Старый дом под черепичной крышей

Хотя он и догадывался по репликам Фомы Фомича, что как бы Позолотин жив, но Эдуард Аркадьевич не очень ему в этом верил, полагая, что Фома Фомич просто нагоняет на него страха, потом Фома Фомич при нём отдал команду Симе, чтоб на свалке никого не было, а тут…

– Я здесь изучаю социальные срезы народного благосостояния, – ответил Позолотин. – Только с одним маленьким «но». Знаете, Забродин, когда учёные производят раскопки, то по культурным слоям определяют жизнь предков. Я, в отличии от них, многие годы сам формирую эти слои, – и он кивнул на гору мусора, – и даже, в некотором роде, выступаю патологоанатомом современного общества, если принять эту свалку за живой организм. Согласитесь, Эдуард Аркадьевич. Ваше общество, которое вы так усиленно создаёте, к сожалению уже нуждается в таких медицинских специалистах. К сожалению, рождённое вами, оказалось нежизнеспособно. Либерализм пуст и цели его мелки. Да вы и сами знаете это не хуже меня и с удовольствием бы от него отказались, если бы не собственное благополучие. Исповедуете один закон: «мир в смраде, а я в шоколаде».

– Довольно! – выкрикнул Забродин. – Хватит! Кто вы!? И кто Я!? Не забывайтесь, Позолотин. Да, я не верю в либеральные ценности, и не верю людям, кто их проповедует и насаждает, но я с ними, потому что они сильные!

Забродин брезгливо поморщился. Он понимал, что встретил профессора совсем некстати, в машине и в багажнике люди, может догадаться,… заподозрить,… что-то увидеть. «Нет,… не вовремя,… совсем не вовремя, – мелькнуло в голове у Эдуарда Аркадьевича. – Откуда он взялся?.. О чём думал Фома Фомич, когда они сюда ехали?

– А вы не морщитесь. – Сказал Вениамин Павлович. – Между прочим, для науки здесь кладезь ценнейшего материала. Я тоже думал в начале, что угодил на социальное дно. Только учёный всегда остаётся учёным, если он только настоящий учёный, а не проходимец. Я не терял время даром и, исследуя жизнь бродяг, бомжей, роясь в отбросах, находил шедевры искусства, которые должны украшать музеи. По срезам определял эпохи кризисов, вопиющего воровства и вопиющего беспредела…

– Как же вы определяете, профессор, сегодняшнее состояние государства и общества? – спросил скептически доцент, – раз вы такой экстремал.

– Я его определяю чёрной дырой, которую с таким дерзновением роете вы, Эдуард Аркадьевич, а я своим трудом пытаюсь вашу деятельность вытащить на всеобщее обозрение!

– Вы, что, находясь в этом дерьме, писали научную работу?! – удивился Забродин, продолжая анализировать ситуацию. «Это хорошо, что он вышел и нам показался, – думал он. – Как не было в тебе, профессор, практической жилки, так и нет. Потащился сразу к машинам, дура, а мог бы понаблюдать из-за кустиков. Вот тогда другое дело. Тогда мог бы и поторговаться, тогда цена твоего воскрешения была бы совсем другая,… тогда мог бы и квартиру запросить, и машину в придачу за своё молчание. Дурак ты, профессор. Как был дураком, так и остался».

– Да, милейший, именно так и было, – профессор возвысил голос. – Здесь я написал свой самый главный научный труд.

– Простите, и вы надеетесь его издать? – спросил, бросив оценивающий взгляд на обросшего, измождённого человека, доцент, в котором он едва узнавал профессора. – С дырами в карманах? Подо что будете издавать? Может быть под имя? – его нет, потому что нет профессора Позолотина, а есть похожий на него внешне бомж, вот и всё. Да и то этот бомж – сейчас есть, а через пять минут его нет, потому как все мы смертные,… инсульт,… годы,… профессор… годы. И думаю, что в вашей монографии вы меня, без пяти минут профессора Забродина, известного специалиста в области культурологии, конечно же не щадите? Можете не отвечать,… сам знаю…

– Вы угадали… – спокойно сказал Вениамин Павлович.

– Отомстили, значит, смешали с грязью? – и Эдуард Аркадьевич вызывающе закусил нижнюю губу.

– Нет, нет, уважаемый Эдуард Аркадьевич, только сделал должную оценку… Я внимательно следил за вашей деятельностью и на посту председателя комиссии тоже, думаю, что у прокуратуры к вам возникнет много вопросов.

