Якобинец

– Что?, – в лице молодой женщины он увидел недоумение.

– Вашей расе господ не важна ни искренность чувства, ни лучшие намерения, нет, ничто не имеет значения, они всегда тебе напомнят, «ты иной», «не такой, как они, ниже и хуже, не их общества, живая грязь! Даже звери не откусят руку, которая защищает и ласкает их!, – вырвалось обиженно и оттого особенно резко.

– Так и я волчица?! – в возмущении Луиза впервые повысила голос, – мы все волки? А кто вы, ваши товарищи – «воплощенное всепрощение? Может, ваши якобинцы добры и милосердны? А эта жестокая надпись… ужасная татуировка у тебя на руке?! Ну надо же! «Святая Гильотина – спаси Отечество!» Ну и компания, у Жюсома серьга в виде гильотины, у тебя это… При взгляде на эту татуировку мне всё чаще кажется, что у тебя совсем нет сердца! Ты не один раз спас жизнь мне и моей семье, и… я догадываюсь, что не только нам… всё так. Эта страсть, поцелуи и ласки, эти добрые глаза…с одной стороны и эти жестокие идеи и речи с другой…Что же в тебе правда, а что обман?! Этого я так и не поняла за два года,… я люблю моего заботливого и доброго Норбера, каким тебя вижу дома, но революционер, якобинец Куаньяр мне непонятен и страшен! Ты и твой любезный Жюсом… Et savez-vous que vous etes terrible avec votre air innocent! (фр. «А знаете ли, вы ужасны с вашим невинным видом!»)

Ее синие глаза, обычно спокойные и нежные, теперь зловеще сверкали едва не враждебностью.

Норбер молча, сжав зубы, смотрел на нее и медленно, запинаясь, произнес, наконец:

– Мы.. должны остановиться… и успокоиться, Лу. Остановись.., не продолжай.., прошу тебя. Тебе удалось причинить мне боль…, но поверь, злобы во мне нет,… я всё равно люблю и прощаю тебя. Успокойся и подумай. А эту татуировку я сделал еще в 93-м во время миссии в Майенн, тогда их делали многие…Шуаны там получили всё, что заслужили, поэтому я не раскаиваюсь в том, что сделал её…Сегодня я переночую у Пьера.

А повод для беспокойства у Норбера был, чутьё как всегда не подвело бывшего агента Общественной Безопасности.

В ушах Луизы еще звучали слова дяди, заменившего ей отца, Этьена де Бресси:

«…Это жестокий и холодный человек, пусть и не лишенный своеобразного дикарского благородства. Вспышке его страсти к тебе все мы обязаны свободой и жизнью, но не строй себе иллюзий о глубине его чувства, девочка.

Эти люди фанатики идеи, они не умеют любить, их единственные богини – Свобода, Революция и Республика и только этим богиням они пожертвуют всем. Пойми же, совместная жизнь резко отличается от романтических встреч.

Ты боишься санкюлотов? Тебе неприятны его товарищи-якобинцы, бывшие депутаты Конвента, бывшие агенты Общественной Безопасности? Но ведь он один из них и полностью разделяет их идеи..

Ты не сможешь преодолеть ужаса и отвращения к его убеждениям и он никогда не простит тебе этого! Не поймет, не пожалеет и не простит, твои чувства разобьются об это бронзовое сердце! Я могу услышать возражения.

Он не такой? Тогда почему он с ними? Что? Он добрый, ласковый, он любит тебя? с ним можно приятно и интересно говорить о философии, литературе, истории и многом другом? Вполне возможно, но как бы иначе он и мог привлечь такую утонченную девушку, как ты?

Но никогда не забывай, этот «добрый и нежный» кавалер легко подписывал сотни смертных приговоров роялистам, людям нашего с тобой круга, он же был агентом Комитета Общественной Безопасности и руководил арестами здесь, в Париже… и это тоже правда.

Куаньяр добрый?! Побойся Бога, дочка! У тебя наивная и чистая душа! У него свои особые понятия о добре и зле, о справедливости. Тигр тоже умный и красивый хищник, но лучше любоваться им с почтенного расстояния!..»

В своих письмах де Бресси также твердил о том же..

К несчастью Норбер не узнал вовремя об этом…

Исчезновение несостоявшейся «гражданки Куаньяр»

После этой истории наступило примирение и временное затишье.

Норбер снова рискуя, дерзко возобновил подпольное издание враждебной новому правительству газеты. Последняя ссора произошла в мае 1796 года прямо накануне его нового внезапного ареста по делу заговора Бабёфа во имя Равенства.

Сидя перед зеркалом, Луиза задумчиво расчесывала длинные русо-золотистые волосы:

– Любимый, мне надоело скрываться под чужой фамилией, согласись, «гражданка Куаньяр» звучит куда лучше, чем какая-то фальшивая «гражданка Дюпон?

Этот намек звучал уже не впервые. На него следовало ответить.

Норбер оторвался от коррекции рукописи:

– Да, милая, я тоже так думаю. Но пока эта идея несвоевременна, ты в любой момент можешь стать «вдовой Куаньяр», неприятно тебе об этом напоминать, но это так.

Молодая женщина резко повернулась к нему:

– О, да ты милый хочешь сказать, что я должна ждать, пока ваша революция, наконец, закончится? И когда же это случится, милый друг, ты сам это знаешь? Через месяц, через год, через пять лет, а может через десять?! Ты предлагаешь мне ждать «второго пришествия» и первой седины?! О, да это утонченная форма отказа! Бедная графиня де Масийяк, она не годится даже в жены санкюлоту!

