«Точка зрения Корнилова»

– Себе еще меньше.

– Еще меньше, чем нет?

– Какому нет?

– Поясняю. На вопрос «Завидуете ли вы им?» вы ответили: «Нет», а на вопрос «Завидуете ли себе?», сказали: «Еще меньше, чем им», чей смысловой близнец «Еще меньше, чем нет» вас не…

– Сгинь!

Созерцательно раскрепощаясь – несохранившейся фреской Полигнота под ковшом экскаватора Геометра фантазий, заметающего своими следами все остальные – Корнилов открыл ящик комода: в нем валялась расческа без зубьев, несколько пожелтевших от невнимания листов, обкусанный карандаш, и Корнилов подумал, не приступить ли ему к написанию некоего сюрреалистического манифеста. Спать же еще рано. Да теперь уже и не с кем – Корнилов абсолютно не умел рисовать, и поэтому истощающе экзистенциальный вопрос «Что рисовать?» не замаячил перед ним даже в дымке: светотени давно задуманного шедевра «Кого не ждали больше всех» ни за что бы не открылись ему только за счет его желания. Вот тебе час на раздумья, вот тебе еще день на жизнь, юные девы орут в темноте: их не насилуют. Сталкивают с ледяной горки. Что я делаю изо всех сил? Сморкаюсь. Моя дорога вьется по змеиным норам, пьяная милиция крутит трезвого обывателя, птица Гамаюн выклевывает для гнезда чью-то бороду – попробовав изобразить прямую линию, Корнилов отодвинул листок на приличное расстояние и, оценивая достоинства не слишком-то удавшегося произведения, если и поддавался поглаживанию эйфорией, то не везде. Линия была явно кривовата. Вернее, крива до отвращения – по-видимому, для новообращенного в таинства живописи прямые линии не самое походящее направление. Будем рисовать коня. Голова, грива, тушка. Грива ничего получилась. Получше головы. Но на французский поцелуй с бессмертием все равно не тянет – такую картину надо вывешивать лицом вовнутрь. А что, оригинальный демонтаж традиций, день проходит не впустую – еще бы пивка. Зачастую приемлемого, чтобы спустить алкоголизм на тормозах. Но никаких послаблений. Хочешь пить – выпей воды, хочешь женщину – следи за тенью. Хочешь и то, и то вкупе – поразмышляй о междоусобицах в правящей династии Времени. И о неотступно приближающемся Time to say goodbuy – время же единственная жидкость в жилах Дьявола, оно свое дело знает: сейчас кто-нибудь бежит, разбивает шиповки, темпераментно перепрыгивает через барьеры потревоженным гоном сайгаком, не помышляет ни о чем плохом или херовом – на горизонте уже заметен финиш; за ним блестящая медаль, выстраданная слава и упругие бедра обходящихся без предварительных ласк малышек… батончиков… и тут, откуда-то из-за угла, голос: «Ты не очень-то нагнетай. Это шутка была. Нет там всего этого. Сейчас нет – имелось, но двадцать три года назад, для богоизбранного эфиопа…». Бегун выскакивает из себя, орет, скандалит: «Как это нет?! А какого я так напрягался?». Повернувшись к нему задом, время хладнокровно прыскает: «Ты все же преждевременно не отчаивайся, там другое есть. Впрочем, отчаивайся – другое-то для других». Однако же, врет: там и для других не зарезервировано шезлонга с видом на кущи. Главное ли участие? Воистину не уверен – подготовиться и интриговать до победы будет к себе по-милосерднее. Правда, даже самая идеальная подготовка ничего не гарантирует. Если только избавит от самобичевания – мол, сделал все, что мог и не моя вина, что не смог. Сожаления не принимаются – ни от тебя… ни от кого… Корнилову уже опостылело его продолжительное отлучение от кровати и он неуемно прилег, попав под трамвай недодуманных мыслей и эклектичных пейзажей увиденного – нельзя же сразу обниматься лечь!… то ли женщина, то ли хрю… человек маленького духовного роста… украшай себя изнутри… «Сигарету? – Я ничего твоего в рот не возьму!»… чтобы не раздражало памятью о хорошем… млею на твоем пузике… «А бар в номере есть? – И бар есть, и бармен при баре есть…»… я отталкиваю твои руки, но не отталкиваю ожидание тебя… эпатировать-импотировать… мне больше нравиться представлять, чем добиваться… что лежит под рукой, мы ногой не оттолкнем… непохмеленное сердце… греби, Ной, уходим!…

Прошло минут десять. Куда прошло, не понятно. Вероятно, куда надо. Кому надо? Для кого в окопе выросла сакура? Кто уводит меня в волчью тундру? Корнилов почувствовал, что его глаза амбициозно закрываются.

Удачи…

Пуленепробиваемая колесница неслась по огненной пустыне. На ее просмоленных железных бортах языки пламени сочетались законным браком и, при переключении передач обменивались обручальными кольцами. Скулили гризлики, разбегались мымкуны. Рвал волосы Сатанаил Хохмач. Во все встречные уши ветер вдувал благостную весть: «Они ушли! Он и она, вдвоем! Им это удалось!». Погоня их уже не достанет.

«Теперь ты счастлива, родная?»

