тем, как отравить жизнь своим соперницам, как привязать к себе мужа еще больше и вынудить его дать развод старшим женам. Гюльнара росла среди интриг, сплетен, бесконечных скандалов и взаимного ожесточения между обитательницами женской половины. Она рано познала тайну любви. Но ее соблазнитель, молодой приказчик Абдуррахманбая, работавший в одном из его новых магазинов, недолго развлекался с хорошенькой байской дочкой. Его очень скоро уволили за растрату. Гюльнара, эта легкомысленная и ветреная девочка, мало переживала разлуку. Уверенность во всемогуществе своей красоты не дала ей долго предаваться унынию. Став игрушкой в руках коварного сластолюбца, она не растерялась и знала, что делать. Она теперь сама искала свою жертву.

Как-то Рамазан с отцом зашел к дяде, и Гюльнара из-за куста акации наблюдала за ним. Рамазан был еще очень молод, совсем мальчик, но в его облике уже угадывался образ будущего стройного и красивого мужчины. Его манера скромно и просто держаться, сияющие внутренней чистотой и тихим вниманием правильные черты лица, весь одухотворенный облик поразили ее воображение. Гюльнара долго думала, как к нему подступиться. Женским чутьем угадывала, что ей надлежит самой сделать первый шаг, а дальше… дальше – она уверенна! – Рамазан будет у нее в руках. Но первое свидание не удалось, а второе повторить долго не представлялось возможным.

Рамазан избегал ее. В душе юноши после первой их встречи поселилось смятение, нарушено было мерное течение его жизни, посвященной наукам и книгам. Он не мог забыть жгучего огня, пробежавшего по его телу при первом прикосновении к ней. Рамазан старался забыть об этом, не думать. Но, видимо, разум не волен победить сердце. Сон его стал кратким и тревожным, на уроках он был невнимательным, часто отвечал невпопад. Даже во время намаза он ошибался. Рамазан с ужасом сознавал, что стоит у края пропасти, и обратной дороги нет.

Но в то же время так сладко было думать ему о Гюльнаре, сидя душными бессонными ночами у открытого окна, слушая трепетное биение сердца и шелест листвы, сквозь черную зелень которой проглядывали звезды. Из городского парка доносились звуки вальса – там играл военный оркестр и танцевали пары. Изредка по мостовой проезжал извозчик, и особенно громко в полуночной тишине цокала копытами его лошадь. А Рамазан, заворожённый ночными звуками, предавался мечтам. Его безудержно тянуло в дом дяди Абдуррахмана, но зайти туда он не решался. Стараясь унять биение своего сердца, он выходил в сад и наслаждался тишиной. Все засыпало – далекая музыка в парке давно закончилась, извозчики уже не цокали по мостовой, не было слышно ни одного звука… Черные деревья стояли неподвижными рядами, а в недосягаемой вышине, словно рассыпанные бриллианты на черном бархате, сияли бесчисленные звезды… Ни ветерка…

Тихо-тихо… Рамазан медленно ходил по дорожкам сада, глаза его не отрывались от звездного неба и душа постепенно наполнялась миром и тишиной. Потом веки его тяжелели, ресницы почти смыкались, сердце успокаивалось и он, умиротворенный, возвращался в свою комнату, где уже поджидал его сладкий, спокойный сон… Так повторялось каждую ночь.

Лето прошло, наступила осень. Рамазан усиленно занимался, стараясь в книгах найти покой смятенной душе. Потом пришла зима. Серые, ненастные дни, дождь со снегом, скучный холодный сад и долгие темные вечера постепенно заслонили собой, покрыли туманом воспоминания лета. Рамазан тихо радовался победе над самим собой и своими мыслями.

Но за зимой снова пришла весна… Пьянящий воздух, в котором плыли ароматы просыпающейся земли и деревьев, гомон птиц, летящих домой, на север, ранние рассветы и буйство молодой природы разбудили спящую в душе юношескую страсть.

Любовь, заглушенная на время голосом рассудка, вспыхнула настолько ярко, что это заметили все. Рамазан похудел, осунулся и только глаза его сияли пьяным шальным огнем.

Отец, не понимая истинной причины, сильно беспокоился за здоровье единственного сына. А мудрый Хайретдин сказал только: «Разве ты забыл, Ахмед? Мы ведь и сами были когда-то молоды. Было и нам восемнадцать лет. Это закончилось его детство и пришла юность!»

5

Весной у дяди родился еще один сын. По этому случаю Абдуррахманбай устроил большой той[36 - Той – праздник; свадьба.], на который пригласил именитых людей Астрахани. Хотя Ахмедбай терпеть не мог пирушек брата, ему показалось неприличным не поздравить его в такой радостный день. Поэтому он с Рамазаном тоже был здесь.

Молодежь веселилась в отдельной комнате. Из золоче- ной трубы граммофона лились хрипловатые звуки модных в те годы песен, юноши шумно проводили время, рассказывая веселые истории, толкуя о девушках.

Чаша с вином ходила по кругу. Но Рамазан задыхался в этой компании, словно здесь не хватало живого и чистого воздуха. Ему не было смешно, когда раскаты пьяного хохота сотрясали стены, не было весело, слушая их фривольные анекдоты. Он думал только о том, что здесь, может быть за этой стеной, где-то незримо обитает она… В тайне Рамазан поглядывал на часы, надеясь вскоре незаметно уйти домой.

Но старший дядин сын Махмуд, завсегдатай кутежей городской золотой молодежи, поставил перед Рамазаном пиалу, налив до краев шипучим розовым вином.

«Пей, джигит!» – коротко приказал он.

«Нет, – покачал головой Рамазан, – нельзя…» Раздался взрыв хохота.

«Пей! – крикнул десяток пьяных голосов. – Аллах простит тебя, хальфа[37 - Хальфа – знающий человек, мулла, учитель.]! Жизнь – коротка, смерть – вечна!».

Рамазан растерянно оглянулся, ища себе поддержки. Но молодые люди перемигивались, перешептывались, насмешливо, почти враждебно глядя на него.

«Пей!» – снова сказал Махмуд. Он влез ногами на стол и оттуда, кривляясь, на ужасном фарси продекламировал четверостишие Омара Хайяма:

«В жизни трезвым я не был,

и к Богу на суд.

В Судный день меня пьяного принесут!

До зари я лобзаю заздравную чашу, Обнимаю за шею любезный сосуд[38 - Омар Хайям, «В жизни трезвым я не был…». Пер. Н. Плисецкого.]».

Рамазану было очень неприятно слышать такое отвратительное произношение. Он уже прекрасно знал этот язык и сам любил читать вслух лирические газели. Подобное отношение к сакральным строкам ему казалось верхом невежества. Рамазан знал и любил творчество Омара Хайама. Учитель объяснял ему, что поэт никогда не был ни пьяницей, ни гулякой, что вино и увеселения, о которых говорилось в четверостишии – это символы, обозначающие радость и эйфорию от общения с Высшими Силами, экстаз от прикосновения к Истине.