Зловещие забавы славянского бога

Зловещие забавы славянского бога
Олег Колмаков

Мистика, реальный и вымышленный мир, прошлое и будущее – всем этим управляет древнеславянский божок, которому раз в год позволено абсолютно всё. Содержит нецензурную брань.

1991 год

Ночь с 9 на 10 июля 1991 года.

Юрий Александрович Громов ещё не знал, что видел свой последний сон в этой жизни. Он проснулся среди ночи, в тот самый момент, когда кукушка настенных часов, висевших в коридоре, только-только «откуковала» положенные ей три раза. Сердце сжимала неизвестная доселе боль. Держась рукой за правую сторону груди, мужчина тихо вышел на кухню. Прикрыв за собой дверь, Юрий Александрович настежь отворил одну из больших оконных створок. В лицо пахнуло прохладой и сердце Громова, как будто, немного отпустило.

Там, за кухонным окном, в темноте улицы стрекотали сверчки, а со стороны железнодорожного вокзала, доносился шум уходящего вдаль поезда. Ночная тишина и лёгкий ветерок воздействовали на Громова лучше любого успокоительного.

Не включая свет, Юрий Александрович нащупал на подоконнике пачку сигарет и спички.

Присел на табурет. Закурил.

Сейчас, ему очень хотелось, хоть с кем-то поделиться своими впечатлениями, оставшимися от только что приснившегося, чрезвычайно реального, а потому и такого пугающего, кошмара.

Привиделось Громову, будто стоит он в длиннющей очереди за разливным пивом…

Люди постарше, наверняка припомнят лихие времена конца восьмидесятых – начала девяностых. То был период сухого, горбачёвского закона, когда водка отпускалась исключительно по талонам (точнее, в магазинах её вовсе не было), а очередь за пивом приходилось занимать с предыдущего вечера. Чуть позже, на смену периода алкогольных мафий, придёт эра финансовых пирамид, рэкета, Лёни Голубкова, спирта «Роял», Кашпировского и сумасшедшего роста цен. Но всё это, ещё впереди. А пока, Юрию Александровичу, ни с того, ни с сего, вдруг увидел себя, стоящего в очереди с бестолковой толкотнёй, матерными и недовольными ругательствами.

Вереница хмурых, обрюзгших мужиков с опухшими тёмно-красными лицами двигалась очень медленно. И всё же, сантиметр за сантиметром, Громов приближался-таки к заветному окошку. Предчувствуя свершение своих долгих ожиданий, Юрий Александрович уже начинает суетиться: пересчитывает зажатые в потной ладони деньги; принимается заранее доставать и открывать, припасённую для данного случая десятилитровую фляжку. Как вдруг слышит очень знакомый (будто из своего прошлого) окрик: «Юрка, помоги!». Оглядывается наш герой на тот голос и видит Виктора, своего друга и земляка, с которым восемнадцать лет назад служил на погранзаставе и который погиб в злополучном ночном дозоре.

Витька, как и прежде: молодой и одетый в ту же самую армейскую форму восьмидесятых годов, отчаянно отбивался от пьяных отморозков. Тех самых хулиганов-алкашей, которых Юрий Александрович неоднократно видел здесь, близ этой самой стационарной «точки» розлива пива. Они «крутились» тут постоянно: вымогали деньги у мирных граждан и жестоко били всех тех, кто им в этом отказывал. Увы, но таковы были (в сугубо рабочем посёлке, некогда преуспевавшего, а ныне бедствующего крупного металлургического предприятия) порядки, таковой была суровая правда жизни. Воспитанная улицей и предоставленная сама себе, безработная молодёжь постепенно спивалась, наглела и, вот таким, примитивным способом пыталась выжить и утвердиться в посёлке.

Пьяная свара уже успели в кровь разбить другу нос и порвать армейский китель. Юрий, бросившийся было на помощь туда, в самую гущу событий, тут же осёкся. Заметив, что подошла его очередь, он не сдвинулся с места. Право, не мог же он, вот так запросто, бросить то заветное, ради чего отстоял здесь битых шесть часов. Выкрикнув: «Витёк, обожди немного, я сейчас!» – Громов скоренько сунул свою тару в чёрное окно непреступной пивной «амбразуры».

