Якобинец

Разногласия между ними стали возникать лишь тогда, когда однажды утром Анриэтта обиженно и горько упрекала Норбера в том, что ночью он, будучи усталым и не вполне трезвым, называл её Луизой. Как назло, в последнее время это случалось всё чаще..

Куаньяр хмурился и злился, чувствуя себя виноватым неизвестно в чём, стараясь удвоить внимание и нежность. Но всё было напрасно. Она больше не упрекала ни в чем, но заметно погрустнела и как-то сникла. Его мучила совесть и жалость..

Эти отношения были обречены на разрыв. Очаровательна, очень добра и заботлива, видно, что любит, так какого же.. тебе не хватает?…Что или кто мешает?.. О да, конечно же кто.. и он сам знал кто..неразумная мечта.. чёртова память..

Падение Республики, Консулат и Империя 1799-1804

Год 1798 можно по справедливости назвать «якобинским Ренессансом», репрессии были приостановлены, жестоко преследуемые с самого 9 термидора люди получили возможность спокойно жить и работать, многие вернулись на прежние должности.

Больше того, Якобинский клуб возродился под именем клуба Манежа. Норбер с друзьями тут же записались в члены возрожденного патриотического общества, тем более что, наряду с молодежью, в него вернулись многие уцелевшие.

В него вошли все выжившие после Термидора, все, не смирившиеся с последствиями переворота, с жестокими репрессиями и страданиями, выпавшими на их долю, все, не изменившие убеждениям ни из страха тюрьмы и смертной казни, ни из выгоды.

Но большинство уже составляли нео-якобинцы, те, кто в 1792-1794 были еще подростками или юношами 18-20 лет.

В законодательных сферах всё бурлило и кипело. Первотолчок всегда исходил от Совета Пятисот, в котором преобладали якобинцы, Совет Старейшин чаще всего лишь следовал за ними без особой инициативы.

Якобинцы брали своё не физическим большинством, но отвагой, инициативой и дисциплиной. Так, под их давлением был принят закон о заложниках, аналог закона о подозрительных 1793 года. Своим острием он был направлен против агрессивных активизировавшихся аристократов (под которыми тогда подразумевались не одни дворяне, но и нувориши), против роялистов, эмигрантов.

Издав несколько грозных декретов Совет Пятисот на время успокоился, но богатый Париж финансистов и банкиров затрепетал, снова увидев перед собой призрак Национального Конвента 1793 года.

Пресса подняла ужасный треск и шум. Ультра-правые кипели ненавистью и осыпали проклятиями левых республиканцев.

Среди последних возродились уличные брошюры и газетки в стиле «папаши Дюшена», нередко смесь грубой ругани с ядовитыми инсинуациями.

Основная газета левых называлась «Газета свободных людей», которую читатели с правой стороны обозвали «газетой тигров». Продавались летучие листки, мрачно предвещавшие скорый конец режима Директории и самой Республики.

В Совете Пятисот правые и левые агрессивно сталкивались, едва не доходило до рукоприкладства. Уставшую публику изрядно раздражали эти зрелища.

Чтобы всколыхнуть энергию уставшего народа на борьбу за свои права, левые решились оживить уничтоженные после Термидора патриотические общества и самый главный из них клуб якобинцев в Париже.

Якобинцы искали новое помещение для собраний, найти его удалось не сразу, большинство уставших обывателей сделались либо аполитичными, либо даже враждебными к ним. Но слабость властей дала им возможность занять здание Манежа, одно из «священных» мест Революции. И уже в июле 1799 начались собрания в Манеже…

Во избежание недоразумений, нео-якобинцы сразу объявили о своем родстве с разгромленным после Термидора обществом: «Наше общество – якобинское, мы – якобинцы и намерены оставаться ими».

Под влиянием текущих обстоятельств они вынуждены были расписываться в уважении к буржуазной конституции Директории, из опасений уничтожения отрицали намерение восстановить Конвент и режим 1793 года, они, тем не менее, сохраняли жесты и манеры этого времени.

