«Точка зрения Корнилова»

Тут ей уже пришлось покориться, но, делая акцент на обыденность, она стремительно обретала свою прежнюю миловидность:

– А зачем вы спросили про концерты?

– Хотел уточнить одну деталь. Как там у них с уровнем беспорядков? – Во избежание смертного греха Корнилов отложил трубу подальше. – Сразу оговорюсь, что участвовать в них я не претендую.

– По-моему… Я особо не интересовалась, но если бы на них произошли какие-нибудь эксцессы, я бы знала.

«Поедем, деточка, на природу. Ты и я, куколка и Корнилов: поедим земляники, покормим пчел, уединимся в свинарнике – Корнилов достал из внутренних карманов разума остатки незадохнувшейся там линейной логики и принялся туманно анализировать: итак, на концертах все спокойно, и это без малейшего его участия, и вполне может быть, что именно его участие, оно же присутствие, все и испортит – следовательно, из соображений общественной выгоды, ему там просто необходимо не появляться.

Повторно проверив на прочность незамысловатую логическую цепь,

Корнилов удовлетворенно успокоился:

– Вы скоро заканчиваете?

– В принципе, я уже закончила. Предлагаете что-нибудь начать?

– Уже.

Когда они спустились вниз, их там никто не встретил. Они встретили целую прорву одетой преимущественно в черное молодежи, а их никто: бесчувственные палки скачут на плохо настроенных барабанах; потрясающе… я живу… потрясающе живешь? Ты? Я сказал: «Потрясающе. Я живу»; где моя жизнь, где не моя, русские нередко умирают со стаканом в руке; ребенок с дрожью говорит: «Слава Богу», ему одобрительно отвечают: «Да что я – тебе слава». И ребенок дышит. Не тяжело. Он дышит глубоко – глубоко, глубоко: готовясь к чему-то тяжелому.

«Ломать протянутую руку

Мне ни пристало даже вам», —

Он говорил неспешно другу

Сливая кровь его в стакан

И выжидая, когда гром
Объявит тост за них двоих —
Живого, пившего с трудом
Ну и другого, кто затих
Не веря в лучшую судьбу
Свою, чужую – все одно…
Ему ли корчится в миру
В глазах построив Шапито?

Выйдя во владения угнетающей своей людностью улицы, Корнилов обнаружил там дождь – практически одновременно дождь обнаружил его, но Корнилов был не один: с ним не двигалась с места его новая спутница, а с ней, успевшей навести порядок в оценке своих способностей рулить, покорно соседствовал ее широкий зонт.

Устроившись так, чтобы капли не попадали ему в рот, Корнилов приготовился говорить – он не завешивал висящий у него дома маленький штурвал со встроенным в него зеркалом не из-за траура, не из-за того, чтобы не видеть свой рожи; Корнилов не думал, о чем он будет с ней говорить: «Я выросла на Гребенщикове. А вы? Я? На супе с клецками» – эта девушка, аристократка, обезьянка сейчас с ним; ослабит ли она его ремень на выходе из чебуречной пока не известно, но от молчания она избавилась еще быстрее:

– Погода несколько сужает перспективы… Что скажете?

– Что-нибудь скажу. – Проникнув мыслью за плетеную использованными жилами ограду священных рощ, Корнилов моментально одернул себя ее возвращением. – Давайте угостим друг друга вином. Вы меня белым, а я вас тем, что покраснее.

Девушка улыбнулась, повела плечами; она придвинула Корнилова еще глубже под зонт:

– Давайте наоборот.

Понимая ее намерения, Корнилов не отодвинулся:

– You say you wanna revolution…

– Чего?

– Ничего.

И дождь, как-то противоестественно вдруг и, скорее всего, от недоумения, принялся отступать и прекращаться – когда ты встанешь, там тебя уже ждут, но ты идешь, ты продираешься; и тебя ничто – тебя даже фальстарт не остановит.