Доцент криво усмехнулся. Позолотин даже не понимает, в какую ситуацию сам себя ставит, – думал он. – Позолотин рад, что припёр меня в угол, не понимая, что из угла есть только один выход – напрямую, через него,… неужели он думает, что я встану на колени и буду просить пощады?.. Глупец.

– Откуда же вы черпали материалы, милейший сфинкс? – спросил, пряча улыбку в усах, Забродин.

– Здесь, милейший, материалы валяются под ногами: отчёты, счета. Вот, например, – и он поднял с земли какую-то пыльную бумажку и начал читать: «Отчёт ревизионной комиссии о результатах деятельности почтового отделения за отчётный год». Можете сами поинтересоваться, – и он подал документ Забродину. Тот поморщился. Он понял всё. Он понял, что Позолотин действительно даром времени не терял, его действительно блестящий ум нашёл себе применение и здесь, и, главное, он не просто написал монографию среди этих отбросов и вони, главное, что он поставил в ней на доценте Забродине жирную точку. Только навряд ли он что знает о деятельности возглавляемой Забродиным комиссии.

– Да что вы знаете?! – нервически прокричал доцент. – Что вы можете поставить мне в вину?… Выживший из ума старик?! Кто вас примет всерьёз? Жизнь ушла вперёд, – проговорил доцент, ощущая всем телом, что противнее этого оборванного старикашки нет для него ни одного человека в целом свете.

– Да, Эдуард Аркадьевич! – ещё более возвысил голос Позолотин, – питаясь отбросами, голодая и замерзая, я создал главный труд своей жизни. Рукопись книги готова и она произведёт в науке переворот, я уж не говорю о социальном взрыве. Её аргументы и выводы раздавят ваш помпезный научный дом, построенный на песке. Вы окажетесь под обломками собственного строения.

– Интересно, каким образом, вы её собираетесь издать? Вы же голодранец… – глаза доцента сузились. – Общество уже иное! Прежние ориентиры попраны. Вы и ваша рукопись – ничто, а вы сами тоже никто… Мы, Забродины, переделали страну, наша пропаганда преподнесла миллионам новую философию, мы написали новые книги, сняли новые фильмы, обозначили новую мораль. Давайте загнём пальцы и вы увидите, что все позиции в стране наши, кроме одной. Эта позиция замшелая и глупая – это вы Позолотин и ваши босяки.

– В это трудно поверить, Эдуард Аркадьевич,– перебил доцента Позолотин, – особенно это трудно сделать вам, «уважаемый», но сотни таких как я голодранцев, или как вы выразились «босяков» – узнав о том, что нищий-профессор написал о них и их стране научный труд, по копейке собирали деньги на его издание. Да, нищие, оборванные люди! Многие из них не видели меня даже в лицо и, наверное, никогда не прочитают этой книги, но тайной почтой передавали крохи на её издание. Вам этого, Забродин, не понять! Здесь много хороших людей. Это мои друзья. Они заботятся обо мне. Создают условия для работы, подкармливают.

– Что вы этим хотите сказать!? – взвизгнул, теряя терпение, доцент.

– Только то, что вы услышали, и ничего больше…

Этот диалог отнял у профессора остатки сил. У него закружилась голова и он закачался. Откуда ни возьмись сзади появился Крокыч и подхватил Позолотина.

– Говорил же, что надо отлежаться, а вы? Куда на ночь глядя? Крокыч не знал доцента и не слышал только что произошедшего меж ним и профессором диалога.

– Ты, Крокыч, не брани старика, просто голос показался знакомым, вот я и подошёл, – сказал тихо профессор. – Вот коллегу встретил, помните, я рассказывал о Забродине? Он, Крокыч, очень опасный человек, для тебя, для меня, для твоей картины и для моей рукописи, по сравнению с ним Сима – пигмей. Этот уничтожает душу, дух, переиначивает и перелицовывает историю, время, факты, создаёт новые мифы и это всё только ради своего благополучия…

– И что же? – Крокыч смерил доцента уничижительным взглядом.

– Я ошибся, продолжал профессор, – Я не сейчас ошибся, Семён Ваганович,.. я десять лет назад ошибся, когда этому,… этому…, – он не знал как назвать бывшего своего аспиранта, – когда зажёг ему зелёный свет в аспирантуру.

Профессор закашлялся, дальше он не мог говорить,… и в этот момент в багажнике иномарки кто-то заворочался и застонал. Крокыч бросил взгляд на машину, на доцента, перехватил поудобнее Позолотина, хотел взвалить его себе на плечо, но сил явно не хватало.

