Горькое логово

Но его ведь тут нет…

Что ему свет клином сошелся на Яруне, едва он увидел его? Почему страшный огромный, чужой человек кажется ему родным существом из прежнего, из снов, из всего забытого? Почему, чтоб остаться Яруну нужным, чтоб взял в дети – надо от Венка отказаться? А стоит ли? Но Ярун ведь – не пришел… Одного оставил.

Вряд ли они в самом деле родные…

А Венок спасти может, помочь… Много, что может. Нужен очень. Сеть нужна в полном доступе. Там память, там знания. Там сила. Там инструменты.

А если Ярун – только если он правда родной – нужнее Венка? Но где тогда Ярун? Где? Родной бы – не бросил одного в душных от прошлого, ядовитых от одиночества комнатах с мертвыми игрушками…

Ярун. Ну, ты где? Яруууун…

Яр, зараза, спаси меня! Спаси меня сейчас!!

…как тихо. Пусто.

Летать по-настоящему и почти все на свете мочь, когда Венок на башке – это хорошо и весело. Только можно и обойтись, как раньше обходился. И совсем не для полетов ему нужен Венок. И не для того, наверно, зачем он был нужен всем этим умершим императорам… Не для всевластия, когда ты – сеть и все можешь. А просто – чтоб жить не страшно… Чтобы понимать и помнить. Он вспомнил теплую ласку на голове и внимательность, с которой Венок слушал его. Это почти так же хорошо, как ладонь Яруна.

Так Венок или Ярун?

Сташка, не отлепляясь от столба, снова посмотрел вокруг – теперь всегда помнить, что когда-то давно Венок много лет лежал тут над могилами…

У дальней стены плиты, составляющие пол, тоже были покрыты золотыми надписями. Уже привыкнув к страху и стараясь понять, что его сюда привело, он оторвался от столба и, сразу замерзнув, подошел к плитам, присел, разбирая буквы – и от ласковой, уменьшительной формы имен задохнулся и ослеп. Из-за этой внезапной слепоты и шорохов, которые стали мерещиться, ужас разросся в нем так, что, наверно, задевал тучи… Он замер, боясь даже дышать во мраке. Но скоро собрался, изгнал прочь панику и опять увидел буквы. Это детские имена. Раз, два… всего семь. Над некоторыми именами были высечены маленькие короны. Он несколько минут, оцепенев, сидел на корточках над детскими могилками и ни о чем не думал. Потом думал, понимали ли эти пацанята, что умирают, когда последний раз закрывали глаза. Он обычно понимал… И еще думал обо всяких печальных вещах… И о каменных полях где-то далеко-далеко… О Сети. О себе. О бессмертии.

Вдруг он увидел еще надгробие в стороне, заморгал. Вроде бы он только что смотрел в эту сторону: не было. Оно само появилось? Сеть активировалась и что-то подсказывает? Или кто-то с того света весть подает? Он усмехнулся: призраки императоров, этих прекрасных, преданных созвездию мудрецов, или тени несчастных наследников испугать его не смогут. Нет никаких теней. Есть только камни на далеких каменных полях… А если б и явились их привидения – в конце концов, в главном – Дракон бессмертен – они заодно. Что им его пугать… Может, правда что-то хотят объяснить? Сеть-то активна… Канал возможен. А он не понимает. Вспоминать потому что без Венка боится. Мозг ему, видите ли, жаль.

Так, вперед. Он промерз до костей и с трудом встал. Неохотно шагнул к этому непонятному надгробию – давайте, пугайте.

Камень был чуть светлее, чем остальные, и меньше. Сташку шатнуло, когда взгляд ударился об имя: «КААШ». И пониже полное имя: «Кааш Сердце Света. Вечный Властитель. Дракон». А вместо короны над именем – кружок. Это Венок наверно?

И он – был на самом деле?! Был! А Сеть его опять вернула – у нее протокол такой, возвращать владельца!! Собирать по квантам – и возвращать!

И откуда на сердце такая жгучая тоска, такая живая, будто и сердце воскресло? Вот оно, бессмертие – радуйся! Сеть, сволочь, что ты со мной делаешь?!

