Горькое логово

Горькое логово. Очень маленькое созвездие – 1
Ольга Апреликова

Почему нельзя назвать отца – отцом? А кто ты сам: бог, человек, летающий звероящер или восстановленный протокол Сети??История мальчишки, которого угораздило оказаться созвездием, написанная в синтезе жанров посткиберпанка, мягкой научной фантастики и романа воспитания. Книга «Северный ветер Ярун» – начало трилогии «Очень маленькое созвездие».

Горькое логово

Очень маленькое созвездие – 1

Ольга Апреликова

© Ольга Апреликова, 2018

ISBN 978-5-4490-7383-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Ледяные коньки

1. Северный город

Такой мокрый, паршивенький денек не показался бы волшебным никому. А ему – казался. С самого утра, как проснулся и посмотрел в окно: а там, в ночном еще, черном небе – громадные, близкие звезды. Родные. Но ведь он уже всю осень честно старался стать как все! Им-то, всем, ведь не мерещится никакого волшебства, им-то звезды семьей не кажутся!! Так старался! Чтобы изменить себя, он даже, переживая эту осень, жмурился, чтоб не замечать никакой скрытой красоты и волшебства ни в чем: красота, несовпадающая с реальностью, мучила, рождала темную тоску и что-то ужасное, сиротское, смутно определяемое чувством: «Мне здесь не место. Меня зовут».

Куда зовут, кто? Кому он нужен? Стоп. Все это – выдумки, блажь. Все это – яд одиночества. Не заиграться бы. Хватит искать сказки. А то сдадут в лечебницу для психов и будут правы… Взрослеть пора. Ведь сам себе давно не рад. А взрослых, которые устали его караулить, давно жалко. Но что с собой сделать, чтоб стать-то «как все»? Чтоб перестали считать ненормальным и не караулили каждый шаг? Вытрясти бы из головы свои золотые игрушечные, детские тайны, не убегать больше никуда… Но как? Как? Вот этот день, сегодня – невыносимый ведь, странный день, прекрасный… Похожий на крупную каменную бусину, гладкую, холодную, ноябрьскую, всю серую от асфальта и снега, но, чуть тронешь, переливающуюся темными разводами воспоминаний и золотыми – тяжелых мыслей. «Зовут». Неужели – всего лишь мерещится? Неужели – он всего лишь псих, больной дурачок?

Он оглянулся и вздрогнул: почудилось, что яркий, душный, полный детского шепота и шороха класс только снится. Нет, все вправду. Стены, парты, дети… Поморщился, потер лоб и снова стал смотреть в темнеющее окно. Там крупный мокрый снег, там сумерки.… Там северный ветер. И четыре стороны света. И там Путь. Там на улице, за школьным двором, за черными голыми деревьями плавно останавливаются светящиеся трамваи: запрыгнуть – и уедешь… Куда захочешь… А куда? Некуда. Не к кому. Он – один на свете. Все.

Хватит.

Он заставил себя опустить глаза в тетрадь и вникнуть в длинное уравнение. Сосед по парте суетливо возился с новой тупой игрой в телефоне. Обидно, что дети вокруг – всего лишь дети. Их наивность и пристрастие к пустякам не давали ладить с ними. Хотя взрослые еще хуже: тоже заняты пустяками, тоже говорят глупости – но имеют право приказывать, контролировать, навязывать бессмысленные обязанности и держать в четырех стенах. Так одиноко… И скучно. И пусто. Так, икс будет равен…

А «родители» считают ненормальным и глаз не спускают: ведь он при любой возможности убегает из дома. Куда глаза глядят. Беглец такой. Придурок. И всегда – далеко, так далеко, что возвращаться сил не хватало. И с целью непонятной. И как бы, поймав, все ни выпытывали, как бы он сам ни старался понять, от чего так несчастен – ведь нормальная, обыкновенная жизнь, – чего ему на самом деле хочется – ведь любой каприз, только скажи, – что его гонит бродяжничать – нет разумных ответов. Убегал и все. Как зверек. В любую щель – к свободе. Может, правда – псих? Сумасшедший?

