Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

Празднующие сидели в большой светлой комнате с застекленными арочными окнами и утопающей в роскоши: персидские шелковые ковры на стенах, со столь искусными рисунками, на которых были изображены райские кущи, сказочно красивые женщины, что их можно было принять за небесных гурий, которых Аллах обещал в Коране правоверным, а также богатыри в кольчугах.

За длинным дубовым столом сидели три визиря: Абура— хим, Муслим-хаджи и Хасан-даци; молодой военачальник Шахбанилав; четыре самых авторитетных хунзахских алима, среди которых был и Басир-хаджи; один молодой философ по имени Чармиль Гамач, знающий греческий, латынь и арабский языки не хуже своего родного аварского. О его уме и мудрости по Дагестану ходили легенды. Это был мудрец, поистине, способный запутать в споре любого богослова, полководца или даже самого правителя, конечно, если на то будет соизволение Мухаммад-Нуцала. Но он, как и его родной дядя Чармиль Зар, пользовался у аварцев дурной славой – безверия. Десятым среди приглашенных был уже немолодой гоцатлинский бек Исалав-хаджи, прославившийся в набегах на северные равнинные земли – Газбегию и Шатбегию[21 - Древнекавказские названия территорий: басейн р. Терек – Газбегия от истока реки на горе Казбек) и Шатбегия (от истока реки на горе Шат, т. е. Эльбрус).]. Исалав-хаджи-бек являлся прямым представителем династии Сариров и Мухаммад-Нуцалу доводился двоюродным братом. Присутствовали также Белоканский и Закатальский беки Омар-хаджи и Али-хаджи, тоже из династии Сариров, состоявшие уже в четвертом колене родства с Мухаммад-Нуцалом; чеченский воитель Иса-хаджи, известный своей страстью совершать набеги на русские поселения, все ближе и ближе продвигающиеся на юг; два арабских купца, поставлявшие к нуцальскому двору шелка, парчу, бумагу, книги и пряности и увозившие из Аварии среди прочих товаров бронзовые статуэтки, целебные и ядовитые травы, медвежьи и волчьи шкуры; шурин из Кайтага Аминула-уцмий, известный своей религиозной ученостью; родной брат Мухаммад-Нуцала Мухаммадмирза-хан и пятеро их родных племянников.

Мухаммадмирза-хан делал все необходимые распоряжения, связанные с праздником и приглашением в Хунзах дагестанских правителей. Иногда в комнату забегал восьмилетний сын Мухаммадмирзы-хана Булач и играл для пирующих на тонкой свирели. До этого дня наследным принцем Аварии был он, продолжатель династии по мужской линии. А пятеро племянников, сыновья сестры Мухаммад-Нуцала и его младшего брата Мухаммадмирзы-хана, представляющие собой женскую ветвь династии, могли претендовать на Престол лишь в случае отсутствия продолжателей династии по мужской линии. Но теперь закон отодвигал их со вторых позиций на третьи, а восьмилетнего Булача с первой – на вторую.

Но ни младший брат Правителя, ни племянник восьмилетний, который уже понимал различия в сословиях и титулах, как замечал Нуцал, не были огорчены рождением его сына, первого наследника Престола. Напротив, по всему было видно, что они несказанно рады пополнению династии. И то правда! Власти и богатства хватит на всех мужчин правящего дома, лишь бы ума и силы хватило на умножение этой самой власти и богатства.

Наконец, младенца-тинануцала, завернутого в белоснежные пеленки, принесли к пирующему Правителю, которому судьба подарила-таки сына-наследника на пятидесятом году жизни. Он еще не видел таких крупных и полных жизни младенцев. И какому отцу не покажется, что совершенством мира явился на свет именно его сын?! Бережно и с каким-то трепетом он взял в руки завернутого в пеленки младенца и залился громким счастливым смехом. Но, похоже, новому человеку что-то не понравилось в этой счастливой компании: младенец зашелся звонким, чуточку кряхтящим плачем и так сильно задвигал ручонками и ножками, что Мухаммад-Нуцал даже испугался и быстро вернул младенца повитухе.

– Народ ждет тебя, Светлейший, с тинануцалом, – официально и торжественно обратился к правящему брату Мухаммадмирза-хан.

– Идем к народу, – сияя от счастья, приказал Правитель и поднялся из-за стола.

Едва Мухаммад-Нуцал появился на балконе замка, как тут же замолкли зурначи, замерли барабанщики, а народ взорвался громким приветствием:

– Чакаги Нуцал ва тинануцал!

– Чакаги Гвангарав[22 - Один из титулов монарха – Светлейший (авар.).]!

– Чакаги тинануцал!

Мухаммад-Нуцал выждал, пока смолкнут громкие волны народного восторга, и, повернувшись к стоявшей за его спиной женщине, взял новорожденного сына в свои царственные руки и поднял его высоко над головой.

– Вот мой сын – тинануцал! Радуйся и веселись, мой народ! Если будет на то воля Аллаха, он навсегда закрепит за аварцами наши священные земли на юге и на северо-востоке!

– Чакаги Нуцал ва тинануцал!

– Чакаги Гвангарав!

Народ долго скандировал не умолкая.

В волнах восторженных кличей тонули религиозные возгласы типа «инша Аллах», «рахим Аллах» и общерелигиозное «амин», поскольку таковых было мало – Престол власти всегда побуждает к деятельности. Только вот препятствий, видимых и невидимых, огромное множество…

Правитель передал громко плачущего младенца обратно повитухе, которая сразу же удалилась с ребенком в женские покои. После этого Нуцал произнес перед изрядно повеселевшим от выпитого вина народом речь, поблагодарил за искреннюю любовь и преданность Престолу.

К полуночи площадь опустела.

Люди разбрелись по домам и караван-сараям, оставив после себя золу от костров, горы обглоданных костей и прочего мусора, который рано утром уберут нуцальские рабы и чисто выметут площадь, чтобы снова ликующий народ праздновал рождение престолонаследника.

Глава2-я

Убийство язычника

Вольнодумие и острословие язычника на площади не остались без последствий. Седовласого воина по имени Чармиль Зар, так и не снявшего с себя кольчугу в этот день, нашли утром заколотым его же собственным мечом. Чармиль Гамач, вхожий в близкий круг Нуцала, рискуя прогневить алимов и прочих ревнителей Ислама, посетил-таки семью язычника. Все-таки родной дядя, брат его матери!

Главу семейства оплакивали четверо сыновей и пятеро дочерей вместе со старшими внуками, уже понимающими, что такое рождение и смерть.

– Подлая рука, о, боги, – причитала жена убитого, – вынула из ножен мертвецки пьяного меч и вонзила ему в грудь, прорвав кольчугу! О, сыновья Бечеда! Как же вы такое допустили?! Зверь трусливый решил показать свою силу, а вы, боги могущественные, лениво взирали со звездного неба!

– И вот теперь лежит он в просторной кунацкой, с торчащим из груди собственным мечом!.. – подал голос один из сыновей убитого.

– Я заклинаю вас, боги! – вскричала в истерике и старшая дочь убитого. – Я предам богов презрению, если они не отомстят за отца моего славного! Отныне не будет тебе, богиня Берай, ни единой жертвы, ни единого поклонения, пока ты не ослепишь убийц! Смерть убийцам! Смерть!..

Через большие застекленные окна – Чарамы жили сравнительно богато, в отличие от соседей, чьи окна в домах были обтянуты бычьими пузырями, – ярко струился утренний свет. Гамач внимательно разглядывал выражения на траурных лицах двоюродных братьев и сестер. Взрослые сыновья сидели у стены, увешанной дорогим оружием, а пятеро дочерей и двое внучек плакали у распростертого на длинном обеденном столе холодного тела, то и дело взывая к богам с мольбой и даже с проклятиями.

– О, великий Бечед! – говорила мать семейства, жена убитого. – Покарай во имя справедливости своего подлого сына – бога Маха, которому столько лет приносил свои дары мой возлюбленный, отец детей моих и дед внуков моих. Как он мог, о, великий Бечед, допустить убийство героя, пока он был пьян и неспособен защищаться?! Покарай бога Маха, прикуй его к скале, чтобы вороны клевали ему печень, чтобы орлы выкалывали ему глаза, а молнии разили его и днем и ночью, как Прометея, подарившего людям огонь, чтобы зло двигало родом человеческим… А еще, о, великий Бечед, покарай богиню Ла, она тоже ответственна за моего возлюбленного, ибо и ей приносил несчастный свои дары…

Гамач снял с головы легкую, тонко выделанную овчинную шапку с острым высоким верхом, вынул короткий меч из дорогих серебряных ножен и, поцеловав его, положил у холодных ног покойного. Затем пристально посмотрел в лицо убитого – оно было гладко выбритое и безмятежное. Похоже, он и в самом деле был мертвецки пьян и не почувствовал чьего-то разящего, очень сильного удара.

– О, небо! О, лики предков! – воскликнул Гамач, схватив обеими руками свою светло-русую голову. – Как же так? Кто был рядом?

– Даже звери голодные не поступили бы столь подло, как эти мусульмане! – запричитала вторая дочь убитого. – Нет гадины ни на земле, ни под землей столь злобной и бессердечной, как мусульмане!

Гамач, известный своим равнодушием ко всяким религиям, в том числе и к Исламу, внутренне передернулся от слов плакальщицы, обезумевшей от горя. Перед его умственным взором невольно пронеслись картины из латинских и греческих книг: «…В переполненных амфитеатрах ликует языческая аристократия, а бедных фанатиков, не имеющих сил отказаться от веры в Христа, как в единого Бога, подгоняя длинными копьями в спины, выводят на арену цирка. И там, под экстатическое ликование зрителей, выпускают из клеток голодных львов и тигров. Толпа несчастных человечков и свора свирепых зверей какое-то время молча взирают друг на друга. Наступает страшная тишина. Люди в страхе прижимаются к стенам арены, а звери бродят взад-вперед, вперив в онемевших от страха людей желтые, налитые кровью глаза. Первые мгновения что-то пугает безмозглых тварей, они не спешат, хотя и голодны, подбираются основательно, ибо их пустые мозги вмещают лишь инстинкт приема пищи, ради которого они будут биться насмерть с кем угодно.

Но вот раздались первые, нерешительные рыки тигров, следом зарычали более свирепые львы и… О, Боже Правый! Как Ты мог допустить… Мгновения застыли в умах и сердцах языческих аристократов, жаждущих зрелищ и вина. Их утонченный эстетизм и познания добра и зла оказались слабее ожидаемых впечатлений.

На дальних, взбегающих вверх ярусах – свободные граждане Рима, их много. Их тысячи. И не все они в восторге от чудовищного спектакля, но сердобольные ничем не могут помочь несчастным христианам. И более того, они вынуждены скрывать от патрициев и, тем более, сенаторов свои мысли по поводу происходящего…

Вот первый зверь, ближайший к обреченным, напряг свои могучие, стальные мышцы, шагнул раз, шагнул два, подошел уже очень близко. За ним подтянулись и остальные бездумные, клыкастые твари, поедающие все живое, за что только можно уцепиться зубами. Кто-то из фанатиков, убежденных, что воскреснет даже в желудке зверя, тут от страха теряет рассудок и падает. А зверь, привыкший настигать добычу, прыгает на несчастного, вонзаясь в уже бесчувственную плоть зубами, и тащит его, пытается скрыться с добычей, но кругом кольцеобразная стена, спрятаться негде. К нему полегает другой зверь и тоже вгрызается в человека, рвет его на части… Раздаются душераздирающие крики, вопли, визги, прижавшихся к стенам людей ожидает та же участь. И точно: крики и стоны обреченных подстегивают голодных зверей, они разом кидаются на них, рвут на части, поедая на глазах многотысячной толпы христиан. Кровь пьянит клыкастых тварей, как вино – аристократов, которое они пьют из золотых и серебряных кубков, глядя на этот сущий ад…»

Философ встряхнул головой, отгоняя невольные мысли, а ослепленная горем плакальщица все продолжала причитать.

– Грязные ублюдки, предавшиеся аравийским предрассудкам, поносят наших добрых богов и убивают сонных героев. О, проснитесь же, боги наших гор! Обрушьте свои скалы на всех мусульман! Сотрите их с лица нашей священной земли!..

– Мама, потише, потише, тебя ведь могут услышать, – коснулась плеча плакальщицы десятилетняя девочка с умными голубыми глазами.

– Будь они прокляты, я их не боюсь!..

Мужчины хранили немое молчание, лишь изредка переговариваясь шепотом.

– Он, наверное, даже не видел убийцы, – размышлял Гамач.

– Зато небо его видело, – тихо, сквозь стиснутые зубы, произнес Хасиль, второй сын Зара, – и оно должно дать нам час и день мести.

Хасиль был в этом семействе самым сильным и в походах под знаменами Нуцала уже успел отличиться как храбрый воин.

– Они не скрываются. Убили отца на глазах наших рабов, которые несли его домой мертвецки пьяного на спине. Заставили бросить на землю, вынули его же меч. И… – третий сын убитого умолк, сжимая кулаки.

– И кто же он, убийца? – спросил Гамач. – Неужели Ахмадилав?

– Нет, это был Абдурахман и его родственники.

Гамач размял руками онемевшее от напряжения лицо. Он не знал, что делать, как утешить двоюродных братьев и сестер, а главное, как их спасти от очень возможных теперь новых нападений. Мухаммад-Нуцал, хоть и признавал заслуги за покойным, но вряд ли станет вершить правосудие над мусульманином за убийство язычника. Он не сможет даже осудить убийц Зара, не рискуя навлечь на себя гнев и проклятия алимов. Хунзахские, правда, не осмелятся, но аргванинские, акушинские и многие другие не замедлят выступить с враждебными Нуцалу проповедями. Безудержный нрав Зара к религиозным спорам рано или поздно должен был печально закончиться: все-таки Хунзах мусульманский город, а Дагестан – страна исламская, хотя и не все горцы еще приняли эту аравийскую религию.

– А где ваши жены и зятья? Я их что-то не вижу здесь…

– Наши жены и мужья наших сестер побоялись гнева мусульман и ушли к своим родичам, – ответил старший сын покойного, который теперь по обычаю должен был стать главой семейства. – Ну и пусть, мы их не виним… Зачем они нам, исповедующие две религии: верования отцов и дедов наших вперемешку с аравийской дурью…