И всё же, нельзя не заметить, что нео-якобинцы в своей массе желали не столько «крови аристократов», как власти пугали обывателей, сколь карьерного роста и хорошо оплачиваемых должностей.

Также было бы несправедливо не сказать об уцелевшей якобинской оппозиции, честно привлекавшей внимание общественности к экономическим проблемам малоимущих, к тому факту, что после Термидора всю полноту власти и все преимущества захватили крупные собственники, банкиры, финансисты и коммерсанты, безразличные к судьбе нации не меньше прежних герцогов и маркизов.

Удивительно, но для многих новых якобинцев Робеспьер был уже скорее «идейным предком», хотя с его убийства прошло всего 4-5-6 лет, непосредственными «предтечами» и «мучениками идеи» для этой молодежи были монтаньяры 1795 года, поддержавшие бунт голодных парижан против термидорианского Конвента – Ромм, Гужон, Субрани и другие. Духовным лидером другой их части был Гракх Бабёф.

Тем более бурная и беззастенчивая пропаганда Термидора за 4-5 лет привела к тому, что подействовала и на умы самих якобинцев, немалого их количества. Имя Неподкупного стало вызывать одни негативные ассоциации с практикой революционного террора, с гильотиной. Для новых якобинцев эти ассоциации были смертельно опасны и невыгодны, они скорее отталкивали обывателей, чем привлекали. Открыто назвать себя поклонниками Робеспьера решились бы уже единицы.

Воины Духа, Идеи и Принципов против политических конкистадоров…

Из восточного департамента, городка Лон-ле-Сонье пришли печальные известия, местные патриоты писали о жестоком убийстве 30 товарищей…

Убийцы (это могли быть как роялисты, так и мюскадэны- новобуржуазная "золотая молодежь") насильно вывезли за город наиболее активных местных якобинцев, людей связали. На пустынном участке дороги развернулась свирепая бойня.

Якобинцев убивали связанными, не оставив ни малейшего шанса сбежать или защищаться. В ход шло только холодное оружие, людей рубили саблями, с остервенением избивали металлическими прутьями и ногами. Раздавались отчаянные крики ужаса и невыносимой боли, хрипы и стоны умирающих людей, земля пропиталась кровью…

У этого чудовищного зверства нашлись и «благодарные зрители» из местных жителей, в том числе молодые женщины, которые поднимали ребятишек повыше, чтобы те могли всё увидеть, а малыши, ничего не понимая, но видя радость родителей, хлопали в ладошки…

Убийцы не успокаивались, пока измученные, изломанные тела не теряли всякое человеческое подобие, направлялись туда, откуда еще слышался хоть слабый стон и хрип, где замечалось малейшее движение…

Среди убийц вальяжно разгуливал нарядный старичок, в старомодном парике и кафтане, в башмаках с красными каблуками, он нюхал табак и оживленно помахивал тростью. Он внимательно, с удовольствием разглядывал изувеченные трупы, и был не прочь подкрасить кровью свои выцветшие каблуки, шагая по корчащимся полуживым телам…

Чудовищное преступление вызвало в Париже гнев и возмущение патриотов, с трибуны клуба Манежа Брио, член Совета Пятисот, призвал власти к возмездию, но не ответных погромов, а справедливого суда требовали вечно обвиняемые в «кровожадности» якобинцы! Не тут- то было, власти снова нашли дерзким и недопустимым их требование и сам факт оживления их активности.

Их надежды были преждевременны, термидорианцы очень боялись возрождения влияния своих вчерашних товарищей и вчерашних жертв.

Выборы 1798 года, вновь принесшие победу многим якобинцам были тут же признаны недействительными! Решением властей клуб Манежа был официально закрыт в августе 1799 года.

Впоследствии министр полиции Фуше, изменник Революции, один из организаторов убийства Робеспьера хвастался, что его противники жалкие трусы и болтуны, которых он легко усмирил и разогнал.

