Иерусалимский синдром

Иосиф. Я терял сознание только один раз в жизни. У меня дома были рыбки. Две, три, потом шесть – доходило до восьми. До двенадцати. И вот прихожу я из школы, собираюсь покрошить им купленного по дороге корма, а мама мне говорит, что все рыбки сдохли. Я плакал до самого ужина… А на ужин мама пожарила нам с отцом рыбу – я как об этом узнал, чуть с ума не сошел. Перед глазами все завертелось, закружилось, и я упал – навзничь. Сейчас-то я понимаю, что это не моих рыбок зажарили.

Мария. Рад, что понимаешь?

Иосиф. Я был рад, когда были живы мои рыбки. Еще как был!

Мария. Рано или поздно они бы все равно умерли.

Иосиф. Лучше бы поздно. Но чего там жаловаться… Забыли, проехали – чтобы я не особо грустил, отец купил мне боксерские перчатки. Проворчал, что пора становиться мужчиной и отвел в секцию.

Мария. Выходит, ты чемпион?

Иосиф. С боксом у меня не сложилось. Я старался, но другие старались намного удачней, и каждый вечер я приходил домой в плохом настроении. Мое нахмуренное лицо покрывала ровная синева. Как говорится, судьба отказала мне в праве покидать ринг не на носилках, и дней через десять, вдоволь насмотревшись на мои никому не нужные раны, отец с подобным способом времяпрепровождения разрешил мне завязать.

Мария. А если бы не разрешил?

Иосиф. Пришлось бы продолжать. Не могу же ослушаться своего отца. Ты ведь тоже своего слушалась?

Мария. Это было трудно.

Иосиф. Он был несправедливым? Несправедливым человеком, законченным подонком, последней сволочью?

Мария. Не о том разговор. Я не очень прислушивалась к нему, поскольку он был немым.

Иосиф. Совсем?

Мария. Со всеми. Не знаю, что он об этом думал, но по-моему в этом что-то есть. Недавно я видела сон, который подтвердил мои догадки – мне приснился зеленый туман и скрипучая телега, доверху заполненная музыкальными дисками. На этих дисках было записано абсолютно все, что я говорила в своей жизни. И меня заставили их прослушать.

Иосиф. Кто заставил?

Мария. Откуда я помню – это же сон.

Иосиф. Извини, не сообразил. Всегда со мной что-то не так… И ты прослушала?

Мария. Не все, но многое. Такого отвращения к себе я от себя никак не ожидала. Какое-то нервное нытье, никчемные словесные изыски, бесцветные эмоции – обвинения всех подряд, начиная с мертвых и кончая еще живыми. Чрезмерно громкие претензии, плавно переходящие в отчаянье… Знаешь, что я чувствовала, когда себя слушала?

Иосиф. Страх?

Мария. Стыд! Мне было стыдно. Ужасно стыдно. Через край переливалось. Слава Богу, этот сон лишь раз мне снился.

Павел. Не упоминай это имя всуе! Забудь о таком даже думать! Всуе ведь нельзя.

Петр. А орать можно? Визжать и бесноваться, как беременная ослиха при виде скелета волчьего? Их твои выкрики не задевают – они тебя не слышат, но я-то не на паузе. Я в деле, Савл, я все слышу – оглушенный и незлопамятный я. И о каком имени ты тут развопился?

Павел. О Его.

Петр. У Него, мой забывчивый тарсянин, нет имени. Вот тебе крест.

Павел. Но они-то его упоминают.

Петр. Его, но не имя.

Павел. Фарисей ты…

Иосиф. Касательно сновидений, у меня есть свой собственный кошмар – увы, но он приходил ко мне гораздо чаще, чем один раз. В нем я иду по асфальтированной дороге, шпыняю ногами засохшее дерьмо и восхищаюсь удивительнейшим солнечным закатом. Смотрю ему в глаза, ощущаю его каждой клеточкой своей физической оболочки – можно даже сказать, намазываю его масло на хлеб моей души. Но когда солнце полностью исчезает, асфальтированная дорога незамедлительно превращается в болотную топь. Я пытаюсь бороться, но ничего не помогает и меня засасывает. Я никогда не спасаюсь.

Мария. И что ты видишь последним?

Иосиф. Свое лицо.

Мария. Каким образом?

Иосиф. Оно отражается в тех глазах…

Мария. Чьих глазах?

Иосиф. Глазах того, кто за мной наблюдает. Страшного, великого, единственного, не отвечающего на мой зов… Кто он, я не знаю. Я мог бы разглядеть его получше, но во сне я боюсь высоты. Это очень редкая болезнь.

Мария. Миллионы людей боятся высоты. Десятки миллионов.

Иосиф. Миллионы боятся смотреть сверху вниз, я же боюсь смотреть снизу вверх. Но я все равно туда когда-нибудь посмотрю.

Мария. Кто же тебе мешает? (показывает на небо) Смотри.

Иосиф. Сначала мне нужно уснуть.

Мария. Только не здесь. Тут же народ простой… простой, по-своему талантливый – их вроде бы нет, но только попробуй уснуть, сразу же из-за деревьев высунутся.

Иосиф. Что они мне сделают… Снимут часы? Пес с ними, мне не жалко.

Мария. Часы – это если очень повезет: они запросто могут и какой-нибудь жизненноважный орган выкидным ножом вырезать. Сердце, к примеру.

Иосиф. Разве его стук доставляет кому-нибудь неудобства? Я думаю, нет. Подумав, думаю. О том же – думаю, нет. И еще я думаю, что никто, кроме меня, на мое сердце не позарится. Ну, если только из хулиганских побуждений.

Мария. В более или менее развитых странах уже фактически ничего не делается из хулиганских побуждений. Все просчитано на калькуляторах последнего поколения, накрепко цифрой предопределено, скоро и слова будут состоять из цифр – наша жизнь станет единым целым, без деления на гласные и согласные: она окажется монолитом, не пропускающим не подсчитанной радарами фантазии…

Иосиф. Люди этого не допустят.

Мария. Люди этого даже не заметят.

Иосиф. Я замечу! Я просто не сумею не заметить. И ты заметишь.

Мария. Если мы это заметим, то горе нам. Это все равно, что бег на четырехсотметровый круг – предпочтительней бежать вместе со всеми против часовой стрелки и прийти где-нибудь в конце, чем бежать одному по часовой и показать лучший результат. Его ведь все равно не засчитают. А тебя, вместо велеречивых поздравлений, истерично засмеют.

Иосиф. И пусть засмеют! Мою уверенность, что в забеге выиграл именно я, они этим с места не сдвинут! Не заставят переосмыслить честно одержанную викторию!

Мария. Твое мнение здесь никого не интересует.

Иосиф. Оно интересует меня!