Ведь никогда не обижали. Голоса ни разу не повысили. Баловали. Все покупали, только скажи. Зачем убегать, если б не Путь, не это ужасное и ничем не отменимое «Зовут»? Зачем болтаться черт знает где? Нет у него страсти к приключениям, нет. «Родители» не поверили бы, если б он сказал правду – на самом-то деле бродяжничество ужасно. Это очень тягостно, голодно, опасно и просто скучно. Особенно когда потеряешь Путь и нужно выбираться обратно из какой-нибудь глухомани.

И возвращаться противно: дом-то, куда нужно вернуться – не его настоящий дом; мужчина и женщина, которые его кормили и одевали – не его настоящие родители. А лишь бездетная пара, по каким-то не очень понятным резонам оформившая опеку над ним годовалым. Для полного семейного счастья? Он теперь сомневался. Таких, таких, как он – не выбирают. Зачем же выбрали? Что их заставило? Или – кто? В последнее время он был уверен, что «родители» взяли его вовсе не по собственной воле. Уж слишком им тяжело с ним. Они гордились им, пока он на детсадовских утренниках звонко читал стишки. Теперь – обуза. Эти мужчина и женщина – хорошие, умные люди. Только вот он вырос из лобастого ласкового малыша в упрямого и мрачного, нелюдимого школьника, а у них родился собственный мальчик. А он… Больно было за их тревогу и хлопоты, за возвращения, когда сидишь рядом в машине, и взрослый не знает, что говорить. А сам не можешь говорить от стыда. Они не ругали за побеги, пытались вникнуть и помочь. Стали даже больше баловать, покупали подарки, будто он нуждался в утешениях. Им было страшно. Им было тошно. Потому что перед его волей и мрачностью – они беспомощны… Блин, да он уже просто вмерз в свою мрачность и самообладание, как булыжник в лед. И непонятно, как стать человечнее. И надо ли. Потому что… Потому что все вокруг… Или бесит (глупость окружающих), или тупо достало (школа и контроль), или пинком под ребра будит злую тоску (что-нибудь хорошее, но убогое): где-то есть все то же самое, но свое и в сто раз лучше… Только где? Или он все-таки просто депрессивный псих? Химия мозга – отстой? Фиг поймешь…

Жалко их.

Да, никогда он не был им своим. И окончательно стал чужим, когда этой весной они принесли домой белоснежный сверток с младенцем. Шок: какие младенцы крохотные. Но ничего, справился, помогал, носил на руках эту трогательную рыжую козявку и даже мурлыкал песенки, чтоб не вопил – помогало. Однажды по какой-то необходимости остался с ним один на полдня и кормил из бутылочки, менял, не морщась, пеленки. И вообще помогал уставшим от бессонных ночей взрослым во всех домашних хлопотах, и никогда бы ему в голову не пришло сбежать в свои дальние страны, если послали в аптеку… Он даже гулял в парке с коляской. Но ведь во всем этом не было ничего такого, чего б не сделала наемная няня. Только больнее отчужденность, когда избыточно хвалили за помощь и покупали слишком дорогие игрушки и одежду. Так чужих хвалят. А своим говорят: «Да, норм, а что долго возился, надо вот еще то, а потом то, и еще вот то, давай быстрее»… А ему – не говорили. Он им – не свой. И не в том дело, что не родной по крови – а в том, что вообще совсем другой. Как с другой планеты, где гравитация в два раза тяжелее и небо всегда темное…

Но дело, конечно, было не в младенце. И раньше понятно было, что он – вороненок в этом нарядном гнезде, чужой мальчик с чужим именем, к какому они так и не смогли привыкнуть, и потому с младенчества надо было отзываться на ворох пустяковых прозвищ. Он чужой, он обуза. А сколько раз их штрафовали за его побеги? А сколько раз они должны были мчаться за ним в разные города далеко от дома и оправдываться перед чиновниками и полицией? Тварь он бессовестная.

