Олег. Путь к себе книга вторая

– Пора, – сказал я.

Дед Анисим кивнул, кинулся к нише, где хранился настоятельский жезл, и торжественно вручил его мне, потом засеменил к двери, открыл её и посторонился, пропуская меня вперёд.

Конференц-зал или как в монастыре его назвали соборный зал, находился в том же здании, что и покои настоятеля, от них в зал вёл длинный, узкий коридор. Одна сторона его была глухая, а другую прорезали узкие высокие окна, за которыми виднелась широкая дорога, убегающая через монастырский мост надо рвом в горы. Слева от дороги чернели убранные поля, дальние края которых тонули во мгле надвигающейся ночи, а справа за белой стеной, опоясывающей монастырь, до самого подножья гор жались друг к другу дома поселенцев.

Коридор привёл нас к массивной дубовой двери. Тут же вдоль стен справа и слева стояли простые деревянные скамьи.

– Зачем тут скамейки-то, дед Анисим?

– Как зачем? Приёма, чтоб ждать. Мало ли у кого какое дело к настоятелю.

На двери в рамочке на чёрном фоне золотыми буквами было написано: Соборный зал Богоявленского уральского монастыря. Приём настоятеля монастыря по четвергам с 15:00 до 18:00 строго по записи».

– Ясно, – буркнул я и подумал: «Ещё забота».

Я взялся за ручку двери, но остановился и обернулся к деду.

– А что, дед Анисим, отец Окимий сам всех принимал или ему заместитель помогал?

Дед Анисим замялся, видно было, что ответ ему был не по душе, но всё-таки сказал:

– Конечно, и помощник может управиться. Тока человеку-то приятно внимание и забота настоятеля, а не кого-то там.

– Кого-то там? – хмыкнул я. – С каких это пор ты стал так пренебрежителен к брату Фивию? Помнится, он твой первый друг.

У деда Анисима покраснел лоб и кончик носа, он открыл было рот, чтобы ответить, но ничего не сказал и отвернулся.

– Пошли, – я открыл дверь, переступил порог и оглянулся.

– Куды пошли-та? – опешил тот. – Ты ступай, а мне не по сану на соборе-то быть. Я тут на скамье посижу.

– Ну вот, а хотел подсказывать мне, если, что не так, – улыбнулся я и хотел уже прикрыть дверь.

– Погодь! – подскочил дед.

Он заворотил широкую рубаху и полез в карман брюк. Достал маленькую чёрную клипсу и протянул её мне.

– Во! На! Чуть не забыл. Отец Ануфрий дал. Ты поглянь, там чтой-то сделать надоть. И на ухо цепляй. Тогда я всё услышу, а ежели что, подскажу. Понял?

Я взял клипсу и узнал в ней прибор дистанционного преобразователя звука «Ухо», кнопка активатора на ней уже горела.

– Похоже, отец Ануфрий её уже подключил к твоему браслету.

– Подключил, подключил, – закивал дед Анисим, – себе цепляй и заработает.

– Ну, хорошо, – сказал я, прилаживая «Ухо», – оброс я тут у вас, так что за волосами не видно будет. А про себя подумал: «Вряд ли что секретное на соборе будет. Фивий же тут. Да и потом, всегда отключить можно».

Дед уселся на скамью, а я вошёл в зал.

***

Соборная была просторным прямоугольным залом шагов десять в длину и шесть в ширину. В центре матово поблёскивал гранями полуметровый куб-проектор, стоящий на металлической треноге.

Напротив входа на глухой белой стене был изображён Иисус Христос на горе Фавор в момент его преображения. Под ним на деревянном помосте стояло кресло с высокой резной спинкой и широкими подлокотниками[3 - Игуменский трон – Игуменским троном называется кресло, предназначенное для настоятеля или настоятельницы монастыря. Как правило, кресло это изготавливается из дерева и украшается резьбой. Игуменский трон может быть как весьма торжественным и богатым, так и достаточно скромным. Как правило, игуменский трон украшается изображением креста; распространены игуменские троны с иконой на оглавии.]. Справа от кресла расположился низкий столик для бумаг, слева – табурет, видимо, для просителей. Стены по обеим сторонам зала прорезали узкие высокие окна с разноцветными витражными стёклами. В простенках между ними висели картины на библейские сюжеты, нарисованные, как мне рассказывали, Серафимом – монастырским художником, под началом которого работала наша иконописная мастерская. Вдоль стен стояли широкие лавки. И столик, и табурет, и лавки были обиты бордовым бархатом.

В углах зала – канделябры. В каждом из них по четыре толстые свечи. И хотя солнце ещё не окончательно скрылось за горами, свечи уже горели. Холодные солнечные лучи заходящего осеннего солнца, проникали через витражи правой стены и, согретые тёплым пламенем свечей, наполняли зал мягким живым светом.

Я подошёл к проектору и включил его. В правом нижнем углу каждой из его граней приветливо загорелся зелёный огонёк.

