От печали до радости или Первая любовь по-православному

– Все равно никто не увидит, – беззаботно возразил тот.

– Никто не увидит. Бог видит, – ответила она.

– Да ну, Лин, – в тон ей отозвался он.

Лина тоже ведь сказала свои слова словно невсерьез. Она улыбалась, она смотрела на него и как будто и не думала, что говорит, просто надо было что-то сказать. Она правда не думала. Тим стоял, залитый солнечным светом. Тимка был такой красивый, смелый, хороший. Солнце и соленый ветер, и какая-то сладостная отрава в крови кружили голову, и она сама едва ли слышала смысла своих произнесенных слов.

Тим улыбнулся, перекинул мяч с руки на руку. И Лина стала серьезной. Он просто встал чуть-чуть по-другому. Чуть-чуть по-другому упали солнечные лучи. Крест на его груди вдруг вспыхнул сейчас отраженным светом закатного солнца. Пронзительно, ярко. Слишком ярко. Золото на золото. Обличением совести.

Лина словно очнулась от сна. Это она? Это Тим? Забывшие все на свете, Бога, и себя, и друг друга?

– Но твой крестик, Тим? – словно какой-то чужой, услышала она свой голос.

Да. Его крест. Когда-то Тим отмахнулся от этого напоминания. Но сейчас он не смог. Сейчас он был уже воцерковленным. Сейчас он знал – на этом кресте была пролита кровь. За него. За Лину. Чтобы они жили. Чтобы попирали льва и змия. Чтобы выбирали жизнь, а не геенну. Лина ведь тоже стала серьезной. Какой-то новый взгляд. Такого он еще никогда не видел. Щемящая сталь… Красива. Как она красива. Он и правда сейчас выкинет этот мяч и наконец уже поцелует и обнимет. Не такой уж это и грех. Все равно никто не увидит. Кому какое дело. «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Мф.5.29), – понял он.

– Да, Лин. Я не подумал, – согласился Тим про мяч.

Она смотрела на него. Она не понимала. Почему он такой серьезный? Слишком серьезный. Как будто собирается бросить в море не этот мяч, а сундук сокровищ. И не золото и стерлинги. Сундук сокровищ со всем своим макетным флотом. За все годы, как он мастерил этот флот. А потом он размахнулся. Как на подаче в волейболе. Словно хотел перекинуть этот мяч через все море. Но не перекинул. Мяч все-таки через море не долетел. Все-таки упал на воду.

Лина не знала. Тим швырнул обратно в волны не мяч. Тим швырнул свое сердце. Туда, словно на глубь океана. Туда, где ни мысли, ни чувства. Туда – погубить свою душу, чтобы снова обрести ее. Тим знал. Он крещеный. Он православный. Он должен. Этот крест на груди – все равно, что был Андреевский флаг флоту Российской Империи. Его не предают. Как не сдают и не спускают Андреевского стяга.

– Мечом и луком твоим отними у аммореев землю, отдай ее Сыну возлюбленному Отца, таинственному Иосифу, – Христу. Так сделал прообразовательно святой патриарх Иаков (Быт. 48:22). Землею – называю твое сердце; аммореями – кровь, плоть, злых духов, завладевших этою землею. У них надо отнять ее душевным подвигом, то есть деланием умным и сердечным.

    Свт. Игнатий Брянчанинов

«Едины парус и душа…»[48 - «Не вешать нос, гардемарины».] Тим тоже еще не знает. Это будет их общее с Линой решение. «И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Мф.5:30), – вот она была, эта щемящая сталь в глазах девочки…

Глава 16. «И, смеясь надо мной, презирая меня…»

«Яко смирися в персть душа наша, прильпе земли утроба наша…»

    (Пс.43:26)

«Смысл этих слов следующий: мы погибли, мы погребены, положение наше нисколько не лучше положения мертвых»

    (Иоанн Златоуст).

Там, на берегу моря, было какое-то мужество. Какая-то сила. Наверное, просто море. Просто – небо… Когда перед тобой лежит могучий океан, когда над тобой огромное, бездонное небо, «огромное небо, огромное небо, огромное небо – одно на двоих»[49 - Р.Рождественский.], наверное, всегда ведь все проще. И легче. Любое решение. Любая печаль…

Но дома ее накрыли слезы и рыдание. Завтра она порвет эту дружбу с Тимом. Завтра она скажет, чтобы он больше не находил ее на набережной пляжа. Набережной много, песка много, моря много – хватит всем и на всех. И на двоих, и на одного. И Тим больше не придет. Они больше не возьмутся за руки. Не будут сидеть вдвоем на старых досках пирса. Он не будет доставать и показывать ей крабов, и снова бросать потом обратно в море. Так надо. Так должно быть. Она понимала. Но ведь Тимка – он такой хороший, и она так привыкла, и ей так будет не хватать этой дружбы. Просто не хватать его. Его темных глаз. Его улыбки.

