Якобинец

Мы были беспощадны, чтобы изменить Мир, они, чтобы сохранить награбленную добычу, приобретенные капиталы и дворянские особнячки!

Чтобы с них более ничего не требовали, они станут утверждать, что всё уже свершилось и Революция окончена. Для них так оно и есть.

Эти станут исключительно жестоки, но лишь из трусости и жадности. Власть берут изменники и могильщики Революции, братья Бриссо и Дантона…

Ночь в Ратуше

Мрачный Жюсом привел людей из Якобинского клуба к Ратуше, но видя их настроения, впервые начал сомневаться в победе.

Думалось самое худшее:

– Тоже мне, лейб-гвардия революции, тьфу. Крысы с тонущего корабля, ждут момента, чтобы разбежаться. Половина не желает драться, вспомнили о семьях и детишках, плохо всё это.

Жюсом и Дюбуа в ту страшную ночь оставались на площади перед Ратушей, Куаньяр решил остаться рядом с Неподкупным до конца.

Все они собрались в зале совещаний, братья Робеспьеры, Сен-Жюст, Леба, Кутон, председатель трибунала Дюма, мэр Парижа Флёрио-Леско, Анрио и члены Совета Парижской Коммуны, депутация от Якобинского клуба.

Возбуждённые, нервные, они проявляли бестолковую активность, тратя драгоценное время на составление обращения к народу Парижа, рассчитывая на помощь секций, особенно рабочих кварталов.

Не учитывая при этом, что агенты заговорщиков поработали и в этих районах, из 48 секций Парижа на отчаянный призыв откликнулись всего 16… Темнело, люди на площади волновались, не получая ожидаемого приказа на штурм Тюильри, многие стали расходиться..

Была и другая причина внезапной пассивности секций, малоприятная для погибающих робеспьеристов. Санкюлоты не простили им казней своих, народных вожаков из низов Эбера, Шометта, Венсана и прочих.

Новый Совет Парижской Коммуны после процессов весны 94-го состоял из чиновников, считавшихся «ставленниками Робеспьера», то есть из людей, которых санкюлоты уже не признавали своими лидерами…

Стало нестерпимо душно, скорее всего, в ночь разразится долгожданный дождь. Норбер открыл окно и бросил взгляд на площадь. Даже в свете фонарей было видно, что толпа окружавшая Ратушу заметно поредела. Страшным предчувствием защемило сердце.

Он ловил вокруг взгляды, полные не только искусственного оживления и уверенности, но и плохо скрытого ужаса. Среди общей нервозности выделялись холодно-спокойный Сен-Жюст, невозмутимо беседующий с Леба, и сам Робеспьер, устало – отрешённый вид которого, казалось, свидетельствовал о том, что он считает сопротивление бесполезным и готов умереть. Когда его просили подписать обращение к народу он сначала отказался.

То вдруг обычная энергия на время возвращалась, и он интересовался, много ли у Ратуши людей и пушек. Но драгоценное время было упущено.

– Агенты заговорщиков агитируют защитников Ратуши, многие уже ушли!, – не выдержал Куаньяр, в бешенстве ударив кулаками по подоконнику, – изменники расходятся по домам, ссылаясь на дождь!

Он обернулся к Робеспьеру, сидевшему за столом. Рядом с бумагами там лежал пистолет.

На тонких губах Неподкупного появилась горькая усмешка:

– Дай Бог, чтобы заговорщиков защищали также храбро и верно..

Норбер внимательно разглядывал его, к глубокому уважению и восхищению впервые примешалось какое-то новое чувство, похожее на смутное сострадание. Он живое знамя и совесть Революции и стоит для нас больше, чем всё золото Перу…

Неподкупный в эти последние месяцы очень изменился, всегда стройный, стал просто худым, высокие скулы обозначились резче, сквозь неподвижную маску холодного бесстрастия проступала живая душа, разочарованная, уставшая и глубоко страдающая, серо-зеленоватые глаза излучали какой-то особый внутренний свет, взгляд существа из иного мира..

И Куаньяр невольно вздрогнул: « Еще живой, но уже призрак… », – подумалось против воли, – но не думаю, что те другие также готовы умереть, они еще надеются на чудо, они молоды, хотят жить и вернуться к семьям. У Леба останется 20-летняя жена с пятимесячным сыном, что ждет их, тоже арест? Вероятно.. А Луиза, что будет с ней после моей смерти.. нет, не надо сейчас об этом.. Всё еще может измениться в любой момент, держи себя в руках, ты же всегда презирал пассивную покорность судьбе…

Все вздрогнули от глухого голоса младшего Робеспьера:

– Измена! Негодяи повернули пушки против Ратуши!

Кто заметался в отчаянии, кто оцепенел. Всё кончено. Выхода более нет, смерть холодно смотрела в глаза…

Робеспьер взял перо и равнодушно, автоматически подписал ненужный более документ.

Войска Конвента вступили тем временем на площадь. Раздался грохот сапог по коридору, от мощных ударов дверь в зал совещаний распахнулась. Депутат Бурдон вскинул вперед руку: – Взять их!

Это оказалось не столь просто. Ненависть пересилила ужас поражения, якобинцы сцепились с заговорщиками, люди рычали, отчаянно отбиваясь, слышались проклятия и стоны, парализованного Кутона как мешок сбросили с инвалидного кресла прямо на лестницу, кто-то схватил Норбера за воротник, кого-то он в бешенстве ударил сапогом в лицо..

Робеспьер-младший выпрыгнул из окна ратуши и упал на мостовую, сломав бедро, среди издевающейся, гогочущей толпы секционеров и заговорщиков. Анрио, выброшенный из окна Коффиналем, упал вслед за ним и серьезно повредил, едва не выбил глаз.

Только Сен-Жюст как живая статуя неподвижно стоял у окна, скрестив на груди руки, на тонких губах юноши блуждала презрительная усмешка.

Два выстрела, слившиеся в один, заставили Норбера рвануться к центральному столу. Там лежал Робеспьер лицом вниз, из под головы расплывалось кровавое пятно, рука бессильно откинута, рядом пистолет. А у окна, судорожно сжав в руке пистолет, лежал мёртвый Леба.

Бессознательно, словно пьяный, Норбер протянул руку к манифесту, лежащему на столе, бумага была забрызгана кровью Робеспьера. Спрятал на груди. Зачем? Он и себе не ответил бы на этот вопрос…

И тут же услышал отвратительный злорадный смех, подняв глаза он увидел шагах в двадцати, юнца в форме жандарма, в его руке дымящийся пистолет:

– Граждане! Я убил диктатора! Мерда, запомните моё имя!

– Мерда? Говорящее имя.. и вправду дерьмо!, – промелькнуло в уме.

Эти секунды вывели Куаньяра из оцепенения, так это не самоубийство?! Твари, они всё-таки убили его!» Дикая ненависть взрывной волной захлестнула душу. Он резко вскинул руку с пистолетом, но произвести выстрел не успел.

Удара сзади он не ждал, страшная боль свалила его на пол. Мир погрузился во мрак…

В тюрьме после Термидора

Сознание вернулось вместе с сильной болью в разбитой голове, кровь свободно сочилась, пропитав грязный матрас, волосы слиплись, повязки не было. Сколько времени он так лежит? Еще светло, но следующий день это или еще вечер?

Серый камень стен и решетка на окне не оставляли иллюзий, он в тюрьме. Раздался стук каблуков по каменным плитам и перед ним на корточках присел человек. Норбер с трудом повернул голову, вгляделся, узнал Клерваля.

– Я прихожу уже третий раз. Ну, и как себя чувствуешь?, – тон насмешливо-участливый, двусмысленный.

Сил на разговоры не было, но Клерваль и не ждал ответа, а продолжал:

– Сейчас семь вечера. Уже час, как Робеспьер и остальные 22 вручили свои бессмертные души Верховному Существу или кому иному, тут мнения расходятся, – насмешка уже преобладала над фальшивым участием, – и кто же тебе помешал героически умереть вместе с ними? Нет, честно, я удивлен, как вышло, что тебя привезли в Сен-Лазар, а не в Консъержери с другими..

Свирепое веселье обуревало Клерваля, он щедро расточал Куаньяру белозубые хищные улыбки:

– Завтра мадам Гильотина примет в свои страстные объятия еще 70 человек, членов Совета Парижской Коммуны, может тебе повезёт присоединиться к ним

Раненый холодно выслушал его и облизнул пересохшие губы:

– Его внесли на эшафот мёртвым.., – подняв глаза к потолку, обращался он скорее к самому себе, но Клерваль сразу понял, о ком он.

– Отнюдь нет. Он был лишь ранен, выстрел раздробил левую нижнюю челюсть. Утром ему даже сделали перевязку. Мы же цивилизованные люди…

Сухие губы Норбера дрогнули: