Якобинец

Название его газеты было вызывающе дерзким, о какой еще конституции идет речь? Конечно 1793 года! К тому же, именно так называлась газета, издаваемая Робеспьером в 1792 году…

Имелась в виду та самая конституция, которая оказалась «слишком демократичной» для термидорианцев и которую они задумали заменить более подходящей для обеспечения защиты крупных собственников от народа…

Дерзкое перо выдавало темные тайны карьерного роста и уничтожающие характеристики на каждого из главных «героев Термидора», выразив особое уважение депутату Энграну, которого заговорщикам не удалось увлечь идеей уничтожения Робеспьера, тот оказался дальновиднее и заметил, что вслед за этим падет и сама Республика! Злосчастный Энгран в текущих событиях едва ли порадовался неожиданному комплименту. Начались массовые аресты…

Вскоре люди с ордером на арест явились и на квартиру Куаньяра, но не застали его, предупрежденный, он успел скрыться, заставив Луизу скрыться у дяди.

Но его ожидал скверный сюрприз, на одной из улиц Норбера узнала толпа воинствующих мюскаденов и с дикими криками и ругательствами бросилась за ним… Яростные, злобные выкрики, в которых явственно звучала жажда крови, заставляли его бежать быстрее..

На минуты ему удалось оторваться от толпы убийц, он остановился перевести дыхание.

После Термидора при виде преследуемых людей ставни домов парижан, как по команде закрывались, хотя бы этих людей жестоко били и даже убивали под их дверьми. Вступаться рисковали только бедняки из Сент-Антуана, но и то уже не всегда, люди дезинформированы, сбиты с толку, они устали…

Миролюбивые аполитичные люди нешуточно боялись агрессии «золотой молодёжи», уставшие от эксцессов последних месяцев они также зачастую не желали защищать якобинцев, богатые парижане, довольные последствиями переворота, а также скрытые роялисты откровенно ненавидели якобинцев и с трудом сдерживали злорадное удовлетворение от участившихся зрелищ кровавых расправ над ними.

В отчаянии Норбер оглядывался вокруг себя, переводя взгляд с одного дома на другой, вот и сейчас ставни закрылись, спасения нет… В эту минуту дверь дома, рядом с которым он стоял, приоткрылась и женщина на пороге сделала быстрый жест в его сторону:

– Входите, ну, скорее…сейчас они будут здесь.

Выбора у него не было, Норбер воспользовался неожиданным гостеприимством.

– Меня зовут мадам Пермон,– любезно сообщила хозяйка, – пройдёмте в гостиную.

Куаньяр молча последовал за ней. Отчего-то его даже не удивила её старорежимная манера представляться – «мадам»…

Мадам Пермон было лет 40-45, она была еще весьма недурна собой, но и моложе своих лет при этом не выглядела.

– Будьте добры, мадам, …я очень хочу пить,… принесите мне воды, – вдруг сорвалось с пересохших губ.

Через минуту мадам Пермон подошла к нему со стаканом воды. Он пил жадно, не отрываясь, стакан в руке слегка дрожал, женщина с откровенной жалостью наблюдала за ним.

Поймав её взгляд, Норбер почувствовал смущение и досаду, подумалось вдруг:

«Думаешь «бедный, несчастный», думаешь, от страха руки трясутся? Да устал я как собака, не спал всю ночь, готовил новую статью, а тут эти уроды.. Но к чему был вчера коньяк? Даже статью не сумел закончить. Догадалась бы принести рюмку, так руки бы и не тряслись..Чёрт, меня не нужно жалеть! Ненавижу быть объектом благотворительности!» И тут же…

«Возьми себя в руки, стыдись, дикарь, ведь эта добрая женщина действительно спасла тебе жизнь».

Он решил представиться:

– Меня зовут Норбер Мари Куаньяр, мадам, я глубоко благодарен вам. Вы спасли мне жизнь. Но вы должны знать правду, я… якобинец, бывший комиссар Конвента ,– и добавил тихо, одними губами, – вы …сочувствуете нам или …просто ошиблись и теперь жалеете, что впустили меня?

Дрожащей рукой вытер влажный лоб и снова поднял на женщину глаза, готовый принять любой ответ. Спрячет у себя после такого признания или с ненавистью выставит за дверь, под ножи и дубинки мюскадэнов? Всё может быть…

Мягко и спокойно она смотрела на него:

– Ваше признание ничего не меняет… Неужели простое сострадание без политических мотивов удивляет вас? В какое жестокое время мы живем! Может, пройдем в столовую, должно быть вы голодны? Не стесняйтесь, сейчас как раз время обеда.

Норбер сделал неопределенное движение, он действительно был очень голоден, но самолюбие его отчего-то было ущемлено этим покровительством. Возможно оттого, что ему казалась унизительной роль жертвы, зависящей от чужого милосердия, на которую всех их обрек Термидор…

Мадам Пермон была деликатна, но настойчива. Наблюдая, как он ест, она поняла, что этот человек не только очень голоден, но и смертельно устал, просто измучен. Но под ее взглядом Норбер тут же брал себя в руки, распрямлял спину и начинал есть более спокойно и размеренно, это откровенное сострадание в ее взгляде выводило его из равновесия.

