Слева от Азии

Офицера это удивило и насторожило, поэтому он решил на всякий случай забрать парня с собой в Омское управление, где с ним решит, как поступить, местное начальство. Успокоившись этой мыслью, офицер приказал выдвигаться в сторону штаба. В Омской тюрьме Аркадий провёл почти четыре месяца, пока до него дошла очередь в следственном отделе. Дотошный дознаватель раскопал-таки прошлое Аркадия. Началось какое-то следствие на пару месяцев и, как результат, приговор – за убийство Гвоздикова и побег из поселения, с учетом возраста обвиняемого на момент совершения преступления, 14 лет колонии строгого режима и красная наискось полоса по обложке личного дела – склонен к побегу.

И поехал З. к. Ильин валить лес уже по линии ГУЛАГа. На зоне началась новая жизнь Аркадия, о которой, он знал только по рассказам в пересылочных тюрьмах. Если она и отличалась от ада, о котором талдычили староверы, то только тем, что в этом аду по ночам иногда давали спать.

Жил, в общем – то, Аркадий замкнуто, в разговоры ни с кем не вступал, на вопросы отвечал замкнуто. Но всегда готов был помочь любому, от зека до конвойного, кто на валке умудрялся получить травму. Ушибы, переломы, голодные обмороки, переохлаждения он вылечивал какими – то травами и корешками, которые находил по, только ему одному понятным приметам. Выбора между пострадавшими он не делал – это мог быть ударенный топором «опущенный» или случайно подвернувший ногу вор любой масти. Правда, за «обслуживание» конвойных, Аркадию несколько раз устраивались «тёмные». Охрана же, в благодарность за его помощь, позволяла Аркадию в короткие минуты отдыха, просто ходить в лес в одиночку. Не без того, чтобы взять с него честное слово, которому начали доверять конвоиры и которое ни разу за восемь лет не нарушил сам Аркадий. В общем, он был нужным человеком, когда он был нужен. В остальное время его не замечали. Парня это устраивало. Ровно до тех пор, пока с новым этапом не пришёл на зону настоящий хозяин. Его все звали Саша, по кличке Москва.

Его встречали так, как встречают президента богатой страны в голодном краю. Не было только транспарантов и воздушных шаров.

Где-то дня через три, после приезда Москвы, к Аркадию подскочил шнырь, и нагло – просительно просвистел, скривив рот в одну сторону.

– Слышь, кент, после отбоя тебя Москва ждёт.

– Столица?

– Ты шо буровишь, падаль? Закрой хлеборезку или я тебе её порву, понял? На цырлах приканаешь ко мне, я тебя подведу к Саше. Усёк? Говноед, бл…!

Аркадий повернулся, чтобы уйти. Но шнырь не до конца вкусил сладость власти и, подскочив к Аркадию, рывком развернул его к себе лицом, а вторую занёс для удара. Но вот на что-то такое непонятное наткнулся шнырь в глазах Аркадия, что заставило его засомневаться в необходимости применения физических мер воздействия в воспитательных целях.

– Не придёшь – урою…. – без действительной угрозы в голосе прошамкал шнырь и ушёл.

После отбоя Аркадий зашёл в тёплый барак, в котором отдыхал пахан. Его, толкая в спину, привели в дальний угол с ковром на стене и деревянной кроватью. На этом резном творении столярного искусства сидел сухонький старик в телогрейке на голое тело и пил чай.

– Привели?

– Ага. Вот он, падла, сам на кукен пришёл, – залился заискивающим смехом шнырь.

– На колени упал, быстро! – это сказал появившийся откуда-то сбоку мускулистый амбал. Сказал и сверкнул рядами рандолевых зубов на обеих челюстях.

– Не мельтеши, Петя, я говорить буду, – спокойным и прокуренным голосом сказал Москва. – Дайте ему присесть.

Если бы Аркадий заорал во всю глотку, он бы добился гораздо меньшего эффекта, чем тот, который произвёл тихий голос Саши.

Позади Аркадия стукнул ножками по полу деревянный настоящий стул, и крепкая рука фиксатого Пети, вдавила Аркадия в сидение.

– Расскажу вам сказку, браточки, короткую, но поучительную. Один пацан, годков, эдак, десяти – одиннадцати за то, что один майор – коммуняка снасильничал его мать, сапожным ножом лишил его, майора, мужского хозяйства. Не надо ржать, а то в стойло попадёте, жеребцы. В том же году тот же самый пацан валит начальника колонии, и становится на лыжи. Знаете, как валит? Карандашом в глаз! Потом восемь лет сидит в тайге, пока краснопогонные не надыбали его и не скрутили ласты.

– Саша, я не вьеду, ты о чём?

– А о том, сердешные, что правильный и порядочный человек среди вас живёт, а вы ни сном, ни духом. Нет у вас уважения к людям! Теперь въезжаешь, Петюня, или мозги отморозил?

– Саша, та шо это за клиент? Мы про всех интерес проявляли, таких героев у нас нету. Шо ж мы не люди, чтобы правильного мужика пропустить? Обижаешь, Са…

– Закрой поддувало! Холодно становится! Ты тут своей любимой сгущёнкой последние мозги залепил. А тот человек перед тобой сидит! А вы его восемь годков раскусить не можете! Он столько лет без грева мается, а вы морды в сторону! Он за честь свою, и мамки своей ничего сделать не боится, ни одному следаку никого не срисовал – всё только на себя брал! И это в одиннадцать лет!

Саша начинал заводиться, его фуфайка уже слетела с его худых плеч. По лицам окружавших его мужиков без труда читалась мысль о том, что сегодня ничего хорошего им не светит, что в подобном гневе Москва завтра любого вора отправит лес валить вместе с простым мужичьём, и избежать этого не удастся никому.

– А вы ломаете тут передо мной настоящих воров, – продолжал Саша. – А сами только у гулящих девок в кабаках сумочки пороть можете! Чего затихли? Заворовались? Разбаловались вы по—серьёзному. И этим вы меня расстроили. Нам с парнем выпить и покушать! И погуляйте пока, я с человеком поговорю.

– Москва, так мороз же на дворе, мы ж….

– Мне повторять надо? Проглядели? Теперь на мороз!

Через минуту на столе уже лежало сало, колбаса, тёплый и, по—домашнему пахнущий, хлеб, консервированные огурцы и бутылка «Московской».

– Слушай меня и делай что скажу. Бери хлеб, огурец и немного сала. Ешь не торопясь. Ты парень правильный, но усвоить одно должен навсегда. Со мной не спорят. Никто и никогда. Ешь. Хлеба бери поменьше, много не кусай – желудок твой пока к такому не привык. Ешь.

«А что в этом плохого? – подумал Аркадий, – поем и поговорю с ним. Хуже не станет»

– Ешь и слушай. Говорить буду один раз. Да не набрасывайся ты на еду! Ешь спокойнее и медленнее пережёвывай. Ты не серчай на этих… они тут без меня совсем разбаловались. Но теперь жизнь твоя намного легче станет. Но не вздумай боговать – обломаю. Жуй – жуй. О тебе на пересылках не один год легенды ходят. Мне на этапе ксиву подогнали, что ты у меня на зоне. Рассчитывал, что приняли тебя правильно, обогрели, а у них у всех задницы вместо голов, нос по ветру не держат. Приморил первый голод? Вот и молодец. Теперь наливай водочку. Плевать, что не пьёшь. Наливай. И стукни два раза в окошко.

Аркадий, сам не понимая, как он попал то ли под влияние, то ли под очарование Саши-Москвы, встал и дважды стукнул в оконную раму. А может быть этот Саша, попросту есть продолжением самого Аркадия, такого же спокойного и решительного одновременно? Или этот самый Саша, всего лишь был первым, кто вот так просто заговорил с ним? Зачем себе врать, но было несколько приятных моментов в речи Москвы, которые нежно щекотнули черствеющую душу парня. Но додумать эту мысль не удалось – с мороза в барак ввалился Петя и, не снижая скорости, подлетел к Саше.

– Петя, я тебе что, цирик позорный, чтобы такой хавкой давиться?

– Саша, не наезжай! Я не могу заставить дрова гореть быстрее. Потерпи… те минут пять, уже скоро.

– Кто на смене сегодня?

– Силыч и Сталин.

– Силыча позови, поставь ещё один стакан, стул не ставь. И поторопись с хавкой! Иди.

Очень даже не всё понимал Аркадий, ой как не всё! Силыч, это подполковник Силантьев, зам. начальника колонии. Сталин же – грузин, с какой – то длиннющей фамилией, оканчивающейся на «швили», был дежурным помощником начальника. Оба отличались повышенной сволочностью характеров и непомерной злостью к зекам. И сейчас один из них должен придти прямо сюда, а он, Аркадий, тут… и водка ещё….

– Не туда думаешь. Бери стакан. Пей глоточками и не спеши. Давай за свободу и жизнь на ней. Пей.

Аркадий выпил и закашлялся до слёз.

– Ну, как? Ты, правда, первый раз в жизни пьёшь? Это хорошо. Сегодня напьёшься до отключки, чтобы завтра тебе было плохо. Именно завтра ты поймёшь, что пить тебе не стоит никогда. Гадость это. Но другим пить не мешай. Водка – полезная гадость. Она развязывает языки и человек говорит то, что прячет внутри. А это частенько полезно послушать. Водка показывает, каким волком на самом деле есть ягнёнок. Это тоже полезно знать. Отдышался? Теперь возьми огурчик и кусок колбаски и положи на язык. Раскусывай медленно, пусть сок пустят. Надо не просто жрать, надо иметь удовольствие. Хлеба теперь кусни, желудок его теперь примет, как родного. Но только жуй хорошенько. А-а, вот и Силыч. Проходите, Ван Саныч, проходите. Как здоровьичко? Как Генриетта Абрамовна? Нога зажила?

– Да нормально всё, Саша, нор… а этот что здесь делает? Встать!

– Тихо, Ван Саныч, не в штабе. Он здесь мой гость, а голос ты для быков побереги. Аркадий, плесни-ка водочки в стакан. Лей до краёв. Будь, Ван Саныч, здоровьица тебе и жене твоей. Выпил? Вот и славно. Подзакуси малость. Я чего тебя позвал-то? Что же ты проморгал моего человека, а? Ладно Петюня, он от рождения тупой, но ты то, ты то? К «быкам» поселил, «тёмные» разрешил, Ты что, ксиву не получал? Не слышу?

Саша постепенно переходил с благостного воркования на командирский грозный речитатив.

– Или ты думал, что раз меня здесь нет, то я ничего не узнаю? Так? Может я плачу тебе мало? Или ты тут общую раскрываемость благодаря мне не улучшил? Чего молчишь? Ты его делюгу читал? Ты читал, или нет? Почему Изот Гомельский на меня голос повышал? А я тебе скажу, почему. По твоей глупости, Ван Саныч, а мне это обидно. Наказан будешь. Потом я решу как. Теперь, вот что. Этого парня, – Саша всей ладонью перевёл внимание Силантьева на быстро хмелеющего Аркадия, – ты не знаешь и не замечаешь. По смене своим то же самое передай. А он вам хлопот не доставит, я за него мазу потяну, понял? Он спокойно досидит под моим крылом, а ты проследишь, чтобы зарплату ему правильную написали с первого его рабочего дня. Понял? Понял, спрашиваю? Вот и ладно. Аркаша, налей-ка ещё. Ты, Ван Саныч, не серчай на меня. Меня моё начальство имеет, тебя – твоё. Нам с тобой дружить надо. Крепко дружить. Так что с Генриеттой Абрамовной?

– Да вот этот… ваш гость и поставил её на ноги. Каких-то вонючих корней наварил и пить заставил. Ногу ей чем-то мазал… всё и прошло. Врачи из Москвы, ой Саша, прости, из столицы только руками развели, а этот вылечил.

– Вот погляди, Ван Саныч, человек какое добро тебе сделал, а ты с порога на него «Встать» кричишь. При этом, тебе ещё и сообщили о нём. Как сам – то меркуешь, прав ты, Ван Саныч?

– Извини Саша, закопался я совсем в делах, боков напорол, извини, Аркадий… Михайлович.

– Ай, красавец! Так ты его и по батюшке знаешь! И ещё ты знаешь, что он не наш, не воровской масти, и он всего-то честь защищал, а может статься, и жизнь. Поэтому и покромсал тех, кто посильнее его будет. А ты с ним, как с Ванькой шнырём, мародёром. Ладно, Ван Саныч, извинительные слова ты сказал сам, без напоминаний, поэтому и прощение моё ты получил. Давай по третьей выпьем, и ступай себе на работу. Не сердись, что голос на тебя повысил, это за твою ошибку. Для примирения сделаю тебе подарок. На шестом участке в следующую среду готовится побег. Предотвратишь, и ко дню милиции новую звезду обмывать будешь.

– Правда?

– Я говорю один раз. Выпивай и ступай себе.