Лин понимала – глупость. Отчаянная, безумная глупость. Но слезы лились сами собой, и боль выворачивала душу. Страсть – страдание… Когда-то в какой-то сказке Аладдин выпустил из старой лампы джинна. Но джинны бывают не только в сказках. Наверное, они с Тимом словно открыли некую аладдинову лампу и выпустили этих джиннов. Каких-нибудь мерзких и черных эфиопов. Тысячу и сто бесов. Эти джинны сейчас точно стояли, и насмехались, и торжествовали. А она плакала. Плакала горькими, отчаянными слезами, позорными, стыдными – из-за какого-то мальчишки, забыв Бога… «Когда сердце твое не свободно, – это знак пристрастия. Когда сердце твое в плену, – это знак страсти безумной, греховной…»[50 - Игнатий Брянчанинов.].

Лина, наверное, поняла сейчас булгаковскую Маргариту. Она просто не была православной и не знала, куда бежать, вот и заложила душу дьяволу по своей боли к Мастеру. Заложила, бедная, и погубила, и осталась у разбитого корыта и в своем веке, и в будущем. «Пять коней… И одно золотое с рубином кольцо…»[51 - Н.Гумилёв.]

Пять коней подарил мне мой друг Люцифер
И одно золотое с рубином кольцо,
Чтобы мог я спускаться в глубины пещер
И увидел небес молодое лицо.

Кони фыркали, били копытом, маня
Понестись на широком пространстве земном,
И я верил, что солнце зажглось для меня,
Просияв, как рубин на кольце золотом.

Много звездных ночей, много огненных дней
Я скитался, не зная скитанью конца,
Я смеялся порывам могучих коней
И игре моего золотого кольца.
……………
И, смеясь надо мной, презирая меня,
Люцифер распахнул мне ворота во тьму,
Люцифер подарил мне шестого коня —
И Отчаянье было названье ему.

Православная вера – оказывается, тоже не панацея. Конечно. Когда такая дурная и бестолковая жизнь у тебя, а не православная вера. «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет…» – всхлипнула Лина. Но когда у тебя православная вера, ты все равно ведь знаешь, что делать. Молиться. Каяться. Исповедоваться. Причащаться. Бежать в храм. «Когда с тобою Господь, – надейся на победу: Господь не может не быть победителем. Испроси себе у Господа победу; испроси ее постоянною молитвою и плачем…»[52 - Игнатий Брянчанинов.]

Лина знала. Господь – Он Врач. Он исцеляет. Он всех исцеляет. Хромых, и больных, и убогих, и увечных. И, значит, и уязвленных первой любовью – тоже, умудрившихся вдруг глотнуть этого адского коктейля первой школьной любви. Когда не пожениться и не повенчаться, а он ведь самый лучший на свете. Дружба по краю. Дружба на грани. Дружба, которой не должно быть.

Она наконец устанет. Наконец заснет. А слезы еще срывались сквозь сон с ресниц на подушку, и вспоминалось море, море – и яркое-яркое солнце, и Тимкина улыбка. Тим, Тимон, Тима, Тимка…

Глава 17. Ветер с моря

Это было печальное, тяжелое утро. Лина встала, дотянулась до телефона и отключила будильник. Снова нырнула под одеяло. Вставать не хотелось, вставать не было сил. Мир стал другим. Жизнь стала другой. Серой и скучной. Просто какая-то тяжелая обязанность, а не жизнь. Вроде был последний звонок. Было счастье. А сейчас все неважно. А сейчас – такая тоска. Все одно. Готовиться поступать. Помогать по дому. Ходить на кружок. А еще сегодня воскресенье и надо идти в храм. Лина снова потянулась к телефону. На все уже все равно, но время ее, ее будильник. Чтобы успеть на раннюю Литургию на 6:40. Мама с младшими пойдут на позднюю, а они с Тимом ходили с самого утра. Чтобы воскресный день был длиннее, целый день – как вся жизнь. Тим, Тимон, Тима, Тимка…

«Аще и подвизается кто, сказал апостол, не венчается, аще не законно подвизатися будет. Никтоже бо воин бывая, возвещает он, обязуется куплями житейскими, да воеводе угоден будет» (2 Тим. 2: 5, 4). Все, что препятствует самоотвержению и вводит в сердце молву, – купля житейская. Гневно взирает на нее Бог, – отвращается от воина, обязавшегося куплею житейскою! Потому святой апостол убеждает ученика своего к истинному духовному подвигу: “ты убо злопостражди яко добр воин Иисус Христов” (2 Тим. 2:3)»[53 - Игнатий Брянчанинов.], – вспомнила она. Все – купля житейская. Раз в сердце молва – она, она…

