Читательский билет: Литературное путешествие по миру отечественных буквоедов, книготорговцев и библиофилов

– По правде сказать, брат, это все мне не по душе… нет ли у тебя чего-нибудь такого, чего читать при всех нельзя?

– Нет-с, ничего нет такого!

– А жаль, братец, вот таких книг я бы купил и дал бы хорошие деньги.

Букинист чесал себе за ухом; он видел, что перед ним стоит ветхий человек, который в старину пробавлялся «Полярной звездой», «С того берега» и другими запретными плодами. Но у него ничего подобного не было, а упускать покупателя не хотелось, и вот он соображал, на чем бы это нажить пяток рублей. Вдруг его физиономия оживилась; он наклонился через прилавок к Мухобоеву и таинственно повел речь.

– Есть у меня, барин, такие книги, да не знаю, купите ли вы их… книги дорогие… запрещенные, – пояснил он полушепотом.

– Какие такие книги? – заинтересовался степняк. – Кажи!

– Казать – не устать, но если не нужны, и казать нечего… Еще кто-нибудь подойдет со стороны, увидит, в беду попадешь…

– Кажи, говорю, куплю! – оживлялся все больше и больше Мухобоев.

Букинист мялся, показывая вид, что не решается показать, так как не знает, с кем имеет дело…

– Ну, если не хочешь показать, то хоть скажи, что? у тебя за книги.

– «Военный сборник» называется, – выпалил вдруг, смотря пристально в глаза покупателю, букинист, – читали?

– Нет! читать – не читал, а слыхать – слыхал, журнал есть такой… Что же там может быть запрещенного?

– Что запрещенного там? А вот что!.. Первое-то время издавали этот журнал – кто? Знаете ли вы, а?

– А почем я знаю?

– Не знаете!.. ну, я так и быть вам скажу: Обручев, вот что теперь начальник Главного штаба, генерал-адъютант, и летом правил за министра, Аничков, бывший потом генералом и профессором Николаевской академии, и Чернышевский.

– Что-о-о? Чернышевский – это которого потом сослали?

– Он самый!

– Нет, ты врешь!..

– Что врать!.. на книгах есть подписи…

– Кажи! куплю!

– Извольте. – И букинист вынул из-под прилавка несколько старых первых книжек «Военного сборника» и, отвернув заглавный лист, показал Мухобоеву: нате, смотрите, вот под заголовком и обозначено, что издается под редакцией Обручева и Чернышевского.

– А-а-а! – качал головою Мухобоев.

Книжки же тем временем букинист взял и спрятал.

– Что ж ты прячешь? Я еще не рассмотрел их.

– Купите да дома и рассматривайте, а здесь нельзя, кто подойдет, увидит, тогда и меня, и вас заберут, а этого мне не желательно.

– А что бы ты с меня взял за них?

– Пятьдесят рублей.

– Что-о-о! Пятьдесят рублей? Это за что?

– За книги, барин!.. за редкие исторические книги, вот за что!.. Подите-ка, походите да поищите их – и не найдете… Где и есть, так, пожалуй, не покажут вам, ведь вас мы не знаем… Это только я, дурак, опростоволосился, и то боюсь, не с подвохом ли вы подошли.

– С каким подвохом! Ишь, что выдумал. Я, братец ты мой, помещик и такие книги люблю. Отдашь подешевле – куплю. Хочешь четвертной билет.

– Тридцать рублей мне в лавку дадут, я сам только вчера, на ваше счастье, купил их. Хотите сорок рублей дать, давайте.

– Ну ладно, тридцать, говоришь, дадут в лавку, и я дам тридцать: завертывай!..

– Первого покупателя не следует избегать, – улыбнулся букинист. – Уж так и быть, извольте… а других книг не изволите взять?

– Куда же это? И то купил на тридцать рублей, довольно с тебя и этого.

И Мухобоев, взяв завернутые ему книжки «Военного сборника» и уплатив за них деньги, с улыбкой самодовольствия поднялся со скамейки и, попрощавшись любезно с букинистом, пошел, посвистывая, по Невскому. Букинист же потирал в восторге руки: он продал завалящие, стоившие несколько копеек книжонки за тридцать рублей, выдав их за запрещенные.