Спустя несколько дней Корнилов бесцельно прогуливался во дворе: светило домашнее солнце, и вернувшиеся с юга птицы – в родных краях хорошо, в насиженных местах без перебоев отпускают прохладу – уныло напевали заученные в чужих странах мотивы. Но появление Бандерлога сделало уверенную попытку разрушить всю эту идиллию: вид у него был явно не с обложки – не учитывая издаваемого для внутреннего пользования вестника ФБР с четкими фотоснимками перепуганных инопланетян, мечтающих позабыть об увиденном на Земле и поскорее улететь восвояси – заметив рационально праздного Корнилова, Бандерлог зашагал прямо к нему. Угрожающе шмыгая носом и выражая суровую неприветливость нагнетающе-агрессивным прихрамыванием:

– Корнилов! Гад! Куда ты тогда пропал?!

– Тсс… Не говори никому.

– Не говори, говоришь?! А меня там чуть хулиганы не убили!

Корнилов уважительно изогнул брови – начиная жить, он уже видел серьезные плюсы в скорой смерти.

– Поздравляю, – сказал Корнилов.

– С чем ты меня поздравляешь?!

– С запоминающейся судьбой. Если тебе угодно, конечно. Когда в следующий раз дежурим?

– Иди ты…

На этом они и расстались: при литургии, как и прежде, прислуживают ангелы; что там? опять она? бездна? все движется к своему концу; усиливающееся замешательство, стреляющие кончики пальцев, скорый отказ мотора – поневоле отвлеченные эмоциональной беседой птицы покрутили крыльями у виска: «бывают же столь неуравновешенные люди», и безыскусно продолжили свое благотворительное выступление – in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Наше время уже на многих поставило крест. Времени ничего не подскажешь.

5

Переезжая из-за участившихся осложнений в реализации «хотя бы питаться» на новую квартиру, Корнилов ощущал себя поступающим единственно верно. Каким-то особым стяжателем перемен он не был, но, смотря в окно сыт не будешь, и так как мысль о поисках очередной работы вызывала в Корнилове вполне закономерное отторжение, маневрировать от ведомых Голодом солдат удачи Легко Забывающего обо всех Завтра становилось ему невыносимо тяжко.

«Печаль и спутанность мыслей я выражу взглядом. Сейчас. Выражу. У меня получается? Если нет, кивни. Не киваешь… понятно…» – за исключением одной мелочи, переезд прошел довольно гладко. Неприятность состояла в том, что когда Корнилов выходил на связь с агенством – лично вклеивать свое объявление в череду таких важных, как «Разъедусь с родителями. Куда угодно» или «Сдаю позиции. Срочно» казалось ему неприемлемым – он немного предрекал себе занятие его делами по-женственному приятной особой. На записную красавицу он не претендовал, Боже упаси – тут у него ни прав, ни обязанностей, призрачно нивелирующих нехватку оных, но то, что ему прислали, выглядело удручающе. Присланным был мужчина. Корнилов не имел ничего против мужчин, на пару с Клинтом Иствудом он бы с удовольствием погонял по прерии никогда не избегающих своей участи подонков, но этот перверсивно надушенный голубок буквально оскорблял его эстетический вкус: «я живу им, им, водой и хлебом, недоедание… своелико… нерассуждающие… общеполезны… мне хватает тонкости миропонимания, я настолько выдвигаюсь в последний раз; дерево, склонившись, думает о смерти, пьяный на велосипеде – сними мохнатую шубу, ты же не мохнатый, ты бледный и тощий»; прошлой ночью под балконом Корнилова кто-то полчаса орал: «Не ори на меня!» – помимо этого крика, Корнилов ничего не слышал; без учета срывающегося голоса господствовала только тишина, но в те минуты недоумение Корнилова было гораздо менее продуктивным, чем сейчас – ведь вдобавок ко всему, присланный мужчина начал выделывать очень странные вещи: смотрит, смотрит да и подмигнет. От нервов, наверное. Или еще от чего. Но дело есть дело, кушать хотелось все сильнее и, подмигнув ему в ответ, Корнилов стартовал:

– У меня две комнаты. Большие. В хорошем районе. Я хочу одну. Район значения не имеет. Это можно организовать по-быстрому?

Мягко улыбнувшись, человек из агенства провел большим пальцем правой руки по пухлым губам.

– Для хорошего клиента, – сказал он, – все можно.

– А для плохого, но с хорошей квартирой?

– Это не так интересно.

Неужели он не понимает, что будь он даже прораб на строительстве Творения, сверхурочные ему здесь не обломятся?