Читательский билет: Литературное путешествие по миру отечественных буквоедов, книготорговцев и библиофилов

Дюндик между тем стоял неподвижно и не знал, что отвечать на неожиданный вызов Владимира.

– Ну что ж ты стоишь как чурбан! – вскричала Марфа Петровна. – Разве нет у тебя языка?

– Как не быть, матушка! Но ведь Владимир Александрович утверждает, что барышни наши действительно не умеют говорить – что их понять никак нельзя…

– Вот прекрасно! – вскричала Марфа Петровна, и глаза ее засверкали. – А Софроныч-то разве даром у нас хлеб ел?

– И Софроныч будто ничего не знает…

– Вот это очень мило! – вскричали обе барышни с горьким смехом. – Софроныч ничего не знает! А разве он не сочинил книгу?

– Позвольте же вам показать его сочинение! – прибавила Софья, обратясь к Владимиру и встав со стула.

– Пожалуйте, сударыня! – отвечал он и не рад был жизни, что решился к ним прийти.

Софья вышла на минуту в другую комнату и возвратилась оттуда, имея в руках небольшую книгу в шестнадцатую долю листа, которую и подала она Блистовскому с торжественным видом.

Владимир, раскрыв ее, прочитал следующее заглавие: «Jardin de Рагadis pour lecpon des enfants etc. Райский вертоград для детского чтения и проч.». [Книга эта вышла в печать в Москве, 1818 года, в университетской типографии. Хотя имя автора не показано на заглавном листе, но мы имеем причины думать, что Софроныч не напрасно приписывал себе честь сего сочинения. Всякий, кому угодно будет сравнить французский язык, употребленный в этой книге, с языком, которому научились дочери Дюндика, охотно с нами согласится.]

Он стал читать далее и изумился, увидев напечатанною совершенную бессмыслицу, так что он с трудом мог воздержаться от громкого смеха.

Между тем как он перелистывал это сочинение, взоры всех с нетерпением устремлены были на него. Заметив, что он закусил губы от смеха, Марфа Петровна сказала вне себя от досады:

– Ну-с! И это смешно, что ли?

– Это вовсе не по-французски, сударыня! Удивляюсь медному лбу автора, осмелившегося напечатать такой вздор!

– От часу не легче! – вскричала Марфа Петровна и взглянула на дочерей своих, как бы ожидая, чтоб они опровергли обвинения Блистовского; но барышни не говорили ни слова. Они начинали сомневаться в познаниях Софроныча, и огорчение, ощущаемое ими при сей мысли, согнало румянец со щек их. У Веры Климовны даже навернулись на глазах слезы.

Владимиру тягостно было смотреть на жалкое положение бедных девушек; но делать было нечего! Надлежало кончить начатое, и потому он со всевозможною скромностию стал объяснять им, почему книга, изданная Софронычем, явно доказывает совершенное его незнание французского языка. Доказательства эти и уверительный тон наконец убедили всех слушателей.

– Ах он, разбойник! – вскричал Клим Сидорович. – Вот дай-ка мне воротиться домой, уж я его проучу!

– Ах он, мошенник! – воскликнула Марфа Петровна, задыхаясь от злости.

– Ах он, мошенник! – повторили за нею обе барышни.

– Тотчас долой его со двора! – сказал Клим Сидорович.

– Этого не довольно, батюшка! – заметили разгневанные барышни.

Семейство Дюндика долго еще продолжало такого рода восклицания, и все друг пред другом наперерыв возвышали наказание, которое, по мнению их, заслуживал жалкий Софроныч. Владимир заметил, что барышни при этом случае оказывались не милостивее прочих. Он воспользовался первою благоприятною минутою, чтоб откланяться, и возвратился домой, крайне сожалея, что неумышленно огорчил их открытием невежества бедного Софроныча.

