Якобинец

– Истекал кровью всю ночь, а врач пришел только утром, цивилизованные люди?», – коснулся слипшихся волос, струйка крови затекла за воротник, – значит это милое обращение честь для меня, понимаю…

Клерваль сделал вид, будто только сейчас заметил разбитую голову Куаньяра и запятнанную кровью сорочку:

– Ах да, я пришлю к тебе врача, – это прозвучало кисло и небрежно.

– И воды, принеси воды, безумно хочу пить, – Норбер с трудом разлепил сухие губы. Но ответа не услышал.

Клерваль присел на матрас:

– Хочешь узнать, как всё было? Его перенесли в Конвент, несколько часов он лежал на столе в помещении Комитета Общественного Спасения .

И в тоне мрачной насмешки продолжал:

– Полюбоваться и обменяться мнением собрались все его заклятые друзья, шутники, готовые распивать шампанское в честь такого праздника! Всю ночь не оставляли без внимания ни на минуту до самого утра. А он? Он молча игнорировал всех, глядя в потолок и глотая кровь, наверное, их шутки ему не нравились, у покойного было плохо с чувством юмора.

Свирепая игривость не оставляла Клерваля:

– А впрочем, бедняге трудновато было бы отвечать с разбитой челюстью, это должно быть ужасная боль, – он передернул плечами и взглянул на раненого и подумал, зачем так хочется рассказывать всё это в подробностях?

Он знал наверняка, что эти детали причиняют Куаньяру особую острую боль, хуже той, что мучает его сейчас и всё же не хотел замолчать.

– Робеспьер был казнён последним, удостоился увидеть смерть всех своих друзей, одного за другим.. Анрио после падения из окна Ратуши сильно повредил глаз… точнее он почти вывалился и висел на ниточке нерва, еще то зрелище…На эшафоте, за секунды до того, как на Робеспьер а опустится нож гильотины, палач, наш любезный Шарло, рывком содрал присохшую к ране повязку, – Клерваль пытался поймать взгляд раненого, – он страшно закричал от боли.. Я сам слышал…Этот же помощник палача схватил висящий глаз Анрио и вырвал…

Норбер лежал неподвижно, прикрыв глаза, смуглое лицо приняло бледно-зелёный оттенок, на лбу выступил пот. По выражению окаменевшего лица нельзя было понять, что он чувствует и слышит ли собеседника.

Клерваль был разочарован и потому добавил с досадой:

– Конечно же, это варварство на совести Сансона. Казнь не должно превращать в пытку, как при старом режиме… , – и продолжал: «Трупы бросили в общую яму на заставе Монсо. Так что желающим положить ему цветочки, а такие поклонники думаю, пожалуй, найдутся, будет сложновато, у него нет персональной могилы, в этой яме зарыты более тысячи человек…

Поднялся с матраса:

– Заключенные уже знают о перевороте, представь, если кто из них узнает, что среди них сторонник Робеспьера, то есть один из тех, кто определил их сюда, они разорвут тебя живьём, удавят, в других тюрьмах такие эксцессы уже происходили сегодня, именно так погибла почтенная мамаша Дюплэ, – насмешливо улыбаясь, Клерваль ушел.

Страшной ночью в Ратуше, Норбер решил для себя, что лучше умирать с оружием в руках, чем обреченно ждать ареста и казни.

«Герои» Термидора, коррупционеры, военные преступники и темные дельцы, заляпанные кровью его товарищей, не были для него «законной властью».

Жестокое и подлое убийство Робеспьера стало для Норбера тяжелым нервным потрясением. По-своему он любил этого человека, привык равняться на него, испытывал к нему особую внутреннюю привязанность, считал его родственной душой, своим учителем, живым воплощением совести и духа Революции. Хуже смерти увидеть всё то, что начнется дальше…

Не было рядом ни Пьера, ни Филиппа, ни Лорана. Где они сами? Убиты заговорщиками той же ночью? Или хоть им повезло с честью умереть рядом с Неподкупным? Или они всё же живы и скрываются?

Казалось, в ту минуту, когда навсегда остановилось сердце Неподкупного, разом рухнуло всё, чему он отдал свою жизнь. Физическое существование потеряло смысл, надежда убита, а вера поругана. Сильнее всего он хотел умереть рядом с Неподкупным, это было бы достойное завершение его жизни, но и эту возможность у него отняли.. Кто? Зачем?

При мысли о реальности близкой смерти Норбер нервно облизнул пересохшие губы. Скажи себе правду…

Страшно тебе умирать? Да, страшно! Почему, ведь ты уже всё потерял?… Потому что мне должно быть страшно. Только безумец ничего не боится. Или нет? А вот тебе правда, ты уже мёртв… не веришь? На лбу мелко выступил пот. И всё же? Итак, по порядку…

Мы всегда жили «в тени» гильотины, не защищенные от правосудия даже при нашей власти, а сейчас, чего вернее ждать от врага, смерти или праздничного банкета? Логично звучит, но не вполне искренне…

Да-да, спустись на Землю, якобинец… мученик Идеи, солдат Революции, римская душа, ты совсем забыл о Земле в свои двадцать восемь лет, да и жил ли на ней по-настоящему?

Всё время готовились умереть, но не знали, как надо жить, – вырвался глухой гневный смешок, – досадно, но ты всего лишь живой человек… вспомни «Фауста», как там, у Гёте о человеке «Смешной божок Земли…», …что именно они называют якобинским «фанатизмом»? Что не хочу выживать «любой ценой», через измену совести и принципам, через лизоблюдство? Так разве это жизнь?!

Душу пронизал вдруг космический холод одиночества, отсутствие всяких чувств, эмоций, ощущение себя автономным от всего и всех существом: мыслящая единица, лишенная тела с его потребностями и желаниями, никому более не сын, не брат, не любовник… Этот вселенский холод не огорчает и не причиняет боли, как земное одиночество, он делает свободным. Но прошло и это, жизнь брала свое…

Исчерпав себя, пустота и отчаяние медленно сменялись то холодным равнодушием, то отвращением к ситуации, то желанием бороться, бешено, насмерть.

Они убили совесть и душу Революции! Вот кто по определению заслужил эшафот, так это новые хозяева тюильрийских кабинетов! Судьбы общества и народа Франции…

– Судьба Революции важнее судеб отдельных людей, – шептали сухие горячие губы,– в том числе и моей личной судьбы, что такое человек? Хрупкое жалкое создание, которое рано или поздно укроет холмик земли, но, впрочем, уникальное существо, владеющее.. как снова не вспомнить поэта «той искоркой божественного света, что Разумом зовёт он…» Неужели Гёте и в этом прав -«свойство это, он на одно лишь смог употребить, чтоб из скотов скотиной быть…», – вырвался вздох, – страшно ли мне умирать? Мысль глупая и навязчивая. Мы всегда готовились умирать, но так и не поняли, что делать со своими жизнями… Горестно и страшно оттого, что победил Термидор…

Наступало царство расчетливых циничных дельцов, беспринципно делающих бизнес на стремительно быстро погибающей революции, нагло прикрываясь при этом ее флагом и идеями демократии!

Желание жить и силы поддерживала лишь холодная управляемая ярость. Ведь есть шанс спасти Республику, пока живы «люди 93 года», хотя погибших учителей не поднимет из общей могилы в садах Монсо никакая магия ацтеков, никакое вуду чернокожих шаманов Африки. Но можно же, вырвать власть из хищных рук этих военных преступников и чиновных воров, гордо называющих себя теперь «защитниками демократии» и «победителями Термидора»! Для чего иного Высшие Силы оставили ему жизнь?

Благородные принципы и чистые идеи Неподкупного, республиканская честь и свобода должны жить! А значит, должны выжить и они, якобинцы, лейб-гвардия Революции, воины идеи и духа…

Это не гордыня, не фанатизм, это якобинский секрет, это их крест. Хоть раз коснувшись берегов Земли Обетованной, отбросив фатализм и тупую покорность судьбе, увидев как ваша молодая энергия, ваш разум и ваша воля меняет мир, нельзя повернуть назад, к мирку мелких животных радостей и материального благополучия. Бессмысленны самые жестокие репрессии новой, а по существу старой власти, ожидающие нас, бессмысленны церковные проповеди пассивного смирения…

Ни 14 июля 89, ни 10 августа 92, ни 21 января 93 никогда не стереть из нашей памяти и 28 июля 1794-го мы никогда не простим вам…

Только эти мысли впоследствии не позволили Норберу впасть в глубокую депрессию и бездеятельность, не позволили банально спиться.

Боль в разбитой голове прервала все его мысли, он слабо застонал. Мучила жажда… Врача не было, а кто бы в этом сомневался..

Бешеные крики и брань десятков голосов заставили Норбера напрячься и прислушаться.

Раздался страшный, хватающий за душу крик боли, за которым последовал вопль:

– Да оставьте же вы этого негодяя! Он всего лишь мелкий клерк, служащий из продовольственного комитета, тогда как сюда привезли крупного зверя, одного из непосредственных виновников наших страданий! Хищник из агентов Комитета Общественного Спасения, руководивший арестами невинных людей, бывший комиссар Конвента, кровожадный тигр, лично подписавший сотни смертных приговоров, палач Майенна…

Мужчина видимо хотел продолжить список обвинений, но его голос потонул в чудовищном рёве. Топот приближался и Норбер вздрогнул, осознав, что имели в виду именно его.

Попробовав приподняться на матрасе, он сразу убедился, насколько сильно ослаб от потери крови. Где уж тут защищаться? Злоба и отвращение боролись с нарастающим ужасом. Умереть, как факт может и не так страшно, но весь вопрос в том, как умирать…

В мозгу невольно проскочила мрачная мысль: «Хоть бы.. всё произошло.. быстро… Тот несчастный был мелким клерком и всё же они безжалостно убили его, мне они могут предъявить большой счет…»

Помещение наполнилось людьми, мужчины и женщины вели себя агрессивно, истерически выкрикивали угрозы и оскорбления, некоторые порывались броситься на раненого, но более благоразумные сдерживали их натиск. Норбер молча наблюдал за ними, на оскорбления и угрозы отвечал лишь презрительным пожатием плеч, с усилием приподнявшись на матрасе.

– Якобинский ублюдок!, – с ненавистью шипела женщина лет 40-45, – ваши казнили моего мужа и сына, убийца, ты можешь вернуть им жизнь? Будь ты проклят!

– Добро пожаловать в ад!»,– кричал полный пожилой мужчина холёного вида, – ты достоин не только гильотины, но и участи Дамьена!

– Верный пёс Робеспьера! Отправляйся на свидание с гильотиной! Она заждалась тебя! Я не успокоюсь, пока не сдохнет в мучениях последний из вашего кровожадного племени!, – потрясал кулаками коренастый тип, медленно приближаясь. Его собственные кровожадные намерения были при этом вполне очевидны.

Куаньяр с трудом сел на матрасе.

Путь убийце неожиданно преградила хорошо одетая молодая женщина: