Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

Ты цепи накинешь

И навеки в рабов их

Позорных обратишь…

– Где думаете хоронить? – спросил Гамач.

– За Белыми скалами, на нашем пастбище, – ответил старший из братьев. – Мусульмане не допустят нас на городское кладбище. Да и нам ни к чему соседство с ними. Здесь, в миру, они нам смертельно надоели, зачем еще соседствовать с ними в том мире, где борьба за идею будет продолжена…

Гамач внутренне вздрогнул.

– Я верю в это, и сыновья Бечеда нам помощники!

Он промолчал, видя, что знаменитый мудрец, вхожий к Правителю, не желает говорить об этом. Одна из сестер принесла на большом бронзовом подносе серебряный кувшин с вином и небольшие золотые кубки с родовой печатью Чарамов и клеймом кубачинского мастера. Разлили всем, детям тоже.

– Сегодня мы выпьем вино, а завтра, если будет к нам благосклонно небо, мы выпьем кровь наших врагов, – провозгласил Шобав и шагнул к столу, на котором лежал покойный.

Он прочел древнюю молитву на столь чистейшем аварском языке, на котором уже триста лет не говорили хунзахцы, да и сам он вряд ли знал эту староаварскую речь, еще не засоренную арабскими, персидскими и турецкими словами. Молитва состояла сплошь из магических заклинаний, требующих у богов немедленной кары убийцам. Затем его голос смягчился, он уже более спокойно обратился к сыновьям главного аварского бога Бечеда.

– Прими, бог Насс, эту священную каплю над гробом отца моего смертного, как все люди, которых ты связываешь незримой паутиной своего бессмертного сердца. Прими и разорви нити, связывающие родственников Абдурахмана твоей живительной силой, не дай им больше потомства… – Он пролил на холодное тело отца из золотого кубка каплю вина и выпил. Его примеру последовали остальные, даже четырехлетний Церав, на поясе которого уже висел маленький кинжал, им, он уже знал, нельзя баловаться, порежешь пальчик – больно будет.

После некоторых церемоний Гамач извинился перед двоюродными братьями и сестрами и женой покойного, за то что он не может остаться с ними в столь горький для них час испытания. Он ссылался на то, что его ждет Нуцал по неотложным делам.

– Да, да, конечно, Гамач, мы понимаем, иди: с нуцалами не шутят…

Но по их взглядам было видно, что они ему не поверили, его уход посчитали трусостью. Как бы то ни было, Гамач не мог с ними оставаться долго. Он спешил во дворец к Правителю, уже просчитав в своем философском уме десятки возможных последствий для язычников, да и для него самого тоже, если совершит ошибку. Нечто подобное уже давно могло произойти и с ним, но он всегда был осторожен в речах. И потом, у философа вблизи Престола были иные проблемы и более могущественные враги, чем те, кто участвовал в убийстве язычника. И Гамач знал, что эти самые его враги ждут тишь удобного случая, чтобы обвинить его в куфре[23 - Куфр (араб.) – безбожие, атеизм.] и отдалить от двора, а там и расправиться с ним. Ведь за спиной ученого не было ни могущественного клана, ни даже родственника. Лишь друг, воитель Шахбанилав, мог о нем побеспокоиться, что единственно и утешало сейчас Гамача, который по сути дела не был безбожником и совсем неплохо относился к исламу. Только вот Аллаха он понимал как философ, во всей бесконечной загадке бытия, тянущейся от физики до метафизики, от мира видимого до мира невообразимого. А это выше мозгов алимов и имамов, которым, как ни странно, не дано перешагнуть в мир абстракций и вероятных категорий. Имамы мечетей и алимы медресе, привыкшие к голой зубрежке текстов Корана и хадисов, как замечал Гамач, не очень-то любят утруждать мозги последовательным мышлением. Что же до родственников Нуцала, которые недолюбливали философа, то их интересовали не столько торжество религии в Аварии, сколько закрома своих амбаров и самые различные подати, порой даже незаконные. И вот тут-то и попадал философ в немилость ко многим придворным. Рассказывая истории могущественных и не очень монархов Востока и Запада, Гамач постепенно подводил Нуцала к мысли, что казна Престола всецело должна служить Престолу, а не многочисленной родне Правителя.

В своих уроках по философии Гамач наставлял Нуцала, что воины, провалявшиеся снежную зиму на теплых шкурах, поедая вдоволь хинкалы с сушеной бараниной, к лету становятся значительно грузными и ленивыми… Чуть помашут мечом – уже одышка! А ведь бывает, что воину, потерявшему в бою коня, приходится ловить другую лошадь, мечущуюся по полю без хозяина. Разжиревший воин в кольчуге и двух сотен шагов не пробежит – свалится на землю без сил. Вот если бы выбирать лучших из лучших воинов, да кормить их из амбаров, заполняющихся от податей, обучая военному низаму[24 - Низам (араб.) – дисциплина, тактика, предмет обучения воинскому делу, общественному порядку и т. д.] зимой и летом, то казна Престола стала бы быстрее пополняться серебром и золотом. Затраты на армию возвратятся сторицей…

* * *

Все три ворота замка были открыты настежь, но приставленная к ним стража из самых рослых воинов с большими мечами и острыми секирами зорко наблюдала за всеми входящими и выходящими.

Самые большие – железные – ворота, обитые бронзовыми листами, вели в просторный внутренний двор замка, где росли широколиственные платановые деревья, вдоль дорожек зеленели низко стриженые кусты жасмина, горели огромные красные розы и синели маслянисто-пахучие цветы лаванды. Вокруг большого круглого бассейна, в котором плавала форель, возвышались каменные львы, быки, драконы и волки-скульптурные работы раба из далекой страны, купленного на тифлисском рынке еще дедом Мухаммад-Нуцала Андуником[25 - Андуник (в аварской транскрипции Пандуник!, соответствует грузинской транскрипции в последнем звуке): грузинское – Андроник, русское – Андрей.] Третьим.

Этот прекрасный сад со множеством беседок, забранный с четырех сторон каменными стенами замка, сегодня был полон народа. Гости Нуцала из самых разных уголков Дагестана гуляли по нему, сидели на лавочках или в беседке на коврах, а стройные кроткие невольницы порхали, словно бабочки, с подносами, полными яств, – ешь и пей, что хочешь, но не забудь воздать хвалу Богу, с пожеланиями здравия новорожденному царевичу. В этот поистине прекрасный сад выходили галереи террас со второго и третьего этажей буквой «П». Четвертый же этаж тянулся только над главным корпусом замка, собственно дворцом аварских правителей. А еще с двух сторон замка, с фасада и тыла, возвышались семиэтажные башни с бойницами.

Кроме просторного сада, в замке было еще три двора, куда вели черные ворота, которые находились за левым углом от площади.

Один двор отводился нуцальским нукерам и дворцовой страже, где они круглый год упражнялись на мечах, топорах и копьях, а также состязались в борьбе, по правилам которой можно было наносить удары ладонью по лицу и телу. Здесь получали свои воинские уроки все нуцалы, родившиеся после 1424 года, когда Чархи-Нуцал выстроил этот большой неприступный замок, разрушив полуязыческий-полухристианский храм, оставшийся от Владыки Сарира по имени Баар-бер, что значит «Красный глаз». Баарбер правил Хунзахом задолго до появления здесь великого миссионера Абулмуслим-шейха аль-Курейша.

Второй двор был отведен для лошадей Нуцала и его дорогих гостей. Конюшня при замке вмещала до ста коней.

Третий двор был самым замкнутым и зловещим. Им пугали взрослые хунзахцы непослушных детей. Здесь и находилось печально знаменитое подземелье и богатый зверинец…

В каменном подземелье было множество ниш, закрытых толстыми решетками. Дым от горящих факелов выходил из вытяжек в стенах. Здесь содержались преступники и прочие злодеи, а также приговоренные к смертной казни разбойники. В одной рукописной книге говорится, что сам знаменитый Хочбар взмолился о пощаде, когда его впервые заточили в это мрачное подземелье. И не мудрено: подземелье было страшное, навевающее невольные мысли о всех адах мира, какие только повествуются в религиозных учениях. Хочбар же, будучи как-никак мусульманином, решил, видно, если уж попадать в ад, то только в мусульманский, и повинился перед Андуником Третьим. Но, как сохранилось в преданиях, дерзкий гидатлинец все равно не смог расстаться с привольной жизнью, опять начал угонять хунзахские стада и похищать яснооких красавиц, за что и был в конце концов казнен…

Ворота, отлитые из чистой бронзы, прямо с площади вели в Тронный зал, где Нуцал проводил важные собрания, на которых решались вопросы войны и мира, сложные суды по тяжким преступлениям, когда приходилось казнить или миловать, или принимал дорогих гостей и иноземных купцов.

Когда Гамач подошел к бронзовым воротам, стражники-великаны подтянули к себе сверкающие в лучах солнца секиры, пропуская в тронный зал придворного философа.

Нуцал уже восседал здесь на своем троне – огромном кресле тоже отлитом из чистой бронзы и начищенном до золотого блеска. Трон стоял на десятиступенчатом престоле, выстроенном из белого точеного гранита. От входа в зал до трона было ровно сорок шагов. Сводчатые резные потолки поддерживали два ряда круглых каменных колон. Во время военных советов набивалось сюда до тысячи человек. А вот сейчас, как мимоходом прикинул Гамач, судя по расставленным дубовым столам, Нуцал собирался принять здесь не менее трехсот гостей.

По обе стороны от Трона, куда зачем-то забрался Нуцал, стояли придворные и рассказывали о чем-то веселом. Все смеялись, когда к Трону подошел философ.

– Ассаламу алейкум! – как ни в чем не бывало приветствовал их Гамач и, подойдя к Трону, по обыкновению блеснул красноречием: – Да возгорится новая неугасаемая звезда над Домом нуцалов и ниспошлет Аллаху Тааля множество славных побед будущему нашему Владыке, чтобы многие века им гордились благодарные потомки…

На минуту повисла пауза, никто не решался поздороваться с придворным философом раньше Правителя.

– Ва алейкум салам, светлый мудрец, – ответил Нуцал, поднимаясь из кресла. Спустившись с трона, он пожал Гамачу руку и поинтересовался: – Как прошла ночь после выпитого вина? Не тяжело ли тебе сегодня думается о вечности, о древних и будущих народах?

Серо-зеленые глаза философа блестели ясным взором – ни малейшей скорби, ни гнева Нуцал не мог в них заметить, только ровные цепи бесконечных мыслей, направленных на служение Престолу аварскому.

– Тяжело, мой Повелитель, – ответил философ своим обычным тоном. – Вечность не желает мне сегодня открывать свои тайны, а потому и остаюсь я в неведении о судьбах грядущих поколений…

– Во каков мудрец, каково красноречие! Видали? – искренне восхищаясь, похвалил его Нуцал, но и себя не забыл: – Никто из дагестанских правителей не может похвастаться таким философом! Даже на самый глупый вопрос у Гамача всегда готов мудрый ответ… A-а, постой-ка, постой, – вдруг спохватился Нуцал, что-то соображая. – А почему тебе вечность сегодня не желает открывать свои тайны? Может, книг древних не хватает или инструменты еще нужны, чтобы звезды разглядывать? Говори, не стесняйся, сегодня я буду щедрым, как никогда…

– Да, немного денег на эти цели мне бы не помешали… Но меня сегодня беспокоит другое…

– Так скажи мне об этом!

– Тайну вечности, как сказано в священном Коране, охраняет сам Аллах, а вот родственников моих, если не защитит Владыка страны, могут порубить завтра за Белыми скалами, когда будут хоронить Чармиль Зара…

– Что-о?! – со светлобородого лица Нуцала разом слетела улыбка, и его серые глаза так сузились, что сразу отлегло от сердца философа. А ведь были черные страхи, навеянные мыслью, что Нуцал одобрил убийство язычника. – Чармиль Зар мертв?

– Убит…

– Кем?! – вскрикнул Нуцал, посуровев лицом.

– Не знаю, мой Повелитель, должно быть, это кто-то из хунзахцев, – на сей раз философ позволил себе слукавить и сменить безмятежное выражение гладко выбритого лица на недоуменное.

Он был уверен, что присутствующие в Тронном зале визири и алимы прекрасно знают об убийстве старого воина, а коли об этом не знает Нуцал, значит, не известили. Плох тот Правитель, от которого приближенные могут утаить убийство его вассала; негож также и мудрец, не способный распознавать ложь в словах собеседника, будь он даже полновластным Правителем, могущим казнить и миловать. Но Гамач, знающий от двоюродных братьев имя убийц, солгал Нуцалу, рискуя попасть в немилость. А сделал он это только лишь для того, чтобы убедиться, в самом ли деле визири и алимы смеют не извещать Нуцала о происходящих в городе делах.

– О, Владыка правоверных! – не дожидаясь высочайших вопросов, заговорил диван-визирь Абурахим, ведающий судебными тяжбами страны. Он шагнул поближе к Правителю, отвесил легкий поклон и продолжил: – Мне хотелось бы спросить у красноречивого книжника, купающегося в щедротах ваших, как форель в волнах Каспийского моря, что же это он: заглянул к Чарамам, поплакал над телом несчастного язычника и ушел, не спросив их имя убийцы? Или язычники уже не признают его за своего?

– Ничего не понимаю, – Нуцал начинал раздражаться. И если раздражение перерастет в гнев, он не посмотрит на праздник, бросит кого-нибудь в подземелье и вспомнит о нем лишь через неделю или месяц.

– Я поясню, мой Правитель, если позволишь, – слащаво заговорил тут и второй визирь – Муслим-хаджи, ведающий нуцальскими послами. Не ахти какой дипломат, но нескольких тугодумных книгочеев из числа своих родственников он сумел все-таки устроить при дворах правителей Багдада и Стамбула. – Вчера вечером произошла драка…

Нуцал блеснул глазами, переводя свой острый взгляд с одного визиря на другого.

– И?..

– О, Светлейший! – еще шире растянулись в улыбке тонкие губы Абурахима, которых и не видать было под густой бородой; казалось, волосы на его лице растут прямо изо рта. – Муслим-хаджи, твой праведный визирь, говорит не просто о драке, но о праведном возмездии против язычника, не стоящего твоего драгоценного внимания. Но раз Гамач упомянул об этом и попросил заступничества языческому семейству, я хочу отметить его лукавство – он прекрасно знает, кем убит Зар, позволь мне донести до…

– …ушей моих? Ослиные твои мозги! – вскипел-таки Нуцал. – Будешь тянуть веревку – повешу на ней же, как христианина! Дело говори мне, суть излагай!..

«Господи, тугодумный правитель не всегда плох, – невольно подумал Гамач, все так же продолжая стоять перед Нуцалом. – Ведь они уже изложили суть дела и факт моего лукавства будет нетрудно установить, если Абурахиму удастся втолковать Нуцалу, что я осмелился ему соврать».