Стоять стало трудно. Он виновато сел на край холодного, будто ледяного, камня – Кааш не обидится. Сташка сам бы не обиделся. Это имя задевало его, жгло ум. Еще когда Ярун впервые сказал: «Кааш» об изваянии хмурого мальчика в углу его кабинета. А в Лабиринте? Тогда он был словно во сне, но помнит, как каменный Кааш со стены храма нетерпеливо смотрел на него, почти живой. То «я». Предыдущее. Он наклонился к буквам и медленно обвел их пальцем. «КААШ». «Кааш Сердце Света». Снова обвел слово «сердце». А ведь убили, не сам умер. В каноне говорится, что он был священной жертвой, и будто бы сам себя принес в жертву Дракону – тому космическому единству, созвездию, которое и есть настоящий Дракон. Зачем? Он снова медленно обвел холодные глубокие буквы. «С-Е-Р-Д-Ц-Е». Палец замерз. Как раз Сердца-то в нем самом и нет… Понятно тогда, где оно… Кааш – это его собственное прежнее имя. Кааш – это был он сам. До этой вот жизни.

И опять он, так же, как Кааш, оказывается лишним в этом отлаженном, сбалансированном, совершенном мире. И его опять, наверное, убьют. Не проще ли самому сразу лечь в могилку? Во внезапном глупом отчаянии он всем сознанием рванулся вниз, к себе прежнему, под тяжеленную плиту… Платиновый, в синих камнях саркофаг, чем-то напоминающий золотые игрушки в Детской башне… Внутри еще один, из непонятного металла, – и уже устыдившись, уже заплакав, уже понимая, что совершает кощунство, уже отворачиваясь – он увидел сухенький жалкий, обтянутый коричневой кожей скелетик в платьице вроде тех золотых узорных, что висят у него в гардеробной. В лицо ужаснулся смотреть, но увидел и глубокие темные глазницы со щеточками ресниц, и толстую храмовую косу, и понял, что – да, убили, и вспомнил, что задолго знал, что убьют… И вдруг жуткая, нестерпимая боль вонзилась куда-то под сердце и с влажным хрустом вспорола грудь. И сразу прошла. Слезы, крик, дыхание – все в нем застыло. Он опять видел только внешнюю сторону вещей – пыльный камень с именем.

Он вскочил. И вспомнил, что Ярун в Лабиринте, встретив его, сказал: «Здравствуй. Это ты, Кааш…» И Сердцем Света назвал тогда же… А потом наверху еще кто-то назвал его: «Кааш Властитель»… Да, это… его могила. Его игрушки и платья там наверху… Его глобус… Его золотой мячик, который должен был стать восьмой звездой… Это все принадлежит вот ему, Сташке. Это его. Все – его. Могила – тоже…

И внезапно увидел, что камень под ним вновь становится прозрачным. Оцепенел – это же не он делает! Это само! Сеть, сука!! Близко-близко под камнем, прямо под руками, проступило что-то совсем нестрашное… Камень стал прозрачным, и на миг показалось, что он смотрит в зеркало. Мальчик с закрытыми глазами, с такой же, как у Кааша, храмовой косой, мертвый мальчик – и он узнал себя. С мертвым булыжником вместо сердца – там, где должен быть свет. Сразу замутило и понесло во мрак. Он еще почувствовал, как не больно и тупо ударился об камень, еще ощутил под щекой и виском впадинки букв, и стало пусто и больше не страшно.

10. Это все разговоры

Надо очнуться. А смысл? Зачем двигаться, говорить, делать что-то… Зачем? Всегда убивали, убьют и в этот раз… Какая разница, когда и кто. Отстаньте все. Считайте, что уже умер.

Его трогали холодными руками врачи, что-то говорили. Не вникнуть в журчание слов, не выбраться из под тяжелой прозрачной плиты. Не волновало, что носят, передают с рук на руки, перекладывают, колют иголками и едкое лекарство вползает в кровь, не волновало, что тело как тряпка, и башка беспомощно катается на тонкой шее. Ничто не могло пробраться к нему под прозрачное надгробие, и он даже улыбался этой недосягаемости.

Вдруг кто-то, больно защипнув, взял за веко и узкой яркой дрянью посветил в ослепший глаз – он взлетел на ноги, ссыпая с себя всякую медицинскую дребедень. Убежать куда-нибудь, где темно и никого нет! Но путь преграждали огромные взрослые в черном. Мельтешили и расплывались в ослепшем глазу бледно-зеленые пятна. Кто-то, в ком он едва узнал Кощея, схватил его на руки, другой, пятясь, разглядывал, третий подбирал с пола свой медицинский фонарик. Кощей брезгливо и аккуратно посадил его обратно на узенький диванчик. Сташка отвернулся от всех. Большое окно, за окном идет снег… Разве уже день? Ну какая разница, день, ночь, снег, солнце. Зима, лето… Возьмите это все себе. Он лег и свернулся клубком.