При всем при этом он не выдумывал себе никаких великолепных настоящих родителей. От лживых сказок о сиротках с помоек, обретающих барскую семейку, тошнило. Смысла нет спрашивать, как попал к этим людям: и так знал, откуда берутся младенцы для усыновления и опеки – все эти детские отделения больниц, «дома ребенка» и прочие государственные заведения. Повезло, что взяли эти люди, которые не за страх, а за совесть заботились о нем. И повезло, что не скрывали, что он не родной, а то бы кукушечку совсем сорвало. Но и знать, что кто-то отказался от него в самом начале, избавился, как от мусора, было так противно, что в самом буквальном смысле тошнило при виде первого фотоальбома с самолетиками на обложке, начинавшегося лишь со снимка годовалого лобастого пухляка со взрослыми глазами. Готовая игрушка, с которой уже не так много хлопот, как с грудным младенцем.

А от первого года его жизни – ничего не осталось. Где он был? Слегка обалдев от того, сколько времени и хлопот требует новорожденный, ужасающе беспомощный и безмозглый, он задавал себе вопрос: а ему-то кто менял пеленки и ночами носил на ручках? «Мать» как-то объяснила, что можно, конечно, оставить плакать в кроватке, устанет вопить и уснет сам, вот только вырастет потом бесчувственным и любить никого не будет. И младенцу нужны тепло и ласка так же, как молоко и воздух. Он потом несколько дней думал: бесчувственный он или нет? Умеет любить или нет? И что такое вообще – чувства? Выходило, что чувства-то есть, только все какие-то невеселые. А вот с любовью – вообще никак. «Родители» – это не больше, чем привязанность. Ну, и благодарность. Ничего в сердце нет вроде того тепленького и простого, что он видел между «родителями» или в их глазах, когда они брали на руки своего младенца. Когда они смотрели на него самого, в глазах у них было много тепла, заботы. Привычки. Но еще и какая-то опаска. Осторожность. Последнее время все больше. Почти страх.

Интересоваться, из каких сиротских яслей его взяли? Кто именно его предал, бросив при рождении? Зачем? А может, это с ним самим что-то не так? Хороших ведь не бросают. На хороших не смотрят с опаской.

Да и сейчас ведь – вон как им с ним тяжело. Не потому, что не родной, а потому, что дети вокруг будто из воздуха слеплены, из радости. Он один – как из камня. Живых улыбок нет. Он все чаще, кажется, пугал их. Словами, взглядом. Даже вежливостью. Конечно, они опасаются. Всегда боятся сказать лишнее, будто он убегает потому, что ему с ними плохо. Бедные. Зачем же они выбрали в тех сиротских яслях не какую-нибудь нежную девчушку с кудряшками, а – его? С той первой фотографии смотрел ребенок с уже тогда слишком мрачным и серьезным взглядом. Ни тени улыбки. Зачем они выбрали – такого? Кто им велел?

Теперь вот мучаются с мрачным вежливым психом, который так и норовит убежать. Он и не знал теперь, как себя вести. Как заслужить любовь? Да ладно, это невозможно, но хотя бы отблагодарить за опеку и заботу? Ласкаться? Приставать с детской ерундой? Шутить? Он старался быть еще сдержанней, еще послушней, возился с младенцем, таскал из школы пятерки и грамоты за всякие конкурсы и соревнования, но все эти детские успехи вообще никаких усилий не стоили. Тогда он на свою беду отыскал в сети и влез в международную олимпиаду по математике, победил во всех отборах в своем возрасте – но эти дипломы так пугали родителей, что про главный тур – да ведь надо было везти его в другую страну, а тут младенец – он им даже не сказал. Но прибежала учительница, все выложила, сказала, что школа выделит денег на поездку, что мальчик так, так талантлив – родители переглянулись, спросили у него – он сказал: «Нет». Последовали уговоры, горячие учительские и настолько неискренние родительские, что он изумился. А проводив расстроенную учительницу, его позвали и сказали, что если бы даже он сам умолял бы об этой математической олимпиаде, они вынуждены были бы ему запретить. Потому что к его личности нельзя привлекать никакого внимания.

Ах вот как.

Неожиданно. Но почему-то логично.