Уже через минуту холодная фляжка, с поднимавшейся над самым горлышком пеной вернулась в руки Юрия Александровича. Захлопнув крышку и перепрыгнув через бордюр, он незамедлительно ринулся к товарищу. Да только тот, к которому так спешил Юрий Александрович уже недвижимый лежал в серо-красном месиве крови и пыли, лицом вниз, раскинув руки в стороны.

Громов растерянно присел на землю, опустившись над бесчувственным телом друга.

«Ты что, Витюха?» – он повернул на себя товарища. Однако, вместо знакомого с юности лица, Громов в ужасе вдруг увидел его истлевший череп, сквозь чёрные зубы которого послышался укор, дескать: Юрка, как ты живёшь? В ту же секунду тело Виктора, превратившись в лёгкий пепел, ссыпалось сквозь пальцы Юрия Александровича на землю.

«Бессмысленное, а потому и дурное видение. Вот интересно: к чему оно? К чему может присниться, подобная хрень?»

Пока Громов задумавшись, смотрел вдаль, его сигарета успела истлеть наполовину. А собственно в чём мог упрекнуть его армейский товарищ? Жил Юрий Александрович как все живут. Как обычный, среднестатистический обыватель. Как и положено: отслужил в армии, устроился на завод, женился. Двое детей, своя квартира. Куда не кинь, повсюду, ну, самая рядовая, рабочая биография. Да, и на предприятии, хоть и был он несколько обособлен от трудового коллектива, всё равно пользовался доверием и уважением. Даже учеников ему доверяли. Особо конечно, не выделялся, на рожон не лез, но и среди отстающих никогда не значился. Он всегда старался быть малозаметным и простым рабочим муравьём в бурлящем муравейнике завода.

Однако увидев во сне друга, какие-то непонятные, скорее тяжёлые мысли и воспоминания, в одночасье навалились на Громова. Возможно, Юрий Александрович вспомнил, что восемнадцать лет назад, Виктор, сражённый пулей нарушителей государственной границы и фактически скончавшийся на его руках, просил Юрия обязательно зайти к его матери и невесте. Рассказать им, как погиб их сын и жених. Что не струсил он в роковую минуту, ни смалодушничал. А так же о том, что ближе и роднее, этих дорогих ему женщин, у него никого и никогда не было.

Однако «гражданка» так закрутила Громова, что не до этих ему было скорбных визитов. А после, как-то всё само собой и подзабылось. Да и какой был смысл, спустя год или того более, приходить к чужим ему людям, и вновь бередить их, да и свою память не самыми приятными армейскими воспоминаниями…

Не вставая с табурета, Юрий Александрович открыл холодильник, достал с верхней полки запотевшую бутылку пива и прямо из горлышка, двумя глубокими глотками опорожнил её до дна. Обтерев мокрые губы, попытался раскурить уже потухшую сигарету. Но после нескольких «холостых» затяжек, бросил окурок в пепельницу. После чего, тяжело вздохнув, покинул кухню – перед грядущим рабочим днём, требовался нормальный отдых…

– Ты чего? – проснулась Лариса, супруга Громова, когда Юрий Александрович вернулся в спальню.

– Да так, ничего. Просто, перекурил… – залезая под лёгкое покрывало, шёпотом ответил муж.

Около четырёх часов утра, сердце Громова внезапно остановилось.

* * *

Такого знойного и невыносимого лета не могли припомнить даже видавшие всякое местные старожилы. Ну, а данная ночь выдалась в это лето наиболее жаркой и предельно душной.

Мужчина, постояв какое-то время на безлюдном станционном перроне, вытер со лба испарину и, ковыляя на левую ногу, прошёл в помещение вокзала.

Выглядел тот мужичок чрезвычайно скверно. Одет он был в разодранные, давно не стираные брюки и очень грязный, протёртый до дыр пиджачок, накинутый на голое тело. К этому нелицеприятному портрету, пожалуй, стоит добавить и видавшие виды сандалии, найденные на прошлой неделе в одном из мусорных баков; небритое лицо; воспалившиеся веки и то, что он не мылся в течение последних нескольких месяцев. Потому и источал вокруг себя невыносимый «аромат» мочи, помойки и блевотины. Подобное, антисоциальное явление, в народе именуется просто и лаконично БОМЖ.

Здесь следует заметить, что привокзальное отрепье в большинстве случаев ведёт весьма сплочённый и воинственный образ своего существования. «Вокзальные», в некотором роде, это особая (привилегированная, что ли) каста, среди прочего бездомного сброда. Чужаков, случайно просочившихся на их территорию, здесь не то, что не признают, а воспринимают как злейших врагов и встречают во все оружия. Ведь вокзал для нищебродов, это некий оазис на огромной карте города, очень удобное в «стратегическом» плане место. Зимой здесь всегда можно обогреться; переночевать и подкормиться в любое время суток. Тут всегда многолюдно, а значит, есть реальная возможность затеряться в толпе, выпросить милостыню и, в конце концов, собрать стеклотару, оставленную спешащими пассажирами.

Однако и здесь, на вокзале, как впрочем, и в любом ином месте, опустившиеся субъекты вынуждены соблюдать некие правила и совмещать, казалось бы, несовместимое. А именно: выживать в одиночку, используя любые сподручные способы (вплоть, до убийства себе подобных, ради сохранения собственной жизни) и одновременно, подчиняться законам стаи, в которой они, волею случая, оказались.

Первая гроза Бомжей – это, естественно, сотрудник милиции. Нет, куда-либо их не забирают, не садят в тюрьму за тунеядство или бродяжничество. Нищеброды для «ментов» – вообще, бесперспективны. Взять с них нечего, а вони, как от канализации. В лучшем случае, их прогоняют из служебных помещений; в худшем, вывозят в иной район, куда-нибудь на окраину. Бьют чем не попадя: ногами, дубинками или какой-нибудь арматурой, после чего, оставляют там же, зализывать раны. Через некоторое время попрошайки вновь возвращаются на привокзальную площадь – ведь здесь всегда тепло, сытно и уютно.

Вот и наш «герой», только что проследовавший в помещение вокзала, как и его «коллеги» по бродяжьему промыслу, живёт одним днём: случайным прикормом, либо единовременной подачкой.

Кстати, зовут его Васьком, Хромым, Васькой, либо просто Угрюмым. Этот самый Вася – бомж, что называется: со стажем.

Таковым Угрюмый, конечно же, не родился. Когда-то, очень давно, и у него был свой дом, семья, работа. В общем, всё то необходимое, что подпадает под определение «благополучная и счастливая жизнь». Да только та самая, нормальная, человеческая жизнь, после нелепой случайности, вдруг рассыпалась на мелкие кусочки.

От завода (где ранее работал Василий) нарезались земельные участки под будущий дачный посёлок. Не сказать, чтоб Васю уж слишком тянуло к земле. Скорее напротив. Вырвавшись по молодости, из родной деревни, он, без какого-либо сожаления, предпочёл городской быт агропромышленному комплексу. Однако дача была тогда, чем-то вроде символа престижа и преуспевания. А прихвастнуть перед друзьями и потешить своё самолюбие, Василий любил и делал это при любом удобном случае.

И вот, в один из воскресных весенних дней, с женой Людмилой, Василий Иванович отправился на своём трудяге «Москвиче» посмотреть место, где через год-другой обязательно будет возведён двухэтажный коттедж. Да-да, ни лёгкий временный домик, а именно капитальное, двухъярусное строение (ни больше, ни меньше), так решил глава семейства.

К сожалению, судьба распорядилась несколько иначе и своего перспективного дачного участка супруги Угрюмовы так и не увидели. Гружёный навозом ЗИЛ, принадлежащий пригородному совхозу, с пьяным водителем за рулём, выскочив на полосу встречного движения, влетел в автомобиль Василия Ивановича.

Жену Людмилу похоронили через три дня, когда Вася всё ещё прибывал в реанимационном отделении, в бессознательном состоянии.

Собственно, с этого самого момента и завершилось его «благополучие». Беда, как известно, одна не приходит. После шести месяцев больничной койки, Василий Иванович со второй группой инвалидности потерял и работу. Сами понимаете: во времена глобальных перемен (кои начались в стране в конце 80-х), немощных и убогих особо не жалуют. Детей забрала в деревню тёща и после аварии, он их так ни разу и не видел.

Не жил, а скорее существовал. Причём в рамках своего прошлого, своих воспоминаний о былом. Так наш герой, как-то быстро и незаметно вдруг пристрастился к «зелёному змею». За каких-то полгода он пропил всё, что было в доме, что наживал в течение многих лет своей трудовой жизни. Постепенно, его «хибара» превратился в притон для поселковой алкашни. А на следующий год, во время январских праздников и студёных морозов, «благополучно» сгорела дотла.

Так Василий Иванович и оказался на улице, а потом и на вокзале. В деревню к родителям или к тёще, к детям – ехать ему было стыдно. Несколько раз пытался свести счёты с жизнью. И каждый раз, завершить начатое, он так и не решился, не хватало: то ли смелости, то ли воли.

Много воды утекло с того злополучного воскресенья. А Василий так привык к новому образу бытия, что ему уже начинало казаться, будто бы всю свою осознанную жизнь он провёл именно здесь, среди поездов, пассажиров и провожающих. О своём же прошлом, Угрюмов теперь вспоминал, не иначе, как о грустном сюжете из давно увиденного кинофильма.

Сегодняшний, очередной вольный день, был для Васи как никогда удачен. Можно сказать: нынче он несказанно разбогател. Мало того, что Угрюмый уже был пьян и сыт, так после всего прочего, у него за пазухой ещё и позвякивали две бутылки дешёвого самогона.

В данное время суток (в аккурат, после полуночи), «менты» обычно спали и бродяг не беспокоили. Потому, проходя в зал ожидания, Василий по-настоящему ощущал себя «королём паркета».

Осмотревшись и вновь смахнув капли пота с подбородка, Угрюмый нашёл-таки своим полупьяным взглядом того, кого и искал. А именно Синюгу, притаившуюся в углу зала.

Синюга – это грузная, оплывшая избыточным жиром женщина-бродяжка. Она частенько заглядывала на вокзал. Однако так и оставалась не признанной местными бомжами за «свою».

Поначалу, Синюгу бесцеремонно изгоняли с привокзальных территорий, беспощадно били и пинали. А после, на её безобидные визиты (то ли из жалости; то ли оттого, что она, пусть и бомжиха, но всё же, женщина) перестали обращать какое-либо внимание.

В любую погоду и любое время года (как, собственно, и сегодня) Синюга была одета в зимнее, ядовито-зеленого цвета пальто, из которого: то там, то тут торчали ватные ошмётки. Кроме того, как и всегда, на ней были утеплённые штаны; пара-тройка кофт, одетых одна на другую; а так же, армейские кирзовые сапоги. Весь свой скарб, состоящий из нескольких огромных и замусоленных сумок, доверху набитых всякой дрянью, собранной из урн и помойных баков, она неизменно таскала с собой.

Её настоящего имени, никто не знал. Да она и сама, похоже, давно и основательно его подзабыла. Что же касаемо прозвища: Синюга.… Получила она его, за не сходящие с её лица синяки и побои, как результат ежедневных «разборок» с бомжами и сотрудниками правоохранительных органов в борьбе за место под солнцем. Её действительный возраст, так же оставался для окружающих под покровом тайны (а может и не тайны, а несмываемой, въевшейся грязи). С равновероятным успехом, Синюге можно было дать: как тридцать, так и семьдесят…