– «Жером…», – она медленно положила дрожащие руки ему на плечи, – ты… вы ведь спасете меня?», – осторожно коснулась его волос.
– «Принцесса, я… очень голоден…, – услышала она отрывистый и хриплый шепот около самого уха, – я буду приходить так часто, как только это будет для меня возможно. У тебя будет всё, что возможно иметь в этих стенах, чистая постель, хорошее питание… и главное… защита… ты можешь не бояться перекличек и вызова в трибунал…я сделаю всё, чтобы о тебе не вспоминали. Разве этого мало? Для начала… дальше будет видно…Я сделаю для тебя всё возможное, я хочу, чтобы ты жила…А пока… просто не отталкивай меня…»
Лавале властным жестом приподнял ее голову за подбородок и жадно приник к побледневшим губам.
Повалил на узкую кровать, придавив массой тела, прижавшись узкими крепкими бедрами, при этом она сразу почувствовала, как сильно он возбужден…
Последние три недели гражданин Лавале приходил к ней регулярно, но странно, кажется, что Анжель даже успела немного привыкнуть к нему. Удивительно, что девушка не чувствовала к нему ненависти или отвращения…
Напротив, Анжель чувствовала некоторое эмоциональное облегчение, в список Клерваля ее имя не попадет и что интереснее, вопреки всему, физическая близость с этим санкюлотом, начавшаяся кажется против воли, приносила ей даже некоторое удовольствие.
Еще более удивительно, что с каждым новым визитом Лавале становился всё внимательнее и мягче, словно пытался компенсировать варварскую форму "знакомства"…
Почему эти отношения возможны, почему в ней нет ненависти к Лавале и желания отомстить ему, Анжель и сама не понимала…
Что-то в ней изменилось, может даже сломалось внутри, в сравнении с еще недавним прошлым, а может она стала проще относиться к происходящему, как учила ее одна из заключенных дам?
Филипп Дюбуа июнь 1794
С товарищем Норбера, Филиппом Дюбуа в эти июльские дни тоже произошла интересная история сугубо личного свойства.
Находясь в одиночестве в своем кабинете, Филипп мрачно откинулся на спинку стула. Уже второй месяц и его держал в тисках тяжелый моральный кризис, мучило скрытое отвращение к жестокому и опасному для них самих прериальскому декрету и необходимость исполнения его требований, смутное предчувствие близкой катастрофы, даже подавляемое нежелание жить.
Сам Робеспьер в эти последние два месяца всё чаще публично заявлял о готовности умереть. И не случайно, прериальский декрет стал страшным оружием в руках его врагов, никто не мог знать, что Сен-Жюст и вовсе пишет в своих черновиках о смерти, как о благе, а доброго, чувствительного Леба удерживает от самоубийства лишь новорожденный сын и молоденькая жена. Вполне разделяли это ужасное душевное состояние и Лапьер с Куаньяром, лучше многих знакомые с истинным положением дел. Жюсом, как и всегда более оптимистичен, он, как большинство рядовых якобинцев, всё еще надеялся на благополучное разрешение конфликта и подавление заговорщиков…
Стук в дверь предварил появление на пороге секретаря Тибо:
– Гражданин Дюбуа, вас хочет видеть молодая женщина по поводу судьбы одного из тех самых 48, чьи дела сегодня переданы в трибунал…
Филипп устало поднял голову:
– Как ее имя? вы не пытались объяснить ей, что с момента передачи дел в трибунал их судьба зависит уже не от меня?
Тибо выразительно наклонил голову:
– Да, гражданин, но она упряма и желает видеть вас. Она назвалась Марион Данжу. С виду из образованных, но не аристократка, тех я сразу отличу. Так впустить ее?
Филипп небрежно махнул рукой:
– Впусти, но ничего нового от меня она не услышит.
Устало вытер пот со лба. Je suis ereinte comme un cheval de poste (фр. «Я заморен, как почтовая лошадь…»)
Высокая и стройная в простом, но изящном сиреневом платье появилась она на пороге кабинета и несколько секунд молчала, не сводя выразительных чёрных глаз с лица Дюбуа. Наконец решилась:
– Ты не узнаешь меня? Неудивительно. Прошло так много лет…
Побледнев, Филипп поднялся, сердце стукнуло в последний раз и провалилось куда-то.
– Диана… – полностью скрыть волнения не удавалось, он задыхался,– как ты нашла меня? Почему назвалась чужим именем?
– Я подумала, в новых обстоятельствах ты даже не захочешь принять и выслушать меня..
– Отчего же? Никакой вины за тобой нет. Нет и во мне обиды. Мы расстались не по нашей воле… Она прервала его нетерпеливым жестом:
–Филипп, тебе вероятно уже изложили мою просьбу.
Дюбуа кивнул:
– Ты просишь за своего мужа? Он в числе этих 48 из Ла-Форс?
Легкое смущение отразилось на лице молодой женщины:
– Нет, я вдова уже около года, муж… погиб.
– Так ты пришла просить у меня за своего любовника?, – лицо Филиппа приняло странное выражение.
Диана умоляюще сложила тонкие руки:
– Ты неделикатен, Филипп. Но пусть так. Ради Бога, помоги нам, спаси его, и мы всю жизнь будем молиться за тебя…
– Сначала расскажи о себе. Кем был твой муж, как он погиб?
– Он был «умеренным» республиканцем, участвовал.., – она запнулась, – в.. волнениях лета 1793 в Нормандии, а затем был арестован и казнен. После я скрывалась у родственников…
– Это скверно. Бриссотинец, участник федералистского мятежа. Тебе и сейчас следовало бы скрываться, а не разгуливать по Парижу. Удивлен, что ты до сих пор не арестована,– лицо Филиппа приняло суровое выражение, – а твой любовник и вовсе напрямую связан с роялистами, этому есть письменные подтверждения и ты еще хочешь, чтобы я добивался его освобождения?
Тон Дюбуа стал более холодным, чем ему хотелось бы самому, он чувствовал неловкость от своего бессилия помочь ей:
– Это невозможно. Мой секретарь сказал правду, их дела еще утром переданы в трибунал, а это означает, что их судьба зависит уже не от меня, делу нельзя дать обратный ход, без каких либо чрезвычайных причин, а я их не вижу. Больше мне нечего тебе сказать, извини.
Филипп болезненно вздрогнул от ненависти, внезапно загоревшейся в выразительных тёмных глазах:
– Я не верю тебе! Ты холодное бесчувственное чудовище! Все вы безжалостные злодеи, не знающие пощады, кровожадные хищники!
Побледнев, словно от боли Филипп отшатнулся от неё, прижав руки к груди, с немалым трудом сумев сохранить невозмутимый вид, лишь искреннее страдание во взгляде и горькая складка в уголках губ выдавали его чувства.
Но эти опасные слова мог услышать секретарь…
И разжав губы, произнес лишь:
– Ты же не хочешь сама угодить на гильотину?
Диана приняла его слова за жестокую угрозу и, отступив, в возмущении прижала руки к груди:
– Но раньше умрешь ты, чудовище!, – внезапно из-за корсажа появился длинный узкий нож. Она неуверенно замахнулась и застыла.
Филипп спокойно подошел ближе к ней, расстегнул на груди сюртук, развязал галстук и глубоко вздохнул: