Дом с Луною. Рассказы

Дорога к маме

Преодоление этой тысячи километров – дорога-мистика, алхимическая необъяснимая метаморфоза. Однажды по молодости я решила, что больше никогда-туда и хватит, уж очень была сильна боль души отвергнутого и несовместимого по крови.

Двери с такой лёгкостью распахнулись наружу, и никто не звал и не причитал за спиною, что сам мир принял и стал домом чередою дорог, комнат и окон. Заклинание о «никогда» продержалось почти десять лет, а потом началось бесконечное возвращение.

Мы все, оттолкнувшись от родительского порога, с радостью стартуем в самый дальний конец вселенной, не зная и не думая, что однажды неизбежно завершим полный круг.

Итак, я еду. Ярче и значимее – на поезде, в чистом фирменном купе. Вагон трогается около полуночи, отрываемся от своего региона, и телефон очень скоро потеряет навигацию сначала одной сим-картой, потом второй. Уже во сне нас окутает соседний часовой пояс, а за окном, если глядеть в ночь, можно уловить момент, как бесснежные наши леса сменятся еловыми, занесёнными первым и лёгким снежком.

Высыпаешься, и в десять утра на выходе с вокзала сразу, только меня и дожидается – в такси-маршрутку, и ещё часов восемь по дорогам всё более неказистым и своеобразным на Север. В пути фоновые разговоры о зарплатах, детях и бензине, больше молчу, и на четвёртом часу, я жду этого, стенд на бетонных столбах, оповещающий о границе, и буквально сразу светлые сосняки меняются на тёмные хмурые ельники в сугробах, проносящиеся деревеньки имеют другой облик, несут в названиях-указателях иной язык и находятся значительно дальше от дорог. Меняется сам масштаб: всё распахивается, и даже небо становится выше. А на плечи вновь ложится тяжесть.

Дорога тишины, мыслей о себе и семье, о любимых людях, холмы, леса, мир. И я в нём, маленькая и никому не известная. Человеческая единица, тёплый огонёк и дочь, которую ждут. А когда начнёт садится солнце – если повезёт, мы увидим прекрасные закаты, но даже пурга в сумерках по речным перекатам и только-только застывающим зимним лугам сказочна и хороша – в закатном солнце я въеду на улицы города, где живёт моя мама. Я снова не узнаю дома и названия этих улиц не припомню, так сильно этот город был мною когда-то не любим, а потому забыт. В дом войду склонившись, ссутулюсь даже. Едва помещусь на кухню. В маминых глазах я по-прежнему мала, неумела и неразумна, что ж, смиряюсь и умаляюсь, не спорю. Мои вещи так и будут лежать по чемоданам, извлекаемые лишь по необходимости, им здесь нет места. Подарки разойдутся мгновенно и тут же забудутся, потому что неважны. А польются слова – в самое сердце дождём, за ними придут слёзы, смех и шутки, куда-то визиты, чай за полночь и фотографии вековой давности, фотографии, на которых те же черты, что видятся из зеркал, и люди с них смотрят какие? Совершающие те же – наши – поступки.

Вот где замыкаются дороги в круги. Или развязываются узелки на память. Когда приходят ответы и рождаются настоящие вопросы, вопросы-ловцы, вопросы, вызволяющие правду из темниц.

Потом, на следующее утро, кладбище. И снова чаи, гости и разговоры глаза в глаза, несколько дней блуждания на самом дне чуланов и потайных комнат души. Отвага, чтобы извлечь и не испугаться; мудрость сердца, чтобы принять; любовь, неистребимая, неубиваемая и обнаруженная там, где, казалось, нет ничего живого – всё есть в её доме. В доме той, кому я дочь. И даже многолетнее моё непослушание – всего лишь её черта и её мне малый подарок.

А вот обратно надо улетать. Скоро, стремительно, с чемоданом подарков и особенных, необычных лакомств. Крылья распахиваются светом и силой, как и прежде, сразу за порогом, как будто спадает груз с плеч. Улетаешь к любимым, к дому, который смогла создать. Я ушла в своё странствие бродягой без денег, талантов, назначения – никем вообще. И выстроила по изначальному проекту души вот это, о чём всегда пелось сердцем: дом с розами и верхушками сосен за окнами, закатами и рассветами в занавесках, в доме дети, семья, творчество, право голоса, сознание.

На этой планете мне теперь есть где сказать: «Ну вот я и дома! Всем при-вет!». И вся-то дорога назад – часа три-четыре, не больше.

Расстояние – это обман. Мы все рядом. И самое длинное путешествие мы совершаем в душе и собственном сердце, когда ищем и находим – наконец-то – себя самого.

Золотые рыбки

Первые года четыре моей жизни – период экспериментально-разрушительный. Любой совет или комментарий взрослых, которыми были абсолютно все вокруг, проверялся мною на практике в обязательном порядке.

– Утюг горячий, бо-бо. Не трогай!

И мама отворачивалась.

Ох ты ж!.. И правда, горячий! Шрам на руке видно до сих пор.

Яйцо хрупкое? Об ковёр. А на дощатый пол? А если взять большую высоту?..

Еда, одежда, звуки, запахи, тело – всё проходило абсолютную проверку на вероятность совпадений с прилагаемой «инструкцией».

К трём годам я перешла к исследованию форм, объёма, трёхмерности и соотношения предметов. Как раз тогда отец привёз из рейса, время тотального дефицита, золотых рыбок. Очевидно, рыбки были маленькими, потому что в трёхлитровой банке на подоконнике их плавало – счёта я тогда не знала – явно больше двух. Очень они мне были интересны, и я рассматривала их бесконечно: нарядные хвосты, плавники, удивлённые, навыкате, глаза, и мне нравился их беззвучный, но оживлённый разговор.

А рядом в широкой жестянке из-под консервов у отца взошла рассада, только-только – к его приезду, плотное множество крохотных зелёных росточков. Отец вечно экспериментировал, мечтал, и вот – что-то там посадил.

Рассада мне тоже нравилась в отличие от мамы. Мама считала отца человеком ненормальным, сосредоточив в нём все причины своих бед. Это означало, что и рыбки, и рассада, смех отца, а заодно и я с братом – все мы были вражеской армией, желающей маме зла.

Меня много ругали. Если бы знали всё, ругали бы больше. В тот день я уже смогла вписать любимую расчёску сестры в щель между дверным косяком и стеной – линии и объёмы. Расчёска вошла точно и ровно и даже переходами цветов не выдавала себя. Я вернула её сестре лет через пять. Кроме того, после истории с расчёской я уже выстригла себе колготки на коленках ножницами старшего брата, а потом красиво распустила петельки почти до стоп. Подралась с братиком, почти нечаянно уронила чашку с киселём. И теперь сидела тихо в поисках новых идей, листая красочную энциклопедию про морской мир.

Да, идея оказалась хороша…

В сообщники сгодился братик, с которым по случаю пришлось мириться. У наших рыбок будет море, водоросли – всё как положено, надо лишь соединить содержимое банки с молодой рассадой.

Если я, бывалый экспериментатор, выдёргивала росточки аккуратно, отряхивая от земли, то братик, неадекватный двухлетка, кидал их с земляными комками, поэтому картинка получилась не самая идеальная – чёрное, красное и зелёное, но рыбок было видно. И я пошла хвастать взрослым – первый хороший поступок за день, как-никак.

Меня никто не тронул. Может, потому, что отец был в доме. Рыбки с подоконника исчезли, и никогда больше в этой квартире не случалось аквариума. Рассады тоже. Чуть позже отец ушёл, не от нас – от дома и мамы. А я со своими фантазиями оказалась в меньшинстве, замолчала и перестала играть в свои детские игрушки.

Лишь к годам девяти я перешла в другую, созидательно-творческую фазу, когда весь мой опыт обрёл противоположный вектор. Нити начали складываться в вышивку и сложное вязание. Растения пошли в руки, и подоконники расцвели розами, бегониями и фуксиями.

Когда я приносила домой что-то новенькое растительное, мама тревожно причитала «как отец!..», иногда добавляя «панаринское отродье». Но терпела, потому что это всё же было красиво.

Рыбкам не повезло.