Он даже не спросил, почему. Только кивнул. Это еще больше напугало родителей. А он сложил два плюс два и сообразил, что живет в этой семье неспроста, что усыновление его – дело, как он и подозревал, не такое уж и обыкновенное, случайное. Он больше стал наблюдать и скоро понял, что при той должности на работе, что занимал «отец», он вряд ли бы мог содержать неработающую жену, такую большую квартиру, дачу на Заливе и еще покупать каждое лето океанские круизы. Не говоря уже о повседневных тратах. Он стал напрашиваться помогать «матери» в покупках, и через неделю, катая по супермаркету тележку с продуктами, высчитал, что больше всего семья тратила именно на него. Кто-то платит «родителям» за то, чтоб он жил, не нуждаясь ни в чем и ел идеальную еду. Кто? Настоящая семья? Значит, о нем помнят? Но знать – не хотят?

Сначала стало очень грустно: неведомые родственники заботятся, платят «родителям», обязательства перед ним выполняют, раз произвели на свет, но самого его знать не хотят. Потому что, наверно, с ним что-то фатально не так. Не такой он, как им надо… Тяжелый, мрачный, нелюдимый и холодный. «Не ребенок, а статуя», – говорила учительница в первом классе. Она еще бы знала, какой он псих и трус внутри… Кому такой нужен… «Кладбище улыбок», – однажды назвала «мать». Мол, потому, что он и сам никогда не улыбается, и люди, стоит им встретить его взгляд, мрачнеют. Хоронят улыбки. Да. Это так. Он не улыбается. Но зато он ведь и не плачет никогда. Наверное, это какое-нибудь психическое нарушение. Ну и что.

Ну и ладно. Ну и пусть. Все равно, пока несовершеннолетний, никак не узнаешь, как это там все с его рождением сложилось на самом деле. Все равно же неведомые настоящие родители его знать не хотят. Ну и пусть. На кой черт они ему теперь… Все равно же он не станет легким и веселым.

…Зато он умный. Наверно.

Постепенно – наступило лето, каникулы, опять дача, потом море, новые книжки, музыка, математика – все это новое осознание себя перестало казаться ему чем-то уж очень важным. Хотелось просто жить. Смотреть вокруг. Даже просто дышать, есть, спать – биология жизни успокаивала его сама по себе. Он много плавал и бегал, потому что захотелось стать сильнее и выносливее. Осталось лишь, как холодный камень, вмерзший в лед, понимание, что с ним самим что-то не так. Что он хуже, чем все вокруг, поэтому настоящие родные и отказались. Как это исправить, он не знал. Веселиться? Играть в футбол? Ржать над мультиками? Шутить? Он не умел. Надо просто жить. Судьба такая, какая есть, и думал он теперь больше о своем будущем, чем о том, где его «эти родители» взяли, а «те настоящие» почему бросили. Надо думать о том, как стать хорошим. Ну, или хотя бы терпимым для людей. Кем стать. О будущем.

А будущее его тревожило. Жить так, как живут все знакомые взрослые? Разве жизнь может быть настолько скучной, бездарной, зряшной и сводиться в итоге к зарабатыванию денег и к развлечениям вроде путешествий с семейной скидкой? Есть на свете совсем другие люди, и другие судьбы, и другие дела, которые заканчиваются, например, изобретением космических кораблей, или симфониями, или еще чем-нибудь, в самом деле прекрасным. Он хотел такой – настоящей – жизни.

Сколько он себя помнил – всегда ощущал рядом, как за невидимой стеной, собственную настоящую жизнь, другой мир, тяжелый, темный, золотой, родной и зовущий, в который вполне можно попасть и где куда больше смысла в любой секунде жизни. Настоящий. Он с ясельных времен представлял его себе, как золотой, полный покоя старый лес, и слышал, как его оттуда зовут. Он ему даже снился. А умом понимал, что должен попасть в какую-то другую координатную систему. Где у него будет другое значение. Где он будет настоящим и нужным. Самим собой. Где не важно, кто его бросил и почему. Где его тяжесть и ранний ум окажутся на месте, потому что настоящая жизнь намного тяжелее, чем легкая и никчемная здешняя. Но об этом ведь никому не расскажешь. Психом сочтут. А здесь и не живешь по-настоящему.

