Нелюбимая жена

Я вернулась в кабинет на трясущихся ногах, но на людей в белых халатах с крайне серьезными лицами смотрела прямо.

– Это лечится? Или как тромб…

– Эти вещи не корректно сравнивать, – ответил нейрохирург. – Аневризма – это истончение стенки артерии, из-за чего она выпячивается и растягивается. Главная опасность, что она растет и может лопнуть.

– И? – спросила, хотя… Ну, в принципе все понятно.

– Нужна операция. Мы должны купировать и выключить артерию из кровотока.

– А это безопасно? – сглотнула. – То есть это же мозг… Каковы шансы, что я не умру на операционном столе или что не стану овощем?

– У наших врачей богатый опыт операций разной сложности. Безусловно хирургические вмешательства на данную область несут риски. У вас крупное образование, и оно будет продолжать расти. Разрыв аневризмы влечет кровоизлияние вплоть до летального исхода.

– А операция гарантирует, что она не разорвется? Что я буду жить полной жизнью?

Врачи переглянулись. Коротко, но емко.

– Период восстановления может быть тяжелым, и мы не можем дать гарантий, что вы вернетесь к полноценной жизни. Самые распространенные осложнения после операции: проблемы с речью, языковыми функциями и коммуникацией, возможен лицевой паралич, но профессиональная реабилитация…

– А если не делать операцию, какие прогнозы? – сухо прервала, теребя ремешок сумочки.

– Может годы, может месяцы, может день… Если аневризма лопнет, то вероятность летального исхода слишком высока. Это бессимптомная патология. Если появилась симптоматика, значит, ситуация критическая. Нужно начинать лечение как можно скорее, понимаете?

– Понимаю… – задумчиво проговорила. – Спасибо, – я поднялась. – Мне нужно все это осмыслить. Извините…

Я вышла в коридор. В пору рыдать, а у меня глаза сухие, только знобило и потряхивало. Мама вскочила, увидев меня. Я выдала привычную дежурную улыбку. Она расстроена. Нужно ее успокоить. Она моя мать, и я любила ее. Потому что должна любить, она ведь родила меня. Но я до сих пор помнила день, когда просила помощи и совета. Мне его дали – терпеть и быть за мужем. Я так и сделала, а потом ловушка захлопнулась. Нет, я не винила родителей и диаспору за ее законы. Но и любить их и сам анклав тоже не могла. Я разучилась чувствовать эту самую любовь душой и сердцем. Давно перестала верить в нее именно такую. Всегда ждала подвоха. Только дети, да, они держали меня в этом мире. Даже с учетом, что они ЕГО. Они больше Давида, чем мои, по сути. Сыновья – единственные, кого я по-настоящему любила и по кому буду скучать. А они… Я бы не хотела, чтобы они страдали, никак и никогда. Даже обо мне.

– Ну что там, доченька? – мама, миниатюрная и невысокая, заглядывала мне в глаза со смесью страха и надежды.

– Ничего страшного, – обняла ее за плечи и повела к выходу. Май подошел к экватору и уже было достаточно тепло, чтобы выпить кофе за столиком на улице. – Благодарю, – кивнула официанту и посмотрела на мать. – Мам, я хочу, чтобы ты забыла о нашем походе к врачу.

– Но как же…

– Ты меня любишь? – да, мне захотелось знать.

– Конечно! – замахала руками. – Лоточка, что за вопросы?!

– Тогда пообещай, что никому не скажешь. Чтобы не случилось. Прошу тебя, мама.

– Хорошо, – она сглотнула. – Ты только скажи, что ничего непоправимого.

– Ничего непоправимого, – слабо улыбнулась. Если я умру даже завтра не произойдет ничего непоправимого. Смерть – естественная часть нашего пути. Ее я никогда не боялась. Возможно, потому, что никогда не жила счастливо, просто с настоящей искренней улыбкой не просыпалась. Я бы хотела попробовать, как это…

Мы выпили кофе, и я посадила мать в свою машину.

– Илона, отвези маму домой.

– Лота, а ты? Нельзя же одной, дочь.

Я не ответила. Можно. Теперь мне все можно.

Я неспешно гуляла по Тверской-Ямской. Солнце светило ярко, даже грело, а в небе ни облачка. Люди торопились по своим делам: у них вся жизнь впереди, а я отстраненно думала о своей.

Мне тридцать пять лет, пятнадцать из которых замужем. Трое детей, дом и семья. Дорогие шмотки и люксовые украшения. А что еще? Даже не знаю. Я видела мир. Знакома с известными в стране людьми. У меня все есть. А что же я такой пустой себя ощущаю? Словно и не жила вовсе. Я была женой, матерью, дочерью. Соответствовала образу роскошной женщины обеспеченного мужа. Воспитывала сыновей и занималась благотворительностью. Поддерживала и не давала скучать одинокой матери. А что сама сделала? Что из этого было исключительно ради меня? Кажется, что ничего. Вроде бы всем нужна, но такая ненужная. А если операция неудачной выйдет, как далеко меня уберут с глаз? Если умру, хоть поплачут. Потом забудут, конечно же. А что мне останется? Такая разнообразная сытая жизнь, а дорогих воспоминаний не связанных с детьми и нет. Счастья женского нет. Личных достижений нет. Любви нет…

Я остановилась у одной из многочисленных витрин: красивая стройная женщина смотрела на меня жгучими черными глазами. Спортзал, подтяжка груди и профилактика морщин, уход и косметология. Конечно, я была хороша, у меня были на это средства. Легко быть молодой, когда готова инвестировать в себя. Только счастья это не приносит.

Возможно, диагноз – это знак? Жизнь утекала сквозь пальцы, а я тупо существовала. Может, пора разорвать этот порочный круг? Мой брак соткан из ненависти, боли и обиды. Дети уже достаточно взрослые, а я настолько устала, что теряла реальный интерес ко всему. На мне такая броня… Столько защитных слоев, что уже и сама не знала: кто она, настоящая Лота?

– Слушай, давай в пятницу в клубе, – из ресторана, мимо которого проходила, вышли несколько мужчин. Голос одного был мне слишком знаком. Я окаменела. Давид. Мой муж.

Он увидел меня, свел темные брови, коротким взглядом оценил обстановку.

– Извините, мужики, дальше без меня, – и на меня пошел. – Ты что здесь делаешь? – обнял и легко поцеловал в висок. – Почему ты одна? – демонстрировал теплые чувства и имитировал радость встречи.

– Гуляла, – холодно ответила, вздернув подбородок. Давид улыбнулся, а в глазах недовольство. В машину меня посадил и сорвался с места.

– Еще раз узнаю, что гуляешь одна – запру дома, ясно?

Я не ответила, к окну отвернулась. Как же мне все равно. Тону в равнодушии. Раньше я его ненавидела, злилась, обижалась, а сейчас какое-то тупое оцепенение владело. Бабы. Измены. Пренебрежение. Давно плевать. Единственное, что до сих пор заставляло дрожать от бессильной ярости – его распутная похоть. Я не могла от нее спрятаться. Давид продолжал рвать на мне сорочки и дарить украшения.

У меня много драгоценностей. Ни у одной женщины диаспоры нет столько. За каждую измену приносил. Почти каждый день. Это его молчаливое признание и унижение. И брал. Не смотря на гнев, слезы, истерики. Мне было противно после других, но этот мужчина умел подчинить мое тело, заставить откликнуться на его страсть, дойти с ним до пика вожделения. Затем приходил стыд и брезгливость. Мне было тошно даже от самой себя. За слабость и невозможность покончить с этим браком. Я погрязла в этих болезненных отношениях, меня держали дети и обязательства, я почти смирилась, что умру не нужной и нелюбимой. Моя жизнь была расписана и распланирована, но ни одной цели. Моей личной.