Мама и слова

Бывало, что проснёшься утром от запахов с кухни, звука воды, наливаемой в чайник. Вставать не хочется, потягиваешься. Рядом – собака моя Ладка. Давным-давно, час назад, принесла презентованный ей мамой кусочек сахара, положила на подушку мне – хозяйке, ждёт. А я отвернулась к стене, чтобы поспать ещё. Это знак, и Ладка, вздохнув виновато, сахар сгрызает. Тут заглядывает мама и, не делая ни секунды перерыва, произносит:

– Поймаешь – твоё счастье.

Кидает яблоко.

Надо поймать, а то будет больно. И просыпаешься наконец.

Мама – мир. У неё фантастические истории, реальные – но фантастические. В маме живёт ребёнок, она – самая младшая и любимая, её баловали и растили старшие братья, этот ребёнок-мама много болела и разговаривала с ангелами, у ребёнка-мамы была всего одна кукла, и ребёнок-мама по сути с самого раннего детства вела жизнь лесной ведьмы.

Я маму слушаюсь молча. Спорю молча. Саботирую молча. И она всё знает и понимает. Это наш уговор на уровне душ: меня нужно выкормить, немного вырастить – и я уйду.

Она придумывала слова: пойдём на тутню тушать, кокушки, Лёлюшка. Моя старшая сестра не любила этого и всегда начинала спорить. Мир сестры – правильный: драки надо разнимать (разнимала), мясо не надо есть (с шести лет отказывалась и не ела), слова не надо коверкать. А мне было хорошо. Не так что прям хорошо-хорошо, а фоном, что и замечать как-то не принято.

Недавно я поняла, что самое сокровенное о маме знаю только я. Молчаливое принятие как ключ от её мира – в моих руках. Потому что любой укор, непонимание ребёнка-маму жжёт раскалённым железом, убивает. Чётко расставленные правила вымораживают ледяным холодом равнодушия. Ребёнка-маму можно только любить. Протянуть к ней руки, и тогда она, может, и выйдет из своей глуши, из змеиного и волчьего Леса, и расскажет. Каждое слово – на вес золота.

Это и есть мамина школа. Стараюсь вглядеться в того, кто напротив. Где-то на дне его души обязательно живёт человек-ребёнок. Тот ребёнок, которому есть что мне рассказать и который не хочет причинить беды, и я тоже обещаю не обижать.

Выходи. Разговор на уровне Душ.…

Мама и старый солдат

В жизни моей мамы мистики и странных совпадений много. Смерть кружила рядом с с рождения, шла тенью через всю жизнь так близко, что ею не испугать, как, к примеру, странным соседом, с которым здороваешься каждое утро, потому как привыкли.

Эта история относится к раннему детству. Бабушка Анна родила маму в 38, через два года овдовела. И, наверное, ушли бы они под аресты, но отец умер очень кстати. Пришедшие за ним люди попали на помин, а потому не тронули семью, лишь разобрали усадьбу, что смогли – унесли. Ещё собаку пристрелили, потому что залаяла.

Во время войны всех трудоспособных женщин из местных насильно согнали на строительство аэропорта. Роженицам и матерям с совсем малыми детьми разрешили брать малышей с собой. Путь до стройки занимал около суток по реке. Мама помнит, как в ночную остановку их кормил в каком-то бараке мальчик. Он сказал:

– Проходите, сейчас еда будет.

Да какая еда? Голод, все же понимают. Откуда у сироты столько, чтобы прокормить целую бригаду? А он приготовил им мясную похлёбку. И все ели, детей накормили. Мальчик наловил им крыс. Взрослые женщины поняли, но не сказали ни слова.

На самой стройке детей оставляли в бараке на день, запирали от беды подальше. Сами работы длились неделю. На один день домой, а потом снова изнуряющий неженский труд с утра до вечера. И вот здесь случилось несколько событий, которые мама пересказывала много-много раз…

В тот момент она в бараке была одна. Мать посадила её на верхний ярус, это маму и спасло. В дверь кто-то упирался, потом толчок, и в проёме – большая тень. Медведь. Пошёл вдоль коек, столов, выхватывая запах еды, зарывался мордой в вещи. Мама затихла, замерла. Остановился рядом, прислушивается. А потом развернулся и вышел. И мама мне говорила:

– Его спугнул Солдат, я знаю.