Кощей что-то говорил, он не слушал. Опять тормошили и трогали, – Сташка едва замечал их руки. Он был по макушку налит холодной болью, одурью и тоской, и хотел опять туда, где темно и все кажется бессмысленным. Взгляд Кощея с мрачным ожиданием, как кол, сверлил лопатки, а доктор настойчиво добивался, чтоб Сташка сказал, где болит, но болела вся кровь, текла внутри, мучительно холодная и медленная, мертвая, и он не знал, как, да и ради чего говорить об этом. Он вообще не мог ни говорить, ни шевелиться. Да и зачем? Он давно уже умер. Пятьсот лет назад. Он смотрел на снег потому, что не мог закрыть глаза.

Шаги.

– Отойдите от него, – огромный Ярун.

Рядом. Тут. От его тихого голоса снег снаружи взметнуло и сухо бросило в стекло. Вообще все вокруг вздрогнуло и медленно поплыло. Только это был не страх. А голос звучал:

– Все уходите. Ты тоже, Макс.

Сташка услышал, как упала на пол тяжелая куртка. Потом теплая рука легла ему на плечо и мягко, как тряпочную куклу, повалила с бока навзничь, легла на голову:

– Какой ты крохотный… Худой стал… Что ты, дурачок, творишь? – он говорил на Чаре. Сел рядом, другую ладонь положил Сташке на грудь, как раз туда, где было больнее всего – сразу ударило внутрь жаром, сжигая боль, и стало можно глубоко вздохнуть, а глаза закрылись. Ярун попросил: – Живи. Жить надо. Жить и жить. Расти надо… Дыши, хорошо дыши.

Сташка послушно дышал теплом, что текло с рук Яруна и укутывало лаской, потом вспомнил про Венок и мертвого себя, и рывком сел и отбросил руки Яруна со лба и сердца. Вскочил, даже отбежал в угол. Ярун взметнулся за ним – да что ж он такой огромный-то! – схватил за плечи. Сташка в накатывающем ужасе рванулся, но Ярун ухватил его крепче, тогда он извернулся и впился зубами, куда пришлось – в горячее широкое запястье. Свободной рукой зашипевший Ярун тут же схватил его за шиворот, встряхнул, как щенка, скрутил – не вырваться, как не изворачивайся. Он еще потрепыхался, слабо царапая ему руки, потом обессилел.

– Огонечек, – через долгую минуту ласково позвал Ярун. – Хоть глаза-то открой.

Сташка поднял тяжелые веки, покорно посмотрел на него. Ничего не увидел, только пятна цветные и теплые. Буркнул:

– Пусти.

– Убежишь?

– Некуда. Да пусти же, и так все болит! Пусти меня!

Ярун притиснул его к себе:

– Я тебя ждал почти всю жизнь. Не отпущу.

– Тогда где же ты был… И зачем запер в башне?

Ярун перестал его крепко сжимать. И погладил по затылку:

– Чтобы тебя уберечь. Ты сокровище, ты Сердце Света. Все царевичи сидят в башне. Даже в сказках.

– Врешь ты все, – через силу сказал Сташка. Глаза закрылись.

– Не смей спать! – встряхнул его Ярун.

– Я не сплю… Яр, да: такой я тебе незачем, ведь никакое я теперь не Сердце. Света нет, – Сташка наконец посмотрел ему в глаза. Ярун смотрел на него с такой болью, что выглядел старым, и Сташка виновато попробовал улыбнуться. Улыбка не вышла, и он поскорее спрятал ее, стал высвобождаться из рук Яруна: – Пусти.

– Нет, – Ярун не отпустил. Какой он громадный и страшный. Горячие ладони у него какие. Взгляд как ветер из пустыни. Сташка зажмурился. – Глупый ты еще. Сам посуди: если б я мог иначе – разве бросил бы тебя одного? Нет у меня времени вытирать тебе сопли или кормить с ложки, нет! – Ярун вздохнул. – Я-то думал, вот он ты, опора, соратник, делом займешься, а ты… Вот велю, и в ясли отвезут, чтоб няньки на ручках носили, мне некогда!

Сташка съежился бы, если б мог. Посмотрел снова на него – глаза чужие. Так, понятно: значит, у него не будет времени и когда Сташке придет смертельная нужда в нем. В груди опять стало тошно и пусто.

– Я думал, ты взрослее… Щенок. Недели не прошло, а ты уж опять за свои выходки…

Какие выходки? Почему – опять?