    1885

Максим Горький

Дело с застежками

Картинка из быта босяков

Нас было трое приятелей – Семка Каргуза, я и Мишка, бородатый гигант с большими синими глазами, вечно ласково улыбавшимися всему и вечно опухшими от пьянства. Мы обитали в поле, за городом, в старом полуразрушенном здании, почему-то называвшемся «стеклянным заводом» – может быть, потому, что в его окнах не было ни одного целого стекла. Мы брали разные работы: чистили дворы, рыли канавы, погреба, помойные ямы, разбирали старые здания и заборы и однажды даже попробовали построить курятник. Но это нам не удалось – Семка, всегда относившийся педантически честно к взятым на себя обязанностям, усомнился в нашем знакомстве с архитектурой курятников и однажды в полдень, когда мы отдыхали, взял да и снес в кабак выданные нам гвозди, две новых доски и топор работодателя. За это нас прогнали с работы; но так как взять с нас было нечего – к нам не предъявили никаких претензий. Мы перебивались «с хлеба на воду», и все трое ощущали вполне естественное и законное в таком положении недовольство нашей судьбой.

Иногда оно принимало острую форму, вызывавшую в нас враждебное чувство ко всему окружающему и увлекавшее на подвиги довольно буйственные и предусмотренные «Уложением о наказаниях, налагаемых мировыми судьями»; но вообще мы были меланхолично тупы, озабочены приисканием заработка и крайне слабо реагировали на все те впечатления бытия, от которых нельзя было чем-либо поживиться.

Мы все трое встретились в ночлежном доме недели за две до факта, о котором я хочу рассказать, считая его интересным.

Через два-три дня мы были уже друзьями, ходили всюду вместе, поверяли друг другу свои намерения и желания, делили поровну все, что перепадало кому-либо одному из нас, и вообще заключили между собой безмолвный оборонительный и наступательный союз против жизни, обращавшейся с нами крайне враждебно.

Мы весьма усердно отыскивали в течение дня возможность что ни то разобрать, распилить, выкопать, перетаскать, и если таковая возможность представлялась, то сначала довольно ревностно принимались за работу. Но потому, должно быть, что в душе каждый из нас считал себя предназначенным для выполнения более высших функций, чем, например, копание помойных ям или чистка их, – что еще хуже, прибавлю для непосвященных в это дело, – часа через два работы нам она переставала нравиться. Потом Семка начинал сомневаться в ее надобности для жизни.

– Копают яму… А для чего? Для помоев. А просто бы так лить на двор? Нельзя, вишь. Пахнуть, дескать, будет. Ишь ты! Помои будут пахнуть! Скажут тоже у безделья-то.

Выброси, например, огурец соленый – чем он будет пахнуть, коли он маленький? Полежит день – и нет его… сгнил. Это вот ежели человека мертвого выбросить на солнце, он действительно попахнет, потому – гадина крупная.

Такие Семкины сентенции сильно охлаждали наш трудовой пыл… И это было довольно выгодно для нас, если работа была взята поденно, но при сдельной работе всегда выходило так, что плата за нее забиралась и проедалась нами ранее, чем работа была доведена до конца. Тогда мы шли к хозяину просить «прибавки»; он же в большинстве случаев гнал нас вон и грозил с помощью полиции заставить нас докончить труд, уже оплаченный им. Мы возражали, что голодные мы не можем работать, и более или менее возбужденно настаивали на прибавке, чего в большинстве случаев и достигали.

Конечно, это было непорядочно, но, право же, это было очень выгодно, и мы – ни при чем, если в жизни устроено так неловко, что порядочность поступка всегда почти стоит против выгодности его.

Пререкания с работодателями всегда брал на себя Семка и, поистине, артистически ловко вел их, излагая доказательства своей правоты тоном человека, измученного работой и изнывающего под тяжестью ее…

А Мишка смотрел, молчал и хлопал своими голубыми глазами, то и дело улыбаясь доброй, умиротворяющей улыбкой, как бы пытаясь сказать что-то и не находя в себе решимости. Он говорил вообще очень мало и только в пьяном виде бывал способен сказать нечто вроде спича.