Старый дом под черепичной крышей

– Не спеши с выводами, любезный. Такие пацаны нанесли Гитлеру и его рейху такой урон в войну, что возможно сопоставимо с гибелью дивизии, а то и армии. Партизанская разведка очень широко пользовалась их услугами. Так немцы хоть на своём языке говорили, а вы и я, сидя во дворе, говорили не на немецком. Потом они нас просто могли сфотографировать любой цифровой камерой.

– Цифровика у него не было, а мобильник я у него отобрал.

– Вы считаете, что он слышал наш разговор и всё понял?– спросил жёстко Фома Фомич.

– Я этого не утверждаю, но бережёного – бог бережёт. Под удар поставлен наш с вами бизнес, – сказал Эдуард Аркадьевич.

– Не суетись, Эдик, не надо,… свидетели нам не нужны и в любом виде, хоть жареные, хоть пареные, хоть в салате с индейкой.

– Что вы такое говорите? Разве можно! – испуганно сказал доцент.

– Я говорю, что этот ваш шикарный домик на берегу Волги построен не на зарплату преподавателя вуза.

– Бросьте, Фома Фомич,… не до ваших намёков…

– Я не намекаю,… я говорю. Просто вы завтра пересядете из дорогого автомобиля опять в старенький Запорожец. Вы этого хотите? И запомните, в мире капитала уважают деньги, а не людей. Люди – грязь.

– Так не убивать же мне его?.. – раздражённо сказал доцент.

– Я вам этого не говорил. Я сказал только, если он слышал разговор, то это очень опасно и в первую очередь для нашего «Изумруда». Вот и всё. Вы должны радоваться тому, что он был один.

– Я сам не могу… Может быть этот дворник?.. Я хорошо ему заплачу,… я…

– Вы в нём уверены? – перебил доцента Тараканов.

– Эта орясина за рюмку водки и нас с тобой удавит, и глазом не моргнёт. Если его напоить, но поутру не опохмелить, так он и мать родную… того…

– С дворником не связывайтесь, – отчеканил каждое слово Фома Фомич, – бизнес должен быть чистым, по крайней мере, хотя бы внешне. Да, кстати,… я пришлю к тебе двух охранников, чтоб тебе поспокойнее было, – и он отключил мобильник.

Эдуард Аркадьевич, после такого разговора с Фомой Фомичём долго не мог прийти в себя. Он сидел недвижно за столиком, пока в калитку не постучали.

Эдуард Аркадьевич открыл калитку. Пришёл весёлый Батист. Он съездил в университетскую библиотеку, пролистал третий том позолотинской монографии и остался очень доволен, описание профессором игрушки один в один совпало с игрушкой, которую он видел у Забродина и у Фомы Фомича.

Господин Батист, как только увидел Эдуарда Аркадьевича в таком удручённом состоянии, сразу понял, что у доцента проблемы.

– Сегодня, я думай, мы найдём игрушка, а через три дня я вывезу её за граница как малоценную вещь, – проговорил он, усаживаясь рядом с Эдуардом Аркадьевичем на стул. – Я доволен, проверка подтвердил вами сказанное, готов платить доллар.

– Вам хорошо рассуждать, вы возьмёте игрушку и смоетесь, а мне как всё это разгребать? – проговорил отрешённо Эдуард Аркадьевич, и он рассказал про своего пленника в подвале.

– Это ваше дело, господин Забродин, меня это не интересовать, – Батист посмотрел на доцента холодным взглядом. – Меня интересовать только игрушка и ничего больше. Как учёный вы меня совершенно не интересовать. Если бы не Позолотин, вы бы и внимания не обратил на эта игрушка. Ваша ценность для нас только в возглавляемая вами комиссия и не более того. Как учёный в нашем деле вы ничто. Мировая общественность поверит только профессор Позолотин, его трудам.

– Вытираете об меня ноги?.. – бросил доцент.

– Нет, зачем же. Просто вас скоро посадить, а на ваш место придёт новый человек.

– И вы его рассчитываете купить так же, как купили меня?

– В нашем мире, Эдуард Аркадьевич, всё продаётся и покупается: должности, звания, диссертация, – проговорил жёстко Батист и стеклянный глаз его из карего вдруг превратился в чёрный. – Разница лишь в цена. И, знаете, что дешевле всего стоит,– иностранец ухмыльнулся, – самый дешёвый и самый ходовой товар не эти вот, – он кивнул на Гуделку, – глиняный болванчики, а – совесть, господин Забродин. Ей торгуют сплошь и рядом, особенно в ваша перестроечная страна. Остальное всё, к ней только прилагательство. За ваш совесть скоро не дадут ни копейки.

Батист замолчал. Доцент устремил на него беспомощный взгляд и медленно повторил за иностранцем произнесённую им фразу: «За ваш совесть скоро не дадут ни копейки».