«Да. И все благодаря тебе, милый. Ты настоящий воин».

«Все, что я сделал, я сделал для тебя. Я..».

Бум! Бум!

«Что это за стук, любимая? Что за лажа?»

«Это стук из реального мира. Из твоего – кому-то нужна твоя помощь. Я не смею тебя задерживать. Страшный грех сие потому что… Прощай, боровичок».

Бум! Бум! Люди, люди – это, наверное, люди. Гады, герои, венцы мироздания -пошатываясь от объективного раздражения, Корнилов пошел открывать.

«Я иду, ползу, спуртую – жаль не пройдет такое, что ты ко мне, я к тебе. Ты ко мне, а меня уже нет» – открыв, Корнилов увидел невысокого старика. Старик, как старик. В ночной рубашке. Посмотревший на Корнилова снизу-вверх, немного помедливший и спросивший:

– У вас есть Тибетская книга мертвых?

Он вопрошает четко, без заимствования специфичного акцента немых, но тут бы захлопали глазами и восковые изображения многочисленных Людовиков, подкармливаемые дворней в течение сорока дней после смерти.

– Какая книга? – переспросил Корнилов.

– Тибетская книга мертвых. Бардо Тхедол.

– Даже так?… Мне приходилось говорить на Земляном валу с одним бездомным увальнем, и он сказал мне: «У нормальных людей есть очень много ценных вещей, но им хотелось бы иметь их еще больше, а у меня нет ничего, но мне и этого достаточно». И когда я назвал его умным человеком, он, недолго думая, ответил: «Да нет, скорее я идиот…». А вы, дедушка, что – из дурдома сбежали? Идите с миром, я вас не выдам.

Корнилов попытался захлопнуть дверь, но старик, оказавшийся на удивление резким, этому воспрепятствовал – ногой. Поставил ее на пути, повелевающе перекрыв сам путь – облить бы его кипятком, разгладить бы лоб утюгом, но Корнилову пока неприятно нагревать его загадочное существо до полного расцвета странности: говори, говори, старик – попрекай меня за ниспосланное тебе безразличие.

– Вы читали эту книгу?

– Я, – ответил Корнилов, – много чего читал. И записанные на ладони телефоны случайных женщин, и крылатые слова идущих на гильотину, и Николая Гумилева…

– А эту?

Взмахнув для острастки вымышленными хоругвями, Корнилов нехотя нырнул в воспоминания. Вода в этих заводях была мутной и стойко отдавала плесенью. Итак, поищем – не то, не то, какая-то бегущая за поездом смуглая женщина, ее умоляющие крики: «Вернись, Корнилов, вернись, дружочек!»; гвоздь в голове вулканолога-самоубийцы; австралийская народная песня «You shook me all night long», аутентично обрамляющая эскапады постельного ринга… Стоп, кажется, приехали – эзотерика сорока девяти дней Бардо, перенос принципа сознания, вторичный Ясный Свет, мирные и гневные божества, мероприятия по защите от духов-мучителей, основополагающие стихи о шести…

– Способ, удерживающий от вхождения в лоно, первый способ закрытия входа в него… Читал.

– Вам понравилось? – спросил старик.

– Не помню. Нет, наверное.

– Почему нет?!

Почему, отчего; «мой отец хотел дочь – мой не хотел никого»; я ору, ты прислушивайся – тон у него, как у вопиющего на «cupollone» собора Святого Петра разносчика пиццы Дзавонни, в который уже раз приговоренного к неуплате своей доставки: «Платите! мой карман уже не выдерживает вашего бремени!»

«Какое же это бремя – так побасенки. Что тут у нас?… Как, опять «Капричоза»?! Мы же заказывали у тебя «Дольче Пиканте!»

«Скажите спасибо, что не „Маргарита“. У вас и на нее денег нет»

«А Дольче Пиканте?»

«Дольче Пиканте пускай вам покупает дон Гамбино. Он человек серьезный – взамен оказания ему услуги по вхождению в Эдем с черного хода, всегда не откажет».

«Нахал!»

«Дармоеды».

– Но, – недоумевающе сказал старик, – если вы не помните, вы ведь не можете быть уверены, что она вам не понравилась?

– Если бы понравилось, я бы помнил.

– Но ведь это же главная книга!

– Ну, и что с того?

Старик уже напрягал Корнилова своей дремучей зацикленностью: ну, вознамерилось тебе растить в себе голову; и потребность есть и не лень – так расти, систем же сколько угодно: повиси подобно самопронзенному копьем Одину на дереве Иггдрасиль, одержимо попрыгай через скакалку радуги, хибинских шишек, в конце концов, покури. А он все скребется в окошко проваленной явки.

– Очень жаль, что у вас нет этой книги, – с досадой пробормотал старик, – свою-то я в туалете полностью извел… У вас ее совсем нет?

– У меня ничего нет.

– Совсем ничего?

Разрешение на переживание за меня еще не получил, а говорит грустно, где-то уже с надрывом: лишнее, дедушка – унижающе лишнее.

– Лапша есть, – ответил Корнилов.

– Угостите?

А старик не прост, здраво рассортировал: Бардо Тхедол и паранойя вместе, а чужая лапша отдельно: «накормите меня своим, потому что мое и ваше для меня рознь».