Она стояла на службе и словно была и здесь, и не здесь. Пыталась слушать. Пыталась молиться. Отчаянная, мучительная служба. Когда ничего не слышишь. Когда не можешь собраться. Когда время идет, и уже Херувимская – а ты понимаешь: ты где-то не здесь. Ты где-то в молве. Но храм – это корабль. Ковчег спасения. Все-таки она здесь. Кто-то спит на корме. Кто-то поднимает паруса и вяжет реи. Она хочет к парусам. Как Артур Грэй. Но Артур Грэй был Артуром Грэем. А она – нет. Как сказал Тимка: «Кисель или кисея – все одно. Про слабаков».

Служба закончилась, и, наверное, она встала где-то не в том месте, прошла где-то не той стороной. Потому что подошла дежурная женщина по храму и сделала замечание, что такая взрослая уже девица, а ходишь в таких коротких платьицах. Лина слушала как сквозь туман, как сквозь какой-то звон в ушах. Улыбалась. Кивала. Соглашалась. И не понимала. Почему именно она? Почему именно ей? Вот, полхрама платья еще короче, чем у нее. И это взрослые тети, а не вчерашние школьницы, у которых только в эту пятницу прозвенел последний звонок. Но это не ее дело, вспомнила она. «Что тебе до того? ты иди за Мною» (Ин.21:22).

Лина взобралась в автобус. «Ветер с моря дул, ветер с моря дул, нагонял беду, нагонял беду. И сказал ты мне, и сказал ты мне, больше не приду, больше не приду…»[54 - Натали – «Ветер с моря дул». Слова песни – Сокольская Е.Н.] Страсти. Вздохнула она. И здесь страсти. «Видно не судьба, видно, не судьба…» «Как будто других песен нет», – отмахнулась она от назойливого мотива и вздохнула: Тим… Тим, Тимон, Тима, Тимка… Купля житейская. Снова – купля житейская…

Лина приехала, поднялась на этаж, попала наконец в квартиру и разревалась. Да. Из-за платья. Последняя соломинка, которая переломила спину верблюду. Вот только еще и думать сейчас, в чем ходить в храм. И в чем вообще теперь ходить. Потому что она привыкла, что можно всегда взять да и забежать в храм, какое-то личное событие или праздник, а теперь, значит, уже и не забежишь. Можно, конечно, как говорит бабушка, «сделать морду тяпкой» и ходить, как ни в чем ни бывало. Но это не тот выход. «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем…» (Мф.11:29)

Лина вытерла слезы и встала, распахнула дверцу шкафа. Поискать сразу. Чтобы не метаться потом в последний момент перед службой. Где-то что-то было длинное, мама что-то покупала или шила, просто она никогда не носила. Вообще Лине, наверное, было все равно, что носить. Длинное или школьную форму, платья или джинсы. Просто обидно, что теперь постоянно будут лишние заботы и ненужные проблемы. Как и что одеть. А так – все равно. «Где наша не пропадала…» Тут столько всего успеть надо. Школа, уроки, книги, море, Тимка… Да. Опять Тимка. Купля житейская. Снова – купля житейская…

Глава 18. Про паруса, «Розу-Мимозу» и диалектику

А потом Лина посмотрела на себя, новую и незнакомую, в зеркало, – и улыбнулась.

Наверное, она поняла, почему мама всегда ходит только так. Хотя XXI век и все равно ведь нет обязательного дресс-кода, как одеваться православной маме. Но просто длинные платья – они словно вне времени и пространства. Слово какой-то другой, параллельный мир. Твоя параллельная жизнь.

Ведь в каких-нибудь таких платьях когда-то в прериях Северной Америки те стойкие и смелые женщины первых переселенцев и взнуздывали своих мустангов и закидывали ногу в стремя. И молчали. И улыбались. Просто такой характер. А солнце запекалось на губах, и колосилась бизонова трава. Очень зеленая бизонова трава.

Или именно в таком платье в каком-нибудь XVII веке какая-нибудь английская аристократка, любимая папина дочка, не отсиживалась и не пряталась тогда, когда пересекающий Атлантику парусник ее отца брали на абордаж пираты, но побежала на палубу, подняла оброненную кем-то саблю и тоже билась с командой. И платье ведь не мешало. Потому что было не до платья.

А еще в каких-нибудь похожих одеждах жены-мироносицы шли ко гробу Господа с ароматами поклониться и воздать последнюю честь Погребенному, когда ученики и все мужчины сидели тогда за затворенными дверями «страха ради Иудейска» (Ин.20:19).