И доцент всё понял, он быстро сел в машину и включил скорость. Иномарка в секунды подмяла под себя Позолотина и Крокыча, затем рванула с пробуксовкой назад, но, не доехав до ворот, остановилась. Доцент подозвал к себе Симу и, кивнув на валяющихся на земле профессора и художника, спросил:

– Где их ночлежка? Сима кивнул на приютившуюся вдалеке около обрыва хибарку, затем подошёл к директору.

– Я же тебе приказал всех со свалки убрать, сказал зло Фома Фомич Симе. – Всех, значит всех. А теперь что? Эх,… исполнители.

– Что и профессора надо было в шею? – удивился Сима. У вас же насчёт него мысли были… Я думал…

– Не надо думать… – сердито сказал директор, – это я буду думать, а ты исполнять… А в общем, уже всё равно. Для них бы было лучше, если б их не было здесь совсем. Теперь это уже не имеет значения.

Глава 52. Страх

Свистопляс с Гуделкой видели, как пудель отважно бросился на Симу, а потом на директора.

Только Свистопляс и Гуделка хотели выйти из своих лопухов и подойти поближе, как тотчас спрятались снова. Они увидели, как двое мальчишек прошмыгнули вдоль ворот, прижались к стенке подсобного помещения и затаились. Их было неплохо видно, потому что вышедшая из-за туч луна хорошо освещала эту сторону подсобки, и Гуделка с Свистоплясом без труда узнали в них тех самых мальчишек, что залазили на чердак мамушкиного дома, а потом взяли Гуделку и отнесли его к доценту, чья машина стоит здесь же с людьми в багажнике. Это были враги и Гуделка с Свистоплясом понимали, что им попадаться на глаза нельзя.

Только почему они к доценту и Фоме Фомичу не выходят, а прячутся и наблюдают, ведь они же с доцентом друзья, а доцент – приятель Фоме Фомичу, значит, они из одного лагеря? Это странно. И вообще в действиях людей подчас трудно разобраться. Если б Гуделка и Свистопляс были в них уверены, то давно бы подошли и рассказали, что в машине находятся два добрых мальчишки, Костя и Антон, они тоже приходили на чердак мамушкиного дома, что они хотели спасти игрушки, но у них это не получилось, и Свистопляс этому свидетель, и что в багажнике лежат дворник Никита и Пал Палыч. О дворнике можно и не говорить, все его знают, какой он добрый и бескорыстный человек, и если они вдвоём в багажнике с Пал Палычем, то значит и тот добрый и бескорыстный человек.

– Может быть, эти мальчишки ищут свою выгоду и не собираются никого спасать? – высказал предположение Свистопляс.

– По всей видимости, это так и есть, – согласился Гуделка, – иначе б не прятались, а действовали.

Гуделка и кентавр прокручивали в голове разные варианты помощи, но даже ценой своей жизни они не могли предотвратить страшных в развитии событий. Они видели, как отчаянно пудель бросился на Симу и директора, и что из этого получилось? А Гуделка и кентавр гораздо меньше пуделя, они даже меньше его одной ноги, что же будет с ними, если они тоже вот так?.. Их просто раздавят и всё.

– Погибать надо с пользой, – сказал Гуделка.

– А как погибать с пользой? – спросил Свистопляс.

– Не знаю… – ответил Гуделка и пожал плечами…– я думаю, что это такое – такое, когда врагам от твоей гибели будет очень, очень плохо.

– А пудель – герой!.. – сказал кентавр.

– Да, смелости ему не занимать, – согласился Гуделка. – Только на одной смелости далеко не уедешь, нужна и рассудительность, план какой-никакой.

– Ты – голова, – ответил Свистопляс. – Правильно сказал. Только непонятно, что мы такие маленькие можем сделать, от чего таким большим людям как директор и Сима будет плохо? Пудель хоть что-то сделал, а мы?… Прячемся в лопухах как последние трусы,… даже верёвок не перерезали.

– Перестань заниматься душеизбиением. От этого толку нет. Смотри,… пудель, совершил очень отчаянный поступок, а что из этого? Ну, прокусил он Симе ботинок, поди, и ногу до крови поранил. Так что нога? – нога заживёт, а через неделю Сима и забудет про этот случай. Вот наши враги перед нами, а пудель где?

– Наверное, где-то затаился, – проговорил Гуделка.

– Это в лучшем случае, – сказал Свистопляс, – а может быть от удара встать не может.

Тут они увидели, как к машинам подошёл больной измождённый пожилой человек и стал о чём-то говорить с Забродиным. Игрушки видели, что такой разговор доценту не по душе, что он нервничает, отводит глаза и злится.