Дверь тихо скрипнула, и показалась физиономия деда Анисима.

– Чего тебе?

Он не ответил, только закивал головой на кресло.

– А то я не соображу! – в сердцах буркнул я.

Дед хмыкнул и прикрыл дверь.

Я прошёл на возвышение, прислонил настоятельский жезл к стене и сел в кресло. Поёрзал, устраиваясь, сидеть было непривычно жёстко и неудобно, но делать нечего, потерплю. Браслет показывал уже без пятнадцати пять.

«Пора», – только успел подумать я, как тёмное окно проектора посветлело, на нём мелькнула картинка чужой комнаты, и я увидел строгие светлые карие глаза брат Климентия. Встретившись со мной взглядом, он улыбнулся, и глубокие продольные морщины на его щеках смягчились, спрятались в густую чёрную бороду.

– Здравствуй, брат Олаф! Рад тебя видеть в добром здравии.

– Здравствуйте, брат Климентий, спасибо. Как ваше здоровье?

– Слава Богу!

– Надеюсь, у вас добрые вести? – спросил я и провёл рукой по волосам: незаметно отключил преобразователь звука. Не к чему деду слушать наш разговор.

Брат Климентий смотрел на меня какое-то время, наконец, сказал:

– Ты знаешь, Олаф, я всегда поддерживал отца Окимия, а теперь поддерживаю и тебя в научных исследованиях. Я так же, как и вы, считаю единственно верным в познании Бога – научный подход, как это и не странно звучит для большинства моих собратьев. И я рад, что уже при моей жизни это стало возможным. Да… Всё меняется. Мы уже можем увидеть мысль, пытаемся объяснить её природу, пусть пока только в лабораториях. И не только мысль. Человек всегда стремился понять и объяснить непостижимое.

Он задумался.

Мне не терпелось узнать о принятом решении, и я тихо кашлянул, напоминая о себе.

Он очнулся и заговорил:

– Конечно, церковь не может отрицать очевидного. Месяц назад Департамент религиозного согласия созывал Всемирный конфессиональный собор. На нём я представил информацию о вашем открытии. Ну, что сказать…, – брат Климентий потёр лоб, – сказать, что все были потрясены, значит, ничего не сказать. И потрясены не столь вашими с отцом Окимием научными выводами о божественном, о грядущем конце света. В конце концов, это не новость, ибо о нём мы читаем в Библии. Потрясены тем, что вы научно обосновываете не только скорое наступление апокалипсиса, но и саму возможность его избежать! Сознательное повышение человечеством своей духовности и глобальное повышение вибрационного поля Земли? Как такое возможно? Как вообще можно избежать апокалипсис, который предсказан священной Библией и не только ею! Конечно, собор не принял никакого решения. В резолюции мы зафиксировали необходимость обдумать сложившуюся ситуацию, и передать результаты ваших научных исследований светским учёным. Вопрос касается всех, и мы не можем это скрывать, – он откинулся на спинку и выжидающе посмотрел на меня.

Что я мог сказать? Получается, пока всё остаётся по-старому. И сколько продлится это «пока» неясно. Я уж хотел прервать молчание и спросить, могу ли я вообще продолжать мою научную работу в монастыре. Как вдруг брат Климентий улыбнулся и сказал:

– Знаешь, я рад, что не было ни одного представителя конфессии, который бы не посчитал необходимым изучить ваши с отцом Окимием научные исследования и учесть их в регалиях своего учения. Главное – все сошлись в одном: Бог един, неизменен и непостижим; окружающий человека мир и сам человек меняются, и в каждое время людям открывается та грань Божественного, которую они способны понять. Потому, чтобы вести людей к Богу, религия должна не только быть понятной современному человеку, говорить с ним на одном языке, но и открывать людям те новые грани Божественного, которые сегодня становятся доступны человечеству, – он тяжело вздохнул и помолчал. – Но согласись, слаб человек. Много искушений на его пути. Редко кто может сам их одолеть. Кому-то нужна жёсткая дисциплина, чтобы не скатиться на самое дно, и почти всем дружеское напутствие, поддержка. – Брат Климентий прямо взглянул мне в глаза – Страшный разрыв между светскими людьми и воцерковленными происходит не оттого, что светский человек не верующий. Нет! Не может человек не верить вообще ничему. Это противоестественно его душе. А потому что не нашлось на его пути того умного, чуткого, который бы помог открыть человеку своё сердце Богу, тому, во что он неосознанно верит. Все наши святые отцы и монахи так погрузились в личное созерцание Божественного, что для них отрадой стало удаляться в монастыри и храмы подальше от светских людей и там взаперти от мира лелеять веру свою, радуясь собственному безгрешию и уповая на личное спасение и приближение к Всевышнему. Но истинно ли они несут слово Бога людям? Разве что терпят присутствие их на своих службах. А не есть ли это наш смертный грех? – брат Климентий встал и принялся взволнованно расхаживать по комнате.

Я поражённо молчал.