После обеда он узнал, что милосердие мадам Пермон уже спасло от расправы мюскаденов одного его коллегу по Конвенту, также бывшего комиссара, корсиканца Саличетти. Открылась служба спасения для якобинцев? Забавно и грустно…

– Я вижу, вам плохо, вы очень устали. Предлагаю отправиться отдохнуть, на втором этаже я выделю для вас комнату…, – она слегка коснулась его руки.

Ну, это уже слишком! В знак благодарности Норбер поднес ее руку к губам:

– Благодарю вас, мадам, вы очень добры ко мне, но это лишнее. Дождавшись темноты, я уйду…

Мадам Пермон была настроена решительно, отпускать невольного гостя она не собиралась:

– Как же вы горды и самолюбивы, друг мой! Это ровно ни к чему вас не обязывает, поверьте. Ну, куда вы сейчас пойдете? На квартиру возвращаться нельзя, мюскадены тоже караулят вас. У вас есть, где укрыться прямо сейчас же? Вы молчите, значит, нет. Не упрямьтесь, оставайтесь, вам очень нужен отдых, сейчас вы далеко не уйдете… Возразить на это было нечего.

В доме мадам Пермон Норбер остался на несколько дней. Женщина была неизменно внимательна и добра к нему.

О чём думала мадам Пермон, когда Куаньяр временами ловил на себе её быстрые, внимательные взгляды.

Неужели этот странный человек, добрый в личном общении, разносторонний и умный, любящий литературу и историю, так непохожий на этих грубых, малограмотных санкюлотов Сент-Антуана, действительно искренне придерживается таких крайних убеждений? Женщина не могла этого понять.

Сама из «бывших», вдова политического деятеля начала Революции, либерала и конституционного роялиста, гражданка Пермон была поклонницей учёного и мистика Сведенборга.

Но и вся мудрость мистика не очень помогала ей понять этих крайне упрямых в своих принципах, суровых и жестоких людей – якобинцев. Откуда ей было узнать, что и они, подобно всем людям, совсем не одинаковы, не «на одно лицо».

По крайней мере, знаменитый философ научил её терпимости и состраданию, явлению, итак не слишком развитому, а сейчас и вовсе изгнанному из общественного сознания, и тайной жалости к ним ко всем без различий партий и классов. Жалости ко всем жертвам этих лет – сначала к преследуемым дворянам-роялистам, позднее к жирондистам, а теперь и к якобинцам.

И верно, думалось мадам Пермон всё чаще:

– Если христианская любовь, хоть кого-то не касается, что ей вообще делать на Земле, задыхающейся от взаимной ненависти, сословных и политических, религиозных и расовых предрассудков.

Эта фраза мадам, прозвучавшая за обеденным столом, заставила Норбера задумчиво склонить голову, застыв над тарелкой, чуть удивленно, задумчиво, но уважительно. Ему нравились идейные, принципиальные люди, даже если эти идеи не были ему особо близки.

Мадам Пермон чем-то неуловимо напомнила ему доктора Розели из Лаваля, столь же искреннего аполитичного идеалиста. Добрые, наивные, как дети и безвредные люди.

В тесном общении с Куаньяром, внимательно наблюдая за ним, женщина невольно поразилась своему открытию.

А ведь он сам и люди его типа, абсолютно искренни и серьезны. Умный, разносторонне развитый человек, но верит как в Бога в демократию и социальную справедливость для людей всех классов и рас, в возможности построения радикально нового миропорядка, который готов защищать крайне решительно и свирепо, в достоинство простого человека, и теперь, очень глубоко страдает.

Страдает за свое дело, за свои убеждения и судьбу страны, не за себя лично, хотя потерял почти всё, не за карьеру и доходы, которые дает человеку власть.

При этом, что особенно интересно, не из наивных энтузиастов, видно хорошее знание движущих пружин политической и общественной жизни, подлинные мотивы поведения и интересы партий и их вождей, рассуждает четко и очень холодно, не чужд при этом бессознательной жестокости, но это скорее следствие абстрактного мышления, резкого преобладания рассудочности над чувством…С высоты птичьего полёта хорошо видны позиции различных партий и классов, но совсем не видно отдельных людей, с их судьбами, мыслями и чувствами.

Кто они на самом деле? Побежденные в Термидоре люди? Честные и таинственно замкнутые, романтики-идеалисты и жестокие практики, при этом одно не перечеркивает другого… Их главная беда в том, что обществу легче поверить банальному карьеристу или властолюбцу, чем таким искренним сторонникам равенства и братства, как он. Он уже и сам это понимает. Когда открывается такая правда, человека ненавидеть трудно, почти невозможно.

Мадам Пермон невольно вспомнила имена и лица многих знакомых ей республиканцев, уничтоженных в необъяснимых для неё процессах весны и сейчас, в свирепом вихре репрессий Термидора. И все они были братьями этого Куаньяра, все, наверное, были между собой на «ты», все разделяли ту же самую веру и принципы, у многих, наверное, остались молодые вдовы и маленькие дети…

Женщина заботилась о своем невольном госте с немало смущающей его тщательностью, Норбер не мог понять ее подлинных побуждений.

Как не мог даже подумать, что вечерами, закрывшись в своей комнате, в своих мысленных молитвах она поминала его имя, наряду с именами своих родственников-роялистов, племянников и кузенов, частью погибших на эшафоте, частью эмигрантов.