Правда же в том, что к зданию Манежа предусмотрительно отправили целый отряд драгун, и сопротивление со стороны членов клуба было бы утоплено в крови, да и бессмысленно в принципе…

Более умеренное крыло якобинцев, в их числе бывший робеспьерист 24-летний Марк Антуан Жюльен, чьи взгляды за прошедшие 4-5 лет сильно эволюционировали вправо, смирилось с этим решением. Более решительные и радикальные республиканцы, абсолютное меньшинство, уцелевшие люди Робеспьера смирились только с виду, в их числе оказались Метж и Брио, Куаньяр и Лапьер.

По существу, те, кого «усмирял» Бонапарт уже были большей частью «новые» якобинцы, те, которые были очень молодыми, почти подростками в 1793-1794 году и не принимали активного участия в событиях тех лет.

Якобинцы «первой волны», так называемые «люди 93-года» после кровавых репрессий Термидора, весны 1795 и казни Бабефа и его товарищей, сделались меньшинством среди младших товарищей.

Корсиканский диктатор кичился тем, что он « без особого труда и риска разогнал» якобинцев осенью 1799 года, как брехливых щенков, умеющих только лаять, но не кусать, но каких «якобинцев»? Именно эту неопытную и весьма «умеренную» в идейном отношении молодёжь…

Настоящих же якобинцев «образца 1793 года», бывших депутатов и комиссаров Конвента Бонапарт нешуточно ненавидел и всерьез опасался их «ренессанса», именно эти опасения объясняли крайнюю жестокость диктатора в их отношении в годы Консулата и Империи…

Возрождение якобинских клубов в 1799 году привело к эксцессам, которые Париж не видел уже больше двух лет: к уличным беспорядкам и дракам. Яростные речи обитателей Манежа оживили и их контрреволюционных противников – уличных погромщиков мюскадэнов, точнее им на смену на улицы вышли их младшие братья, в то время как старшие, «отличившиеся» после Термидора приобрели светский лоск и заняли солидные должности.

Из молодых парижан, принадлежавших к обеспеченным классам, образовались группировки, намеренные силой вышибить дух революции из якобинцев и любыми средствами воспрепятствовать восстановлению режима 1793 года.

Общественное мнение большей частью встало на сторону уличных экстремистов «белых». Ловить и избивать якобинцев воспринималось, как способ показать свою физическую силу, верность либерально-буржуазным либо даже роялистским убеждениям, а часто и просто как спорт, «забава золотой молодёжи».

Но если якобинцы защищались «слишком» успешно и молодым господам приходилось убираться, размазывая кровавые сопли и держась за разбитые головы, состоятельное общество поднимало крик об «угрозе возрождения санкюлотизма и уличных зверств 1793 года».

Видимо тут проблема лишь в том, кому позволено терроризировать других, а кому нет… Можно – богатым буржуа ради нерушимой власти собственников… ах нет, надо говорить «ради ценностей либерализма», можно – дворянам «Именем короля!», «За Трон и Алтарь!» Тогда любые зверства в отношении простолюдинов и республиканцев объясняются «защитой существующего порядка», но если всё строго наоборот… если санкюлот и якобинец против дворян и буржуа… вот тогда это «ужасы Революции»…

В ответ на агрессию мюскадэнов начали формироваться сходные группировки санкюлотов, начались массовые столкновения на улицах.

Так, мюскадэны окружают здание Манежа, где собираются якобинцы и организуют своеобразную блокаду. Когда очередное заседание клуба закончилось, и люди стали выходить на улицу, их встретили дикими криками, бранью, свистом, камни полетели в окна здания.

У всех выходов из Манежа завязалась настоящая свалка.

Мюскадэны бросались камнями, в саду ломали стулья и с этими импровизированными дубинками бросались на якобинцев, многие из «золотой молодёжи» были вооружены особыми тростями, полыми внутри с вложенной внутрь шпагой, у большинства были пистолеты, но до массовых убийств, по счастью, дело не дошло.

Стон стоял по всему саду, солидные буржуа, пришедшие подышать свежим воздухом и их изящные дамы в длинных газовых платьях и шляпках, кричат от ужаса и кидаются врассыпную. Появилась стража Законодательного Корпуса и стала разгонять агрессивную толпу. Среди задержанных было меньше дворян-роялистов, чем молодых буржуа и даже мелких торговцев и лавочников.