    1833

Борис Алмазов

Катенька

(фрагмент)

Решившись воспитывать Катерину Петровну, Григорий Дмитриевич стал обдумывать план воспитания. По зрелом размышлении оказалось, что в основании воспитания должно быть положено развитие эстетическое: следовало начать чтение вслух поэтических образцов cum perputua adnotatione самого чтеца. Решено было начать чтение с Лермонтова как поэта самого забористого, способного сразу расшевелить застой молодой души, относящейся к жизни чересчур непосредственно и спокойно, не знающей благотворных сомнений… Читатели видят, что в системе воспитания, принятой нашим героем, сразу показалось противоречие: дело в том, что на выбор Лермонтова натолкнуло его не одно чистое стремление принести эстетическую пользу ближнему, но какое-то еще тайное желание, им сгоряча в то время совершенно не сознанное.

‹…›

Было уже около четырех часов, когда Софья Васильевна, страшно расстроенная, сидела в гостиной и держала в руках книгу, не заглядывая в нее: ее очень беспокоило продолжительное отсутствие Катеньки. Доложили о Задольском. Она приняла его любезнее обыкновенного.

– Обедайте сегодня с нами; мы обедаем одни, потому что муж мой должен сегодня обедать у Закревского: там официальный обед, и все будут. После обеда вы нам что-нибудь прочитаете; мы с Катенькой так любим ваше чтение.

– Я очень рад… я даже сам хотел предложить вам… я с тем и пришел: я хотел вам сказать, графиня, но, может быть, это вам покажется странным… Я хотел вам сказать… Конечно, это не мое дело, но мне кажется, что Катерина Петровна…

– Мало читала, хотите вы сказать.

– Да, мало читала… серьезных книг.

– Это совершенная правда.

– Так если вы мне позволите, я буду ей доставлять книги, нужные для ее умственного развития; конечно, эти книги будут проходить чрез вашу цензуру.

– Моей цензуры не нужно: я вам верю; благородство вашего характера, ваши нравственные правила – вот единственные члены того цензурного комитета, чрез который будут проходить книги, которые вы будете доставлять Катеньке.

– Я, если вы позволите, стал бы объяснять Катерине Петровне некоторые места из прочитанного…

– Я вам буду очень благодарна: вы так хорошо знакомы с литературой, у вас такой верный взгляд, такое прекрасное направление, что, я уверена, вы принесете много пользы моей племяннице.

В это время в комнату вошла, или, лучше сказать, вплыла, Катерина Петровна; она уже заранее знала, что Задольский у них, и приготовилась ко встрече с ним… И вот она предстала пред ним олицетворением самых утонченных светских приличий; в каждом движении ее были видны и развязность, и достоинство, в которых, впрочем, тонкий наблюдатель мог бы сию минуту заметить нечто напускное, неестественное. В это время она была страшно похожа на Зинаиду.

«Ну, – подумала с досадой Софья Васильевна, – урок, который дал ей мой супруг-дипломат, подействовал на нее сильно».

– Катенька, – сказала она, – Григорий Дмитриевич хочет нам сегодня что-нибудь прочесть.

– Ах, очень буду рада! – сказала так величественно-любезно Катенька, что ее аплону могла бы позавидовать и сама Зинаида.

«Боже мой, – подумала, сердясь на нее, Софья Васильевна, – с каким совершенством она копирует меньшую сестру! Она, должно быть, превосходно умеет передразнивать; уж не выучилась ли она этому искусству у той обезьяны, которая укусила ее за палец и прокусила, кажется, икру у ее родителя».

Задольский заметил, что Катерина Петровна смотрит на него совсем не тем взглядом, каким смотрела вчера; он не был тонким наблюдателем, или, лучше сказать, совсем никогда ни за кем не наблюдал, и потому не заметил, что спокойствие и величие Катерины Петровны было притворное, напускное.

«Ну что ж, – думал он, глядя на нее, – может быть, она меня не любит; может быть, вчерашний ее восторг относился не ко мне, а к будущей участи Италии. Ну что ж, пусть не любит, а я все-таки буду образовывать, развивать ее и буду это делать бескорыстно – не для своей, а для ее пользы».

После обеда пошли пить кофе на террасу.

– Что же вы нам сегодня прочтете? – сказала Софья Васильевна.

– Что-нибудь из Лермонтова… Я уже принес его с собой… Он там в передней… Ведь вам, Катерина Петровна, нравится Лермонтов?..

– Да… Ведь это тот, что был убит на дуэли?

– Да.