Якобинец

– Анриэтта.. я бы с удовольствием принял ваше предложение и пришёл в ваш дом.. но это будет не слишком удобно.. есть женщина, которую я… люблю больше жизни и.. она этого не поймет и не простит.. Я не одинок, Анриэтта… я собираюсь в скором времени жениться. Знаю, что большинство мужчин не смутило бы это обстоятельство, но.. я не из их числа, к тому же…именно с вами.. с тобой я не могу так обойтись…

Норбер с жалостью наблюдал, как медленно гасли искорки в больших и добрых глазах и проклинал себя за то, что не мог сказать ей ничего другого.

Некоторое время Анриэтта молчала, пытаясь примириться с тайной мечтой, разрушившейся за одну минуту..

– Это даже хорошо.. что вы сказали мне правду… Она должно быть очень счастливая женщина и достойна своего счастья.. И всё же, вы знаете, что в этом доме вас всегда примут, если вам будет трудно или понадобится помощь…

Норбер на доли секунды прикрыл глаза, глотая комки и думая, неужели можно быть виновным в том, что счастлив? Или в том, что не встретились раньше?

– Я провожу вас?, – это всё, что он смог сказать.

–Спасибо, этого не нужно, Норбер. Меня проводит кузен, он сидит в ближайшем кафе…Прощайте.. и будьте счастливы, вы этого заслуживаете…

В оцепенении Куаньяр долго смотрел ей вслед…

А утром 12-го ноября в дверь его квартиры на улице Сен-Флорантэн колотился взбешенный Жюсом, его лицо было перекошено гневом, задыхаясь, он зарычал с порога:

– Эти уроды закрыли клуб! Они всё-таки решились открыто напасть на нас! Понимаешь ли ты, это начало конца? Они уничтожат отлаженную годами сеть «народного контроля» по всей стране! Можешь не торопиться, тебе вообще лучше не показываться там. Вокруг собралась бешеная улюлюкающая толпа мюскаденов, этих агрессивных контрреволюционных «ультра», уже начались погромы, кого-то бьют…

А после собрания в кафе Кретьена, где якобинцы обсуждали проблемы и опасности сложившегося положения, к Куаньяру подошёл Фредерик Ламар, они были знакомы давно, но никогда не были друзьями.

– Норбер, можно тебя на минуту!

Они вышли на открытую веранду.

– Норбер, я не знаю, как лучше это сказать, при всех я не решаюсь это сказать…, – Ламар запинался, его взгляд блуждал, он явно боялся встретиться с ним взглядом. Вытер влажный лоб.

– Говори короче и проще, – Норбер прикурил от свечи, стоящей на одном из столиков.

– Да? Наверное, так действительно будет лучше. Норбер, я больше не приду на наши собрания…стало слишком опасно… Пойми, ситуация вышла из под нашего контроля, от закрытия клуба один шаг до арестов. Я не трус, Норбер, и не предатель, но я должен думать о семье, у меня ребёнок! Я хочу совсем отойти от политики и жить, как частное лицо. Будет лучше, если товарищи не будут искать встреч со мной. Почему ты молчишь? Конечно же, ты осуждаешь меня?…

Куаньяр, откинувшись на спинку стула, мерил Ламара холодными глазами и молчал, стыд и крайняя неловкость заставили того перейти в позицию защиты, резко повысив голос:

– Можешь жечь меня взглядом сколько угодно! Наверное, гордишься своей непреклонностью, бесстрашием, считаешь себя мучеником при жизни?! Ты всего лишь одинокий волк, над трупом которого никто не станет рыдать и вправе распоряжаться своей жизнью, а у меня престарелая мать, жена и 6-летний сын!, – последние слова Ламар выкрикнул, не сдерживаясь более.

Чем больше он чувствовал неловкость и стыд, тем больше повышал голос, запутавшись в оправданиях, он сам не сознавал всей жестокости своих слов.

Но этот крик услышал Лапьер, он тут же появился на веранде.

Норбер сделал глубокую затяжку и глухо произнёс:

– А у тех людей, что сидят в этом кафе, по-твоему, нет жён и детей или другие тысячи наших братьев по всей стране одиноки и их смерть никому не причинит боли? Почему нужно из семьи делать щит, маскирующий собственный страх? Убирайся, мы тебя не держим. Это всего лишь дело чести и совести… всего лишь, – на Ламара глядели расширенные темные глаза с остановившимися зрачками, – но запомни мои слова, Ламар, ты слишком много знаешь о каждом из нас, если с кем-либо из нас выйдет в скором времени неприятность, вроде ареста и увеселительной прогулки до площади Революции, я найду тебя и убью… Убью своими руками…

– Ты сошёл с ума, Норбер.. я не предатель, я сказал всё честно.., – Ламар побледнел и отшатнулся, он был нешуточно напуган, встретив взгляд Куаньяра, он словно наткнулся на дуло пистолета.

И всё же зло, закусив губы, Ламар решился продолжать:

– А ты не думал, что не всё тут так просто. А вот меня последнее время посещает нечто… Если же ты искренне считаешь себя невиновным, то жестоко ошибаешься. Мы с тобой невинны?! На мне, хотя бы, нет крови, я бывший секретарь Комитета Общественной Безопасности, но сейчас и таких отправляют в тюрьму и на эшафот! А ты сам?! Вспомни август-сентябрь 92-го года, член парижской Коммуны, вспомни 93-й год, комиссар Конвента. Вспомни последние месяцы до 9 Термидора, агент Общественной Безопасности… Чистый, безвинный… разве посреди всего этого ты сам не заслужил гильотины, к которой присуждал, там, в Майенне, печатью и росписью,… сколько их было, Норбер? Человек семьсот? Тысяча? Больше? Ты никогда о них не вспоминаешь? Знаю-знаю, считаешь, что тогда так было нужно и всё-таки?!

Растерянность на мрачном лице Куаньяра сменилась отвращением, сквозь зубы вырвалось со злобой, но как обычно, холодно и четко:

– И как давно тебя посещает «нечто»? И как называется это «нечто»? Не плети мне здесь про внезапную вспышку христианских чувств, да и к кому вдруг? К роялистам, к врагам Республики? Не говори о чудесном нравственном прозрении, которое теперь принято понимать как ненависть к Революции, прикрытую её же именем и флагом! Я не медик, но поставлю единственно верный диагноз этой бабьей истерике, это твой липкий страх, животный ужас! Ты уже готов унижаться, лизать, кому потребуется руки и даже задницы, наконец, даже послушно каяться, в чём прикажут! У меня положение иное, слышишь меня, вчерашний товарищ, мне не в чем каяться перед этими выкидышами Термидора! Лично я виновен лишь в глазах аристократов- роялистов, врагов Республики и этих, новых выродков, но перед Революцией, перед народом Франции я чист! С меня этого сознания достаточно!

– Что у вас происходит, Норбер?, – Лоран растерянно нахмурился.

– Ничего особенного, Лоран. Ничего такого, чего нельзя было бы предсказать.. Это лишь первая крыса…, – Норбер взял себя в руки, лицо приняло обычное невозмутимое выражение.

– Что?!

– Крыса… из тех, что первыми бегут с тонущего корабля.. Можно поздравить нас с почином…таких будет немало!

– Ах, так…оставь его, Норбер… пусть убирается. Это хорошо, что он честно сообщил об этом, было бы хуже, если бы он затаился и дальше прикидывался нашим товарищем. Уходи, спасай свою шкуру, Ламар, вались на колени и кайся перед Баррасом и Тальеном в чём прикажут. Стелись ковром перед шлюхой Кабаррюс, умоляй о пощаде, если думаешь, что эти унижения спасут тебя от гильотины и сохранят для тебя служебный кабинет, в чем лично я сомневаюсь, – тон Лапьера был безразличным и чуть брезгливым.

Норбер и мадам Пермон

А спустя несколько недель Жюсома арестовали по обвинению в «драке в общественном месте». Как это случилось?

Накануне друзья узнали о том, что после официального закрытия клуба появилось новое решении властей снести самое здание старого монастыря на Сент-Онорэ и … устроить на этом месте рынок!

– Отчего же не рынок, – пожал плечами побелевший от ярости Норбер, – раз вся страна превращается в гигантский базар, где всё и вся покупается и продается? Где говорить о принципах, долге и чести республиканца означает отныне «глупца или фанатика»…

Старый монастырь доминиканцев прекратил свое существование. Его снесли до фундамента…

На воротах нового рынка кто-то повесил глубоко оскорбительные, грубо срифмованные вирши о прежних обитателях этого места и Жюсом дрожа и холодея от возмущения, читал их:

« Клика злодеев здесь долго

Пыткам народ обрекала

И неповинную кровь

Не насыщаясь, пила.

Ныне Отчизна свободна

Ныне разрушен застенок…»

Не дочитав, дрожащей от бешенства рукой он сорвал проклятый листок и в этот момент сзади кто-то с силой ткнул его стальным набалдашником трости между лопаток, заставив лбом вписаться в ворота, неожиданно и очень больно.

– Тебе что-то не нравится, якобинец? Чем-то недоволен, сентябрьский убийца?

Молодой мюскаден, изящный и надменный франт, сынок одного из новых «хозяев жизни» вел себя агрессивно и вызывающе, с видом победителя в завоёванной стране. От новых ударов трости Жюсом ловко увернулся и вырвал ее у нападающего, они жестоко сцепились.

Порядком избитый мюскаден, непривыкший к свирепому отпору потенциальных жертв, стал звать на помощь. Он оказался сынком крупного дельца, армейского поставщика. Жюсом был представлен нападающей стороной, и арестован… «Безвинный юноша из «хорошей семьи» – жертва агрессии кровожадного санкюлота»… Такое теперь происходило повсеместно.

Чуть позднее взяли и Лапьера. О Дюбуа так и не было никаких известий и Куаньяр с Жюсомом сами поняли, что друг погиб…

Норбер вынужден был временно притихнуть, издаваемая им с сентября 1794 газета «Защитник конституции» также вызывала раздражение и глухую злобу новых хозяев тюильрийских кабинетов.