Сознание этого-то и гнало его бродяжничать. Всеми силами он старался найти Путь к своей настоящей жизни, который про себя называл Золотым. Когда он впервые почувствовал его под ногами, лет в семь, то помчался по нему, как из лука стрела. И, очнувшись, оказался в парке аттракционов на другом краю города. Вымок под дождем, растерялся, испугался. Сам нашел, подвывая с тоски и досады, выход из парка, спустился в метро, вернулся, зареванный, домой, все рассказал, даже про Золотой мир и чувство Пути. Тогда не слишком попало, скорее, взрослые просто удивились и в следующие выходные повезли его в этот парк, предложили сколько хочешь кататься на аттракционах. Плевать ему было на аттракционы. Он и сам тогда не понял, что это такое с ним было. И что это такое слышал, когда бежал – золотую точную, прекрасную ноту в самом сердце. Такую нужную, как путеводная нить.

А перед зимними каникулами убежал опять – почти сознавая, что делает и отчетливо слыша золотой зов. Смылся из школы, забрался в междугородний автобус на автовокзале, и, пока его не обнаружили, успел проехать две сотни километров. Очнулся, когда золотой зов стих и чувство Пути вдруг отпустило его. Холодно, страшно – и где это он? И тут же какие-то тетки заметили, что он, такой маленький, едет один, подняли хай. Он с перепугу устроил рев – хотя больше с досады, что автобус вдруг свернул не туда, куда звал Путь. Дядькам в форме на автостанции в маленьком городке сквозь вой и сопли назвал и имя, и телефон «родителей», и, пока те не приехали, полицейские откармливали его кефиром и пирожками. Когда «родители» приехали, объяснить им ничего не смог. Не стал. Он ведь помнил, как они переглядывались, когда он впервые пытался им объяснить, что такое Золотой Путь. Они считали это сумасшествием.

И может, были правы. Ведь всегда потом, когда Зов и ниточка Пути вдруг обрывалась, он, пережив боль, злость и досаду, сам себе не мог объяснить, что ему было надо в каком-нибудь Усолье, Лодейном Поле или среди менгиров острова Веры на озере Тургояк. И приходилось включать телефон, звонить «родителям» и возвращаться.

В надежде снова почувствовать Путь он убегал, ускользал, прятался. Его находили, ловили, ругали. Чем старше он становился, тем дальше и опаснее были его путешествия. Оказываясь дома, сам пугался, вспоминая ночные вокзалы, какие-то подворотни, лесовозы на лесных дорогах, равнодушный свет в чужих вечерних окнах, голод и сон урывками. Это все на самом деле могло плохо кончиться. Очень плохо. Поэтому, когда в конце лета его еле отыскали в лесах на севере области, он решил, что больше бегать не будет. Он устал. Так или пропасть можно, или с ума сойти. Хватит.

Не найти Путь.

Нет никакого Пути.

Золотой зов – это сумасшествие.

Это надо побороть.

Перерасти.

Надо учиться, вырастать, строить свои корабли, обыкновенные, из железа, а не из золота… Хватит детской блажи.

И главное: «родители» сказали, что если он еще раз убежит, то им больше не разрешат его воспитывать. Не доверят, как не справившимся. Заберут.

Куда?!!

Как это – «не надо знать»?!!

Вообще-то он струсил. Потому перетерпел уже столько настоящих волшебных дней, когда соседний мир приближался и зов его был отчетлив и понятен. Словно кто-то далеко пел высоким ясным голосом… А иногда это было похоже на волчий вой. И даже сердце щемило, так хотелось к этому волку. В некоторые ясные, прохладные дни золотой и ласковой осени казалось, что мягкий сильный ветер, несущий волчью песню, дует прямо оттуда, что Золотой Путь туда начинается за каждым углом! Но он терпел… И терпел.

Вот он перетерпит этот последний день, с мокрым снегом, уже безнадежный и почти ничего не обещающий, а дальше уже зима. Он повзрослеет за зиму и забудет свои сказки. Не будет убегать, сам не зная, куда – так, в другие координаты, в другие места, которых на самом деле нет… Он уравнения будет решать.