– Да-да, господин доцент, – это единственный товар имеет тогда самая большая цена, когда его в принципе нет… – и Батист захохотал над собственным и, как ему показалось, очень удачным каламбуром. – Ха-ха-ха, …Ха-ха-ха… Самая высокая цена за НЕТ. Самая высокая цена за пустота…

Гуделке это очень не понравилось. Он хотел крикнуть этому противному человечку, что он не болванчик и что он своей совести никому не продавал. Но Батист взял Гуделку в руки и так сдавил своими суховатыми цепкими пальцами, что у Гуделки перехватило дыхание и, возможно, он так бы и задохнулся, если бы Батист его снова не поставил на стол. Но больше чем иностранца, он ненавидел доцента Забродина. Иностранец что? Купил, вывез, продал, а доцент?.. Он-то свой. А он, Гуделка, думал, и правда, что попал к настоящим ценителям искусства. Тогда ему было приятно, что о нём так высоко отзываются. А на деле оказалось, что он попал к мошенникам, желающим только извлечь из него выгоду. «Вот тебе и Гуделкина выгода» – подумал он и ироничная улыбка в отношении своих недавних мыслей мелькнула в краешках его губ. «Гуделкина выгода»,– проговорил он ещё раз и две маленькие слезинки блеснули на его ресницах. В первые минуты его постигло разочарование. И тут он вспомнил о гармонисте Ваське, вспомнил, как все игрушки осуждали его за то, что он прельстился на красивую жизнь за рубежом и увлёк за собой козочку и овечку. А чем лучше он – Гуделка, который мечтал не о том, чтобы в него играли дети, а чтобы им восхищались взрослые. Да-да, восхищались его великолепным комбинизоном и искусным пролепом. Он ведь тогда считал это за свои достоинства. А разве эти достоинства были его? Ведь по правде у него и не было никаких собственных достоинств, а всё, что он имел, это было искусство мамушкиных рук.

И теперь за эти прошлые мысли Гуделка возненавидел себя, и готов был от стыда расколоться пополам. И он был уже готов упасть со стола и расколоться, как другая мысль молнией мелькнула у него в голове: «Расколоться – это не выход из положения. Он расколется, его отдадут реставратору, тот его снова соберёт в кучу и его продадут ещё дороже. Нет, так дело не пойдёт. Надо что-то делать,… что-то делать?.. И первое, что ему пришло в голову – бежать. Бежать подальше из этого дома. Ему стало жутко от того, что как только он приобретёт ценность в мировом сообществе ценителей старины, то может тоже попасть в целлофановый мешочек с биркой и будет отправлен в коробку, где будет тьма и тараканий шорох.» И тут он вспомнил о своём друге Свистоплясе, и вспомнил те сражения, которые они разыгрывали на чердаке, и ему стало горько. Разумеется, что всё это были детские шалости и игры. А ещё он вспомнил, как они сражались с вещизмом, дырявя трезубцем, как им тогда казалось, «лишние» рубахи и платья на верёвках. Как всё это было наивно… и как всё это было давно? Казалось, с тех пор прошла если не вечность, то целая жизнь.

«Надо бежать в мамушкин дом на чердак. Лучше залезть в ящик из-под мыла и сидеть в нём со своими глиняшками» – решил он. И это не так далеко. В окно видно Соколовую гору и памятник. В любом случае за пол-дня можно дойти даже с его короткими ножками. Гуделка просто не знал, что нет уже мамушкиного дома, а разбитый ящик из-под хозяйственного мыла валяется около большого лопуха на городской свалке.

....................

Антон тем временем никуда не ушёл, а продолжал наблюдать. Он видел, как доцент схватил Костю и как запер его в полуподвальном помещении, потом с кем-то говорил по мобильнику, а потом пришёл этот, тощий и горбоносый. Как только доцент пошёл проводить гостя за калитку, Антон быстро пробрался во двор, подбежал, крадучись, к двери, но она была заперта на замок.

– Кос-тя… Кос-тя… – зашептал он, – это я – Антон.

– Здесь темно и пахнет плесенью, – прошептал Костя. – Дверь на замке.

– Я знаю, – попытаюсь найти какую-нибудь железяку, чтоб подковырнуть…

– Осторожнее…

Но не успел Антон отойти от двери, как рука доцента стянула ему сзади ворот рубашки; перехватило дыхание, мальчик захрипел. Щёлкнул замок, дверь открылась и мальчишка от пинка кубарем полетел в дверной проём.

– Думаю, что вам вдвоём будет нескучно, – сказал доцент, запирая дверь на ключ. Посидите, подумайте, может вы мне что-то и расскажете интересное. Когда надумаете – постучите, я вас открою и мы поговорим. Только не забудьте в начале покаянной речи сказать, что вас зовут Костя и Антон, – сказал доцент и ушёл.

Антон и Костя сидели молча прямо на земле. Кирпичные толстые стены, крепкий замок не давали никаких шансов на спасение.

– Что с нами будет? – спросил Антон.

– Не знаю, думаю, что крапивой отстегают и отпустят, – сказал Костя брату, более этим желая успокоить Антона, нежели сам так думал. А думал он о том, что с ними, как носителями секретной информации, связанной с криминальным бизнесом, с бизнесом, завязанном на больших деньгах, церемониться никто не будет. Правда, доцент не знает, что они услышали, на этом можно сыграть, но как? Как этим можно распорядиться? Может быть, их врагам достаточно одних подозрений?

– А давай им скажем, что мы всё знаем, – предложил Антон.

– Ты думаешь, что они испугаются?

– Скажем, что за забором остались другие ребятишки и видели как мы сюда полезли…

– Это, Тош, идея, но как они на это среагируют? Не будет ли от этого хуже?

– Как это хуже?

– Например, попытаются от нас побыстрее избавиться, чтоб замести следы.

– Как это избавиться? – спросил Антон.

– Хватит об этом, давай лучше помолчим. Когда люди молчат, им интересные мысли приходят, не зря же говорят, что молчание – золото.

Мальчики замолчали. Хотя их и объединяла общая беда, но каждый из них думал о своём. И вдруг Антон увидел, выходящего из тёмного угла, маленького сгорбленного дедушку с котомкой за плечами. «Какой-то отшельник?», – подумал мальчик. Он про отшельников читал в книжке. Отшельники потому и называются отшельниками, что живут уединённо в лесных дебрях, подальше от людей. Только почему они там живут? Он не знал.