Норбер отложил бумаги и тяжело вздохнул:

– Лулу, не начинай сначала. Я очень хочу назвать тебя женой, но нам нужно немного подождать. Нет, не месяцы, не годы, совсем чуть-чуть. Причина отсрочки крайне серьезна, скоро всё решится. Немного доверия и терпения, Лу..

Прелестное лицо Луизы стало грустным, она подняла на него свои большие выразительные глаза:

– Я очень люблю тебя, Норбер. Но я устала ждать. Эти вечные опасности истязающие нервы, сначала всё вокруг угрожало мне и моей семье, теперь что-то угрожает тебе. К тому же эти стесненные условия, эта бедность, ты же должен понять, я не привыкла жить так…

Встав из-за стола, Норбер сел на ковер у ее ног и положил голову к ней на колени:

– Потерпи немного, скоро всё решится. Когда меня и моих товарищей перестанут преследовать, я смогу рассчитывать на подобающую должность и доходы станут на много порядков выше. Я сумею обеспечить тебе достойную жизнь, не бойся, ты не будешь нищей, хотя придворных балов, особняков и золота Перу всё же не обещаю. Ты же знала, что я не аристократ, не банкир, не коммерсант и принципиально не желаю иметь с ними ничего общего?

Луиза гладила его густые чёрные волосы, нежно касаясь слегка небритой щеки:

– Я верю тебе, любимый. Но боюсь и предчувствую, что-нибудь случится опять и разрушит наши планы. Надеюсь, ты ни во что такое не замешан, милый мой мальчик, беспокойная душа?

– Не думай о худшем. Лучше поцелуй меня и успокойся.

Этот арест был кратковременным, но вернувшись домой через две недели Норбер не нашел Луизы. Четыре месяца он метался в отчаянных поисках любимой, Луизы нигде не было, не было ни письма, ни записки, в Санлис она не возвращалась. Приезжая в Санлис трижды, де Бресси он не застал в своем имении. Или тот просто приказал слуге сказать, что хозяина нет дома? Все его письма оставались без ответа.

Только через пять месяцев получил от него короткое письмо:

« Гражданин Куаньяр!… Норбер, не ищите Луизу, оставьте её в покое! Эти отношения не могли быть долговечны, у них нет будущего. Вы слишком разные люди, многое вас разделяет и это не только её дворянское происхождение и привычка к комфорту. Её коробило от вашего образа мыслей и ваших революционных принципов, наконец, вас слишком часто не было рядом, служение идеям для вас всегда было важнее любых отношений и чувств, ей это было больно и непонятно. Найдите себе девушку вашего круга, способную понять и разделить ваш образ жизни и мыслей. Я не желаю вам зла, Норбер, я всегда помню, что в страшном 94 году вы спасли нам жизнь. Но не ищите её, не мучайте воспоминаниями. Да, вынужден заметить, пока Луиза отнюдь не забыла вас, но она выходит замуж и её будущий муж, герцог де (фамилия в тексте письма была густо зачеркнута), человек хорошего рода и с немалыми достоинствами, надеюсь, рано или поздно, займет ваше место в ее сердце, и она успокоится. Мы благодарны за всё, что вы сделали для нас и никогда не забудем этого. Всего доброго и удачи, Норбер!»

Из груди вырвался глухой стон, закрыв лицо руками и уронив голову на стол, сидел Норбер над этим листком бумаги уже целый час.

– Почему так… за что?! Разве я причинил тебе зло? Почему не дождалась, не объяснилась, не прислала хотя бы одного письма, наконец? А может, это я ничего не понимаю в области чувств и отношений? Может, поддалась на вечные уговоры Бресси? Похоже, что сам и подсуетился подыскать мне замену! Пожалуй так, он никогда не оставлял попыток вбить клин. А с виду так благожелателен и прост.. Проклятый аристократ!», – горячая волна боевой, поддерживающей силы ярости затопила душу..

Люди поддерживают огонь гнева прежде всего от страха, когда уходит гнев, его место занимают пассивное уныние, пустота и боль, и от них уже не уйти…

Активная общественная жизнь помогала Норберу отвлечься, справиться с душевной болью и пустотой. Жюсом держал себя на удивление деликатно, не задав ни одного лишнего вопроса.

Вскоре Лапьер познакомил друзей со своей любовницей, видной молодой женщиной с 6-летним сыном от первого брака.

Личная жизнь Жюсома и вовсе «била ключом», в ней постоянно появлялись и исчезали женщины.

Но с Куаньяром всё было сложнее, яркий брюнет, он не был обделен вниманием молодых женщин, им интересовались, но всех он держал на расстоянии, его личная жизнь оставалась тайной даже для друзей, ни одну из знакомых женщин с полным основанием нельзя было назвать его любовницей, проституток он и вовсе брезгливо сторонился.

Он жил аскетично и одиноко в своей комнате на улице Сен-Жак, скромно обставленной и своеобразно украшенной лишь портретами Робеспьера и Сен-Жюста, он теперь сильно рисковал, сохраняя их, держался подчеркнуто строго и отстранённо, с головой ушёл в общественную жизнь.

Норбер Куаньяр возвращается в Санлис

В июне 1797 года Норбер приехал в Санлис, где был избран мэром, местные патриоты хорошо помнили его, слава участника штурма Тюильри и репутация человека близкого к Робеспьеру создала ему среди них отличную репутацию. Избрание стало возможным еще благодаря тому, что репрессии против якобинцев к этому времени значительно ослабли.

В 1796-м году де Бресси вернулся в Санлис, выкупил свое имение, в годы правления Директории стало возможно то, что было бы совершенно невозможно еще 2-3 года назад при Конвенте. Пост-термидорианский режим был весьма терпим к аристократам, если они неагрессивны и жестоко враждебен к